И все чувства восстают против

      — Ты не можешь продолжать убегать от этого, Райли. Этот дар будет с тобой, куда бы ты не направился. Уж я-то знаю.       Голос священника — ровный и рассудительный, ничего, кроме рассудительности. Райли обхватывает себя руками, морщась от приступа боли — его челюсть ноет, в пересохшем горле словно царапает наждачной бумагой. Он не в силах подняться с пола.       Никогда раньше он не чувствовал себя настолько паршиво. Сегодня его уже трижды стошнило — раньше подобного не случалось ни разу, — и ему страшно. В течение долгого времени он размышлял над тем, чтобы покинуть остров, но лишь добравшись до материка, задался вопросом: куда ему податься теперь? Четыре года, проведённые в тюрьме, не слишком-то поспособствовали его финансовой состоятельности, и женщина на стойке регистрации мотеля считает его наркоманом. У него такие долги, которые никто не может оплатить, и отъезд с острова Крокетт вовсе не означает, что он оставил их позади.       Быть может, это что-то в земле там, на острове, что-то из разлива, — то, что заставляет его ощущать себя больным, слабым, сумасшедшим всякий раз, когда он пытается уехать. Семейные узы, яд, накопленный поколениями. Или же это что-то, что он съел, что-то, что он выпил, — и комичность данной версии от него не ускользает. Что-то в воде, из-за чего его сейчас мучают симптомы отмены и что сделало всех на острове Крокетт до чёртиков странными, — вот что сейчас терзает его изнутри. Лучшая версия, чем какая бы то ни было иная. Магические силы, исцеление верой, монстры, ради Христа, даже...       Райли улыбается, обнажая зубы и касаясь губами сухих дёсен.       — Мне не нужен твой дар, отец. Оставь его себе.       Никто не заставит его принять это. Они больше не на острове, запертые в ловушке, где некуда идти и нечего делать, кроме как пожирать друг друга. Остров Крокетт что-то делает с людьми, а старый монсеньор Прюитт родился и вырос на острове Крокетт.       — Ты неважно выглядишь, — говорит священник. Его лоб наморщен, тёмные глаза полны отвратительной искренности. — Любящим тебя людям трудно видеть тебя таким, Райли. Учитывая твой побег и все сопутствующие обстоятельства, оказалось достаточно трудно убедить их, что с тобой не случилось чего-то худшего. Тебе пора возвращаться. Твоя мать послала меня сюда, чтобы я привёз тебя домой.       — И, полагаю, ты прибыл не на пароме.       Что бы это могло быть? Возможно, чья-то рыбацкая лодка или, может быть, то существо — может быть, оно умеет летать. Теперь он видит в своих снах его. Не лицо мёртвой девушки в стеклянном ореоле, — а что-то слишком большое, чтобы быть живым, с почерневшими ногтями. Попробуй найти этому рациональное объяснение.       Улыбка отца Пола лишена весёлости.       — Нет, Райли. Не на пароме.       — Что ты сделал с ними, когда я уехал? С моими матерью и отцом? С моим братом?       — С твоей семьёй всё в порядке, Райли. Нет нужды волноваться о них. Они беспокоятся о тебе, но они сильнее, чем когда-либо. В том числе и Эрин. Она просила меня передать тебе, что любит тебя и что ей очень жаль.       За что Эрин должна извиняться? За то, что осталась? Она всё ещё тоскует по ребёнку, которого у неё отняли, слишком боится вернуться на материк и вновь услышать, что она сумасшедшая и лгунья. Эрин, которая честна, даже когда ей больно. Ему следовало стараться усерднее. Райли выдыхает, уронив голову. «На некоем уровне ты должен понимать, что то, что ты делаешь, — безумие».       Чудеса — это, конечно, прекрасно. Назовите его скептиком, но пара поддельных исцелений верой — не самый худший обман, когда-либо имевший место на острове Крокетт. Однако где-то должна быть грань допустимого, и для Райли это — кровь.       — Всё, что ты когда-либо делал, всё, через что ты прошёл, — всё было подготовкой к этому. Возвращение домой, исцеление, обретение целостности. Да, это может показаться пугающим, но лишь потому, что высший замысел нам неведом. Всё в порядке, Райли. Тебе не нужно с этим бороться.       — Ни черта не в порядке.       Он, должно быть, сходит с ума. Райли крепче обхватывает себя руками, откидываясь спиной на дверцу шкафа и чувствуя, как дребезжат металлические крепления.       Отец Пол опускается рядом с ним на колени. Он по-прежнему носит эти обтягивающие тёмные джинсы и пару кедов «Конверс», никак с ними не сочетающихся. Райли вдруг задаётся нелепым вопросом о том, думает ли священник, что молодые люди одеваются так в нынешние дни, или же это то, что было на нём в первый раз. Невозможно разглядеть в этом человеке старого монсеньора — Райли помнит лишь трясущиеся руки, неуверенные шаги и согбенные под вечным грузом печали плечи. Воспоминания о монсеньоре Прюитте теперь затмились и стёрлись.       Что нужно сделать, чтобы обрести такую уверенность? Столь твёрдые руки? Райли научился не доверять непоколебимой уверенности в чём бы то ни было. Однажды в Чикаго он ощущал подобное, он был уверен в том, что они делают, он верил в это, — и это стало его главной ошибкой.       Уверенность ужасает, а отец Пол излучает её каждым дюймом своего тела. Она сияет на его отчаянно серьёзном лице: слишком решительном, чтобы быть красивым, и слишком гладком, чтобы быть знакомым. Райли замечает, как подёргиваются мышцы — или же пульсирует вена — в углу его челюсти.       Однако голос отца Пола мягок, когда он опускает руку в карман пальто.       — Позволь мне помочь тебе, Райли. Я обязан тебе помочь.       Когда он вынимает руку, в его ладони оказывается зажат складной нож. Райли не может оторвать от него глаз — красная пластиковая ручка, узкая полоска лезвия. Невозможно убить человека такой штукой. Достаточно трудно покончить с собой — Райли рассматривал и этот вариант, поездку с острова Крокетт в один конец. Но для целей отца Пола, возможно, этого будет достаточно.       Тот заносит лезвие над ладонью — достаточно близко, чтобы нож вжался в кожу. Райли чувствует запах остатков крови на лезвии — или же его разум играет с ним злую шутку, наполняя ноздри странным тонким ароматом металла. Райли улавливает солоноватый запах кожи священника, мягкую и тёмную минеральную нотку его тела под одеждой, и это заставляет кровь трепетать — он чувствует собственный пульс глубоко внутри, у основания члена.       Всё вокруг слишком ярко, слишком мгновенно, и ему хочется плакать, хочется дотронуться до всего — выцветшей штукатурки, блестящего ковролина, последнего дрожащего луча дневного света, исчезающего за пластиковыми жалюзи. Попытка нащупать выключатель оказывается ошибкой. Теперь он погружён в темноту. Его тело переполняет то, что он даже не подозревал, что отрицает, и это пугает его — его трясёт, в горле саднит. Внутри словно обрывается некий провод, и наружу вырывается аппетит, бурлящий, точно вступившие в химическую реакцию вещества.       Раньше — в городе, на вечеринках — он имел привычку употреблять немного кокаина. Это не разрушило его жизнь и не опустошило его банковский счет, это лишь сделало его лучшей версией самого себя — более весёлым, спокойным, простым в общении. Всё ощущалось лучше, выглядело ярче. Что бы ни происходило с ним сейчас, по сравнению с этим кокаин кажется чашкой плохого кофе.       Райли не может удержаться от смеха, хотя от этого звука у него пересыхает в горле.       — Ты думаешь, что можешь мне помочь?       — Да, Райли. Думаю, что могу. — Отец Пол делает первый надрез.       