***
— Куда ты так спешишь? Не уходи без меня, ты же потеряешься! — у Наньгун Сы голос звучный, легко узнаваемый, — холодная вода и яркое пламя свечи, — и у Е Ванси по шее невольно бегут мурашки. Она по привычке перепроверяет воротник, подтягивает его до самого подбородка и думает: «Совсем как в детстве: всё знает лучше всех». На губах, кажется, блуждает глупая улыбка. Е Ванси замечает её слишком поздно, когда уже виден ряд белых зубов, поэтому попросту прикрывает рот ладонью и опускает голову. Глупость. — А-Сун, вернись! — А ты догони! — вдруг заливисто смеётся Сун Цютун и скрывается за первым же толстым деревом. Подол её ханьфу крыльями бабочки взмывает над сочной зеленью, сливается узорами с цветочным ковром охотничьих угодий, и она, свободная и яркая, на этих крыльях мчит всё дальше. Только улыбка жжётся фальшью. Весь образ — просто приманка, но Е Ванси поняла это слишком поздно. Наньгун Сы не видит и не верит, срывается с места и хватает Сун Цютун за длинный рукав. Тихий вскрик, всплеск руками, потеря равновесия — и она удобно устраивается на широкой сильной груди. Е Ванси не ревнует. Е Ванси только думает — боги, если бы Сун Цютун любила его так же сильно, как притворяется, всё было бы хорошо. Она уходит неслышно, как и появляется каждый раз за их спинами. В другой части леса лучше идёт охота.***
— Я люблю тебя. От этого шёпота внутри жар почти болезненный расползается. Слова похожи на воск — тягучие, мягкие, сказаны невинным шёпотом, но в полной тишине всё равно слышно отчётливо даже каждый вздох. От этого всю комнату наполняет неловкость и суета: рукой тут же нужно поправить ярко-красный полог, задержать дыхание, замереть, прежде чем положить широкую ладонь на маленькое приоткрытое плечо. А ей бы каждое невысказанное слово с губ сцеловать, почувствовать прикосновение горячей кожи, лоб ко лбу, и заглянуть в прикрытые длинными ресницами глаза. Ей бы… — Я люблю тебя, Сун Цютун. Е Ванси так сильно сжимает пальцы, что собственное запястье почти хрустит в её руке. Не помогает. Завтра снова это видение перед глазами встанет, снова бросит в жар, мурашки пробегут по спине, а она будет стоять у окна, чуть покачиваясь, и представлять, что всё подарено ей. Что ей и взгляд, и улыбка, и нежность, которой в её жизни было так мало. Ничто не поможет. Она с самого детства отравлена. Ногти оставляют заметные следы на запястье. Если с молодой госпожой Наньгун Сы и правда счастлив, то почему ради неё жизнь должна идти иначе?