Акация

       Быть может, он является всего лишь трофеем, пылящимся на одной из бесконечно забытых полок? Гоенджи зарывается пальцами в волосы и сжимает их у корней, дёргая, до боли от бессилия. Жизнь его превращается в безликое нечто из череды окутанных холодом дней.        Но жалеть себя некогда, ведь там, за стеной, в соседней комнате, зарывшись в ворох подушек, Широ сидит. Нужно проведать его, наверное, чтобы не пылился, но сил на это нет абсолютно никаких. Так может позже? Ведь не денется никуда. Это всего лишь как перевести будильник ещё на десять минут вперёд. В частном не смертельно, но в целом перетекает в вечность.        Быть может, он награда за поступок, о существовании которого Гоенджи давно забыл. Похоронил в ворохе воспоминаний. Поставил штамп: не нужно. А стоит ли такой же на Широ? Вопрос. Шууя старается, изо всех сил напрягая память, мечется по лабиринтам сознания. Но если бы ответы возможно было получить так легко.        Конечно        С точки невозврата утекло слишком много воды, да только вот понять бы, была ли она тогда ядовита? Или это желчь, в которой Гоенджи тонет теперь каждый миг своего бесцельного существования, результат безразличия и недомолвок?        Шууя всегда старается мыслить здраво и объективно, а потому позволяет себе себя же за происходящее корить. Но даже рефлексия не помогает ему осознать, в какой промежуток времени они из половинок превратились в раздражители.        Гоенджи хочется сломать что-нибудь или на крайний случай смахнуть со стола все содержимое, но он держит себя в руках четко. Всегда. Нет промахов, нет проблем. Лишь однажды, однажды Гоенджи позволил себе абсурдный, абсолютно необдуманный поступок, а сейчас не знает, стоит ли жалеть?        Он поцеловал. Сам первый. Просто тогда, смотря в огромные, чуть испуганные глаза Широ, он посчитал это самым правильным решением в своей жизни. Дурак?        Вероятно.        Шууя встаёт из-за стола, выходит из кабинета, а в коридоре встречает его... Персональную ледяную пустыню, высасывающую из него жизненное тепло. Личное солнце. У Фубуки как всегда глаза огромные-огромные, и смотрят они только на него, на Шуую.        Всегда.        Впрочем. Разве должно спустя столько лет от этого так сильно биться сердце? Кто знает. Рациональный разум ведёт борьбу с чем-то сумбурным и не нужным, так противно бьющимся в груди. Что ж, Гоенджи почти физически ощущает разлом, по глубине своей сравнимый лишь с Марианской впадиной. От осознания этого, Гоенджи хочется в эту самую впадину упасть и в воде растворится, возможно, сгнить. Но не видеть сейчас его глаза. Но не видеть сейчас в них эту нежность. Чтобы прекратить считать трепет его ресниц.        Перестать.       Но не перестает, ни жить, ни молить, о том, чтобы сердце с разумом замолчали, а он наконец перестал чувствовать себя таким не цельным.        Широ улыбается ему неуверенно. Надолго ли? Эти отношения больные ровно настолько же, насколько болен сам Широ, насколько заболел Шууя. Раз заболел, значит стоят друг друга? Значит все должно вернуться в, как оказалось, хрупкий порядок? Говорят, все в мире по природе своей стремится к хаосу. И в это охотно верится, потому что Шууя стоит сейчас ничего не предпринимая, хотя должен. Потому что молчит, чувствуя себя до ужаса неполноценным, потому что устал быть третьим.        Сейчас, громкие слова, что переживут, справятся, такими глупыми-глупыми кажутся. Сейчас они стали старше, черствее. Сейчас там, где раньше пламя — копоть.        Широ пальцы свои заламывает в неуверенности. Гоенджи понимает, они не говорили уже пару недель. Но это не предел.        Уже.        Уже может быть хуже. Раньше — они держались за руки под столом, а ребята претворялись, что ничего не видят. Раньше, тонули — глаза в глаза. Сердце с сердцем. Сейчас тоже тонут и все как прежде, но тонут в тишине. Она уже не уютная и нужно, нужно сделать в этим хоть что-то, да что сделаешь?        Шууя проходит мимо, слишком поздно замечая, что Широ хотел что-то сказать. Широ не окликает. Он не окликает никогда. Ни разу. Не он. И Гоенджи до сих пор поражается, как ему только смелости хватило тогда подойти и сказать три коротких, но таких важных слова. Десять букв. Тысяча чувств.        Шууя помнит, как Фубуки заикался, нервно теребя шарф. Помнит, что в глаза смотрел. Помнит, что тонули тогда вместе, за руки. И вкус его губ помнит. Слишком хорошо для того, кто не пробовал их почти год.        Гоенджи не слышит за спиной его шагов. Значит на месте. Опять расстроен. Опять плакать будет, надеясь на толщину стен. А Гоенджи опять услышит абсолютно случайно. Пройдет мимо. Но только в мечтах. Далёких и несбыточных. В реальности, опять остановится, не в силах ступить дальше. Опять просидит под дверью ночь. Опять будет вспоминать его волос мягкость, его рук нежность. А на утро встретиться с ним случайно глазами и ни капли нежности не найдёт. Лишь издевку ядовитую с глубоко запавшей усталостью.        Сложности.        Именно так Гоенджи отвечает Юуке на вопросы в череде телефонных звонков. Именно так он объясняет себе текущий ход вещей. Именно так стремится примирить враждующие стороны глубоко внутри. Он уже заходит за угол, когда слышит, что его все же окликнули. Останавливается, ждёт, когда Фубуки подойдёт, но не оборачивается, нет.        Смотреть не может.        По шагам, по дыханию, по интонациям слышит, что не его солнце за спиной. Не его нежность, не его...        Разговор начинается с усмешки ироничной, и Гоенджи вздрагивает. Нельзя, нельзя человеку этому так усмехается. Не для него это. Не к лицу.        — Ты идиот, знаешь? — но Гоенджи не о чем с ним говорить. Он не опускает головы, смотрит ровно вперёд. Он не хочет чувствовать себя виноватым, но чувствует. Это чувство поглощает его стремительнее, чем цунами поглощает города. — Он уходит. Завтра. Хотел сказать тебе, но ушел ты. Так глупо, правда? — и проходит вперёд, нарочно пихнув Гоенджи в плечо. Заслуженно. — эта ночь в твоих руках.        Гоенджи кажется, что вся его жизнь тончайшее стекло, которое только что разбилось. Шууя не решается сделать шаг. Не решается опуститься на пол. Не решается закрыть глаза. Ему кажется, что весь пол в осколках, которые уже не собрать.        Но прежде чем опуститься на самое дно, прежде чем сгореть заживо, нужно воскреснуть, потому что в этом мире у него есть ещё одно незаконченное дело...