Райли бросается на него — внезапная собственная сила его поражает, — вцепляется в священника, чувствуя, как длинные ноги последнего теряют опору и тот падает. Оттягивает воротник рубашки, обнажая чужое горло. Там, на полу, Райли седлает его, чувствуя, как вздымается его грудь — отец Пол, или Прюитт, или кто бы он ни был, ударяется головой о покрытый ковролином пол, вздрагивая всем телом. Судорожные моргания заставляют его тёмные ресницы трепетать, но когда Райли смотрит ему в лицо, священник улыбается.       — Я бы не пришёл сюда, если бы ты мне был безразличен, — произносит он нарочито спокойно, однако на его щеках проступает румянец, а дыхание — неглубокое и прерывистое. Футболка задирается, обнажая уязвимую часть живота. Он протягивает руку, чтобы дать Райли напиться, но кровь медленно стекает вниз, оставляя яркие пятна на воротнике его футболки.       Райли хочет его горло — уязвимую плоть, вечно скрытую под маленьким белым воротничком. Должно быть, он пришёл сюда инкогнито, и сейчас никакой воротничок его не защитит. Райли вонзает в его шею зубы, чувствуя, как поддаётся плоть — отец Пол дёргается под ним, испуская вздох, который можно толковать и как удовлетворение, и как испуг, и как потрясение — вот только Райли плевать. Разорвать кожу легко, пронзившая челюсть боль кажется даже правильной, и — как кульминация — всплеск чистого ощущения наполняет его рот.       Когда он отстраняется, чтобы глотнуть воздуха, из горла рвётся странный, нечеловеческий звук. Это то, что старый священник действительно хочет ему дать, то, за чем он пришёл сюда, и всё же сила собственного голода ошеломляет Райли. Нож выскальзывает из руки священника, и Райли хватает его.       Отец Пол слабо цепляется за него, проводит рукой по голове, словно благословляя — у Райли встают дыбом и без того встрёпанные волосы. Он давно не чувствовал ничего подобного, столь болезненного отчаяния и жажды прикосновений. Он хочет овладеть им, он хочет...       Отец Пол тяжело дышит под ним, прерывисто шепча слова какой-то детской молитвы. Райли пьёт не переставая, пьёт до тех пор, пока у него не сдавливает горло, — и это чудовищно, но это самое близкое к чуду, что он когда-либо испытывал. Переход от абсолютного голода к непостижимому насыщению.       Он никогда не чувствовал себя подобным образом, и некая его часть благодарит Бога за это. Больше, чем голоден, больше, чем болен.       Отец Пол содрогается под ним, и его молитвы прерываются неразборчивыми стонами — он возбуждён, ошибки быть не может. Они соединяются бедром к бедру, как кремень и сталь, чтобы разжечь пламя. Плоть священника тяжелеет, наливаясь, становится твёрдой под руками Райли, натягивая тёмную джинсовую ткань.       Райли чувствует его смятение, острый приступ стыда за собственное возбуждение, охватившее тело, — и ему внезапно становится ясна странность происходящего. Это та близость, названия которой не знает ни один из них, — слово грех даже отдалённо не подходит для описания происходящего. Всё это проникает в кровь.       Райли утыкается лицом во влажную шею священника, плача, как ребёнок, — его горло пылает, а рот наполняется тупой болью, когда он жадно глотает кровь. Его жалкое истерзанное тело сотрясается от желания, и он чувствует, как отец Пол прижимается к нему, подаётся навстречу со смешанным чувством стыда и настойчивости. Райли ощущает вкус раскаяния, что наполняет священника изнутри, точно сосуд с чужим сожалением — странный прилив добрых намерений и вины, пронизанный безымянным желанием. Райли, ставший свидетелем всего этого, чувствует себя неловко — даже не понимая, отчего.       — Ш-ш-ш... — Отец Пол прижимает руку к его губам, но жажда крови притупляет его ловкость, и его пальцы слепо шарят по рту Райли. Полоснув ножом по собственному горлу, Райли направляет священника к нему обеими руками.       Чужие губы приближаются к порезу — Райли чувствует жар его дыхания, прерывисто, с дрожью вырывающегося из носа. Горячий язык робко проводит по краям кровоточащей раны. Отец Пол всхлипывает от чего-то, похожего на стыд, но всё равно пьёт.       