Помнишь?

«Последняя Капля» никогда не была просторным заведением. Ни при Вандере, ни при Силко. При втором, пожалуй, стало чуть меньше скрипящих столов и бочек, которые грузный бык в шутку называл «декорациями». У него не было вкуса. Никогда. Противно. Некрасиво. Но сейчас всё было совсем по-другому. Среди неоновых вывесок — тишина. Пустота. Огромная, поглощающая и космически блаженная. И прямо в центре этой пустоты, словно око самой Бездны, стоит он. Он снял своё пальто. Оно такое смешное. Порой, как и он сам. Огромный воротник, доходящий почти до ушей, так неестественно увеличивающий ширину его плеч. Он слишком сильно сутулится, и воротник поднимается всё выше, и вот он уже не грозный химбарон. Он прячется в дорогой ткани, кутается в её слои — для него шьют всё самое лучшее. Его бабочки и галстуки стоят дороже, чем её гнилой сарай на набережной. Он носит их гордо — король. Но у любого короля есть королева. Тонкие пальцы расстёгивают пуговицу шёлкового жилета. Заплатанное мерло — он купил его на первые выстраданные деньги. Рубин в кольце, алая рубашка — он словно пламя среди холода металла в этом провонявшем куревом кабаке, который он превратил в элитный ночной клуб. И сегодня этот клуб закрыт на всю ночь, сегодня никто не посмеет встать за барную стойку, никто не будет играть в выцветшие карты, никто не будет бросать золото монет на пол, никто не будет подбирать его со стёсанного лака половиц, слизывая капли мерцания с сапогов господ. Никто не будет прижиматься друг к другу в кабинках туалета, никого не вырвет прямо в раковину. Никто не сломает кий, никто не перевернёт бильярдный стол. Никто им не помешает. Сегодня они вдвоём. Она не любит золотые украшения, не любит дорогие ионийские духи, не принимает ни серьги, ни изящные кольца браслетов. Но он тратит на неё нечто большее, чем деньги — за каждую проведенную минуту он расплачивается своей душой, единственной нефальшивой валютой в этом индустриальном мире, в городе из стекла и металла. — Силко, я вообще-то сегодня дома не была! Ты хоть знаешь, что это значит? Она хлопает дверью и ловкими движениями запирает её на все три замка — бар не работает, в баре особенные гости. Силко еле заметно улыбается, без насмешки, в предвкушении речи, которая вот-вот на него обрушится. И обрушилась ведь. — Даже не знаю, Севика. Быть может… дай-ка я подумаю… ах да, пожалуй, тараканы доедят твои бутерброды с анчоусами. Но я проведу с ними воспитательную беседу, не переживай. Он такой подвижный, и одновременно удивительно плавный, элегантный. Узкие бедра минуют не к месту поставленный столик, и Силко приближается к ней, пылает огнём красного морского змея. Язвит, поддевает её, раздражает — специально. Ему хочется поиграть с ней, и в любой другой момент она бы вступила в его игру, не раздумывая. Но уж точно не сегодня. — Нет, Силко! Я сутки почти не спала! Спускаюсь, значит, к нему в свой законный выходной, начавшийся… — она щурится, приглядываясь к его часам на цепочке, — начавшийся аж час назад (ого!), а он меня в жилете с галстуком встречает?! Нет, может, ещё пальтишко своё нацепишь обратно? Я, глядишь, фрак подберу, раз у нас такое официальное меро… Он умеет заставить её молчать. Чёрт, у него такие сухие губы — Заунская вода не пощадила его лицо, и никакие слои макияжа это не исправят. Запах сигар мешается с цветами и кофе — видимо, только что надушился (и точно перестарался). Он так смешно встаёт на носки, совсем чуть-чуть отрываясь от пола, хотя она не настолько выше него. Это привычка, которая привязалась к нему ещё тогда, в обсерватории, когда Севика сидела у телескопа и казалась ему императрицей Вселенной. Её коротко стриженную голову венчала корона из всех звёзд нависшего над ними безграничного неба, и он упивался её красотой. Никаких языков, известных в Рунтерре не хватало, чтобы выразить его восхищение, его преклонение перед ней — хрустальной девочкой из верхнего города. Тогда они стояли на вершине мира, держась за руки, и глядели в далёкое будущее, на сотни тысяч галактик, рождающихся и умирающих перед их глазами. А внизу все казались такими маленькими, такими незначительными. Вандер сделал всё, чтобы потушить огонь их сверкающего яркими