***

       Широ встаёт рано. Он не спал, но уйти раньше решиться не мог. Эти стены, сейчас чужие, дом для его сердца. Эти стены, свидетели его любви. Но эти стены тоже устали. Устали ото всех неозвученных "прости", от всех забытых в повседневности "люблю", от всего...        Заставить себя сесть было сложно. Опустить ноги на пол — невозможно. Фубуки чувствовал, как на плечи его все сильнее с каждым движением давила противная паника. Куда он идёт? Зачем? От кого бежит? От души своей? От счастья? А есть ли вообще во всём этом смысл? Они не попрощались. Ничего, Гоенджи можно понять. И Широ на него даже не злится. Никогда. Ни секунды. Только не злость.        Для отношений он слишком болен. А потому хочет Гоенджи освободить.        Широ поднимает с пола полупустую сумку, нажимает на ручку двери. Но открыть не может. Руки дрожат. Фубуки прислоняется к деревянной поверхности лбом. Он чувствует, как брат обнимает его за плечи, шепча, что они уже все решили. Но не может. Не может. Не может.        Ничего в своей жизни не может.        А потому все медлит. Всё стоит, прижимаясь к двери лбом. Всё надеется, что Шууя вот-вот ворвётся в комнату, остановит. Что Широ все простит, станет самым счастливым. Но время рвется на бесконечные минуты, а Шууи все нет.        Они открывают дверь вместе. В одиночку, у Широ не хватило бы сил. Старые петли скрипят жалостливо, словно прося остаться, но Фубуки переступает порог с чёткой уверенностью, что больше здесь находиться не сможет.        И все рушится.        Сумка выпадает из ослабевших пальцев, а сердце стучит так больно, что лучше бы остановилось вовсе.        На полу, в вазе, стоит одинокая веточка акации....