Райли высвобождает его член из джинсов — достаточно грубо, чтобы заставить отца Пола на миг задохнуться от боли: его член, отвердевший и скользкий, изгибается, прижимаясь к животу. Запах желания, резкий, морской, пропитывает воздух. Всё ещё пахнет кожей отца Пола — мылом, солью и античной мужественностью, — и Райли хочется смыть с него этот запах зубами и языком, не оставив ничего, кроме крови и спермы. Он весь сейчас — не что иное, как аппетит.       У нас должны быть клыки, думает Райли. Было бы намного проще, будь у них двоих клыки. Слово приходит на ум, вертится на языке, однако он не может его произнести.       Тело священника, высокое, сильное, сейчас отчаянно уязвимо — он хватается за футболку Райли, сжимая её в кулаке, и его прерывистое дыхание разжигает болезненное возбуждение. Райли прижимается к нему, стискивая длинные бёдра отца Пола ногами — их тела вжимаются друг в друга, и электрический разряд, соединяющий их сейчас, наполняет сознание образами острова Крокетт с тысячи разных ракурсов, каждый из которых искажён. Не те лица, не та одежда. Чёрные птицы, лежащие на сером песчаном пляже, сложенные на груди руки женщины. Решётчатое окно исповедальни — его Райли узнаёт, пусть он уже очень давно не видел изнутри старомодной кабинки в церкви Святого Патрика. Кажется, целую вечность.       C нахлынувшей вдруг ужасающей уверенностью он понимает, что оскверняет нечто особенное, — но теперь ни один из них не может остановиться. Они связаны друг с другом чем-то гораздо худшим, чем секс. Он пытается убрать влажные от пота волосы со лба отца Пола, однако дрожащие от прилива адреналина руки не подчиняются хозяину.       Священник вскрикивает от прикосновения, выгибаясь под ним, выплёскивается — воздух наполняется солоноватым запахом семени. Райли проталкивает пальцы в чужой рот, грубо сминая влажную красную мякоть языка и щёк, словно это — просто ещё одна дырка. Он чувствует острое, как бритва, отвращение — и вместе с тем желание, когда отец Пол высасывает кровь из его пальцев, прикусывая их.       Собственное удовлетворение Райли отступает, уходит туда, куда он не способен дотянуться. Исчезает и он сам — возвращается в ту черноту, где ничто не может его настигнуть.       — Помоги мне, — просит он, сжимая окровавленными пальцами подбородок священника. — Я не знаю, что делаю. Помоги мне.       Покажи мне, спаси меня. Что-нибудь. Дай мне что-нибудь. Чей голос вопрошает сейчас? Чья кровь поёт?       Он отстраняется, и отец Пол целует его, сакраментально прижимаясь губами к губам — его рука ласкает затылок Райли, и щёки последнего орошают горячие слёзы. Течёт кровь.       Он на грани — конечности обмякают, теряя чувствительность, перед глазами пульсирует бесцветная тьма. Он знает, что умирает, и лишь руки отца Пола неизменно крепко обнимают его. Отец Пол гладит его коротко остриженную голову, покачиваясь рядом с ним, словно баюкая. Райли ничего не слышит.       Отче наш, взывает он мысленно, сущий на небесах.

***

      В конечном счёте, это легко. Даже проще, чем он думал. Что трудно, — так это вернуться.       Они вместе лежат на полу мотеля, сбившись в клубок, как пара животных. В его горле больше не ощущается боли, не зудит образовавшийся на шее струп, и в темноте он может разглядеть всё. Примостив голову на коленях отца Пола и упираясь затылком в его бёдра, Райли смотрит на него снизу вверх, на тёмные локоны, падающие ему на лоб.       — Я не понимаю, что случилось, — нарушает молчание Райли. Нет смысла подниматься. Его прижатая к груди рука покрыта бурой коркой крови.       Отец Пол берёт его за руку, сжимает его ладонь в своей. У него крупные руки и длинные, сужающиеся к концам пальцы. Большим пальцем он потирает некогда разодранную кожу на костяшках Райли. Раньше там были струпья, а теперь — ничего.