красками детства. Но они собрали угольки, они нашли искру, они разожгли это пламя обратно. И пусть детство ушло, мир всё ещё был у их ног. Звёзды никуда не пропали. Они навсегда остались в их глазах. — И что же мне тогда надеть? — он спрашивает нагло, резко опускаясь на каблуки и глядя на неё исподлобья. — Да хоть ничего не надевай, — Севика не терпит ехидства в свой адрес, и ей всегда есть что сказать в ответ. — Слово дамы для меня — закон, так что… Он не договаривает, он хочет задержать интригу. Он усмехается своей же театральности и удаляется куда-то к лестнице, вниз. В свой родной подвал. Севика устала — это был неимоверно долгий день, от которого в глазах всё расплывается, а в голове нарастает тихий звон, маленький колокольчик, умоляющий наконец-то отдохнуть и расслабиться. Плечи ужасно болят, а спина, кажется, уже не выдерживает всей тяжести повседневной рутины. И сейчас эта боль намного сильнее обычного, она держит Севику в заложниках и грозным криком приказывает подняться наверх и поспать. Прийти если уж не в близкий к клинике родной домик у бушующего моря, так в стеклянный дворец, венчавший многоэтажное знание, которое начиналось далеко ввысь от «Последней Капли». Его Силко припас для редких встреч и особенных гостей — символ его великолепия и статуса, особняк с оранжереями, наполняющими его маленький мирок чистым воздухом, покои из разноцветных витражей, которые ослепляли Севику своей красотой. Лишь изредка они вдвоём просыпались напротив этих стеклянных картин, но, Дева Ветра, какая же это была сказка! Самая настоящая, написанная не словами, а умелой рукой иноземных мастеров, сложивших из цветного стекла волшебство морской глади, древний билджвотерский корабль с белоснежными парусами и, конечно же, алое солнце. Настоящее солнце, поднимаясь над Променадом, первым же делом одаривало своими лучами светило витража, и вот, по всей стене уже расходилась заря, заставлявшая Севику морщиться и зарываться носом в подушку. Силко же лишь сильнее натягивал маску на лицо, не позволяя глазу подводного монстра насладиться утренним светом, прятался под одеяло и как можно дольше оттягивал полноценное пробуждение. — Силко? — Севика садится перед барной стойкой и поднимает глаза на потолок, выкрикивая имя достаточно громко, чтобы он услышал. — А пойдём-ка сегодня наверх. Цветочки твои, наверное, без тебя соскучились. — «Цветочки» польют, — так же громко доносится из подвала. — И вообще, дом есть кому содержать, не будешь же ты отнимать работу у добропорядочных граждан. На всех рабочих мест и так не хватает. Каждый звук всё ближе и ближе — Силко поднимается по ступенькам. Лицо Севики омрачает какая-то тоска, колкое чувство того, что что-то в его словах не так. Что-то неправильное, что-то… — Силко, мы ведь танцуем на костях собственного народа. — Ничего, дорогая, пусть они сделают музыку чуть громче. Она ухмыляется, а потом, широко зевает, но не успевает закрыть рот — усталое выражение лица сменяется радостным, лишь слегка подпорченным нотками утомлённости. Она смеется, тихо, с недоумением — Силко нисколько не повзрослел. Бледная кожа кажется почти что мраморной от резкого контраста с кармином шёлкового халата и золотом его атласного воротника и пояса. Но дело не в халате, нет, дело в кожаных туфлях с закрытой шнуровкой, прямо на голую ногу — это же неудобно. Зачем? Севика не церемонится, и вскоре всё тот же вопрос звучит, на этот раз не в её мыслях, а отражаясь эхом в слишком пустом зале. — Прости, тапочки подходящие я, увы, не нашёл. Видимо, придётся довольствоваться халатом. Бархатная косметичка в его руках опускается на стойку, прямо рядом с локтем Севики. Силко усаживается на высокий стул, чуть разворачиваясь, так, чтобы острое колено касалось её брюк. Он чувствует родное тепло и расслабленно вздыхает. Выкладывает кисти, раздражённо бурчит что-то невнятное, перебирает пальцами палетки и пудреницы и, наконец-то сдавшись, выкладывает всё перед собой, с самого дна подцепляя парочку лёгких ватных дисков и несколько палочек. Окунает во флакончик с подписью «морской бриз №4.0», не щадя его голубоватое содержимое. Оно льется прямо по пальцам, на запястья, пачкает рукава халата, и Силко ругается под нос, встряхивая рукой. — Иди-ка сюда. Она обеими руками хватается за подвижное сиденье, разворачивая Силко к себе. Он не сопротивляется — к чему, если она и без того всё за него решила. Он ещё ничего не сказал, а диск уже очутился в её пальцах. Она лишь слегка придерживает его щёку, с предельной аккуратностью проводя по противоположной стороне, а он уже почти засыпает, подавшись вперёд настолько, насколько это вообще возможно. Это ритуал. Очищение. Ежедневное напоминание. Напоминание о том, что красивая палетка, увенчанная тремя звёздочками, не поможет ему убежать от себя. Но в последнее время ему и не хочется. В последнее время он красится крайне редко. Может быть, совсем прекратит, кто его знает. Он же непредсказуем. Всё по правилу, всё под контролем — слой за слоем, она обнажает его кожу, стирает великолепную фреску, снимает слой белоснежной штукатурки, открывая вид на испещренный трещинами камень разрушенного храма. Силиконовая основа, корректор, тональный крем, консилер, местами пудра — он тратит деньги на них, не задумываясь, это так же обязательно, как покупать еду или же новенькие респираторы. — Посмотри вверх. Она чуть поднимает его подбородок, хмурится — неудобно, слишком далеко. Пододвигает стул ближе, прижимается к Силко так, что он чувствует её дыхание. Ватная палочка касается того самого рубца, и Силко закусывает губу, хотя не чувствует боли. Огонёк дрожит, мечется из стороны в сторону, а стеклянный шарик чёрной бездны кажется особенно горячим под тонкой кожей. — Я аккуратно. — Я знаю. Севика всегда говорит ему эти слова, и он всегда отвечает одинаково. Она так увлечена своим делом, из палочек, кажется, можно построить маленькую башенку. Вот уж с лица исчезла черная бровь, которую Силко каждое утро выводил с особым усердием — ведь от былой красоты остался лишь обрывок. Наконец, ещё одна палочка опускается к своим использованным соседкам — Севика доходит до линии волос, жёстких и коротких, не то, что в юности. — Ты начинаешь седеть. — Так и ты не молодеешь. Она закатывает глаза, лишь на секунду выпрямляясь и вздыхая, но, поборов желание съязвить в ответ, принимается за кожу под нижним веком, слегка разворачивая свободной ладонью его лицо. Он закрывает один глаз и невольно склоняет голову. — Ну не спи, не спи, успеем ещё отдохнуть. Вместо ответа — напряжённый выдох. Наконец, под светлым слоем появляются чёрные островки. Севика очищает их от краски один за другим, пока они не сливаются в единое целое — вечно сухая кожа, дым, расходящийся от оранжевого пламени в глазнице. Дыхание учащается, но выражение лица Силко неизменно — он верит ей. Он уже столько лет верит ей. Опускает в открытые ладони окровавленное сердце, нежно, аккуратно, зная, что она убережёт его. Но так было не всегда, далеко не всегда. Если занесенная игла хоть как-то навевала мысли о лечении, то пальцы, лишь просто пальцы, без инъектора, без живительного лекарства, вызывали невообразимую панику. Она нарастала, охватывая его с головой, словно волны за окном гнилого сарайчика, их маленького вот-вот готового развалиться домика. Вчерашний подросток, Силко повзрослел за мгновенье, и просто не успевал вдогонку за самим собой. Не мог об этом сказать, конечно — не знал подходящих слов. С каждым днём дом становился всё более и более пустым — кинжал отправился на дно грязного моря, с кухни исчезали ножи, из сундука пропали верёвки, из шкафа вылетела деревянная перекладина, куда-то подевался пистолет. Оставались лишь только они вдвоём. Она, в украденной из пилтоверского магазина кожанке, и он, в прохудившейся футболке на три размера больше. В тот день он попросил Севику сесть рядом с ним на её же кровать, сгрудил разделявшее их одеяло, подползая поближе к ней. Он коснулся её руки, увлекая пальцы за собой и поднося их к левой половине лица. Грубые подушечки лишь слегка надавили на сухую кожу, и вот уже вся щека прильнула к ладони. Такая знакомая и одновременно чужая, не человеческая, почти что искусственная. Но в тот момент повисшей в воздухе тишины и предельной откровенности Севика коснулась не щеки, нет. Пальцы с коротко остриженными ногтями погрузились куда глубже — это осознавала и она, и Силко. А сейчас… удивительное дело, насколько же длинна дорога за их плечами. Они прошли этот путь, сами того не замечая, мягко и неторопливо. И сейчас он сидит перед ней, обнажая вытянутую шею, и задирая подбородок так, чтобы ей было удобно отчищать засохшие краски со стеклянной палитры его лица. Он ей доверяет. Себя. Последняя палочка следует вниз, обрывая свой путь прямо у верхней губы. — Всё. Она заявляет об окончании своей работы с уверенностью и наслаждением — художник поработал на славу, но у неё всё же получилось лучше. Тот Силко, что теснился в давящих границах зеркальца пудреницы, быть может, и нравился местной знати, но он был фальшивым. Сейчас же перед ней истинное произведение искусства. Перед ней он настоящий, перед ней он такой же, каким был всегда — в обсерватории, на берегу моря, у водопада, в оранжерее, на аккуратных улочках Пилтовера, в личной хексповозке или же в спальне, среди хрустальных люстр. — Мне кажется, что тебе пора бы выбросить уже эту косметичку, — Севика отодвигает от себя сырую горку перепачканных палочек и дисков. — Ты так говоришь лишь только потому, что почти не красишься. — Ха! Так к чему мне особенно-то красится — операция лучше пройдёт, или, быть может, скальпель за меня сам резать начнёт? Ну, знаешь, соблазнённый моей ослепительной красотой. — Ах, ясно, слова Синджеда… Ну конечно, кто же ещё? Он почти закрывает косметичку, но внезапно останавливается, задерживая слегка подрагивающие пальцы над её бархатом, устремляет их внутрь и достаёт тени — почти что новые, если не считать двух затертых цветов. Шедевр его коллекции — резные птички на ветвях заморских деревьев. Так жалко стирать их, но, увы, любоваться вечно на них нельзя. — Выбирай. — Силко, давай вот сегодня без… Но щелчок пластика говорит об обратном — сопротивление бесполезно. Она убирает с лица спавшие волосы, прикусывает щёку в размышлении, после чего останавливается на том, что Силко уж точно не использует. — С каких пор ты любишь блёстки? — Я экспериментирую. Вот уже черёд Силко щуриться, внезапно пробудившись от полудремоты. Он предельно сфокусирован, с каким-то особым рвением, если не с любовью, касается кисточкой то одного цвета, то другого. И с каждой секундой он расслабляется всё сильнее, улыбается всё шире, так светло и чисто радуясь своему умению. Поверх теней ложится аккуратная чёрная линия подводки, и вот он близок к завершающему шагу. — Не надо на меня тушь тратить, хей! — Так, не шевелись! Эти слова вылетают особо звонко, с акцентом жителей Сточных Ям — родной говор так и не выветрился с годами. Конечно, ведь в Зауне с ветром дефицит. Севика вновь раздражённо вздыхает — громко и показательно, чтобы Силко уж точно всё понял. А ему, Бездна побери, смешно. — Зачем ты меня красишь, если всё равно скоро спать ложиться? Косметику переводишь. — Куплю ещё, Севика, главное — без лишних движений. Она понимает, что спорить бесполезно, а потому покорно устремляет взгляд в потолок, ощущая тяжесть туши на ресницах. Силко заканчивает, с щелчком возвращая кисточку на её законное место, и восхищённо смотрит на Севику, не говоря ни слова. Конечно, он купит всё, что будет нужно — и кисточки, и тушь, и тени, и помаду, и румяна. Он купит для неё весь мир. Самые дорогие туфли, лучшие платья и фраки — всё, что она пожелает. Вот только ей это не нужно. Странно. Такую возможность упускает. — Ты… думала иногда о том, что бы было, если бы ты всё же осталась жить в Пилтовере? Если бы ты осталась с отцом? Они не раз говорили об этом, но никогда Силко не задавал столь прямого вопроса. Он прекрасно знает ответ, но почему-то хочет услышать его вновь. — Мы бы с тобой всё равно встретились, — она радуется улыбке на его лице. — И я бы опозорила свою семью, сбежав с тобой в самые низины Зауна. Меня бы искали, и никогда бы не нашли, — она театрально прикладывает ладонь ко лбу, переигрывает, томно вздыхая, словно пилтоверская дворянка. Хотя… она и есть пилтоверская дворянка. Он не может вернуть ей прошлое, но он может создать для неё волшебство настоящего. Маленький Пилтовер, прямо тут, в «Последней Капле». Башни, конечно, стеклянные, не золотые, а вместо пышного бала — одиночество закрытого клуба, но ничего, он старается. Он подносит к ней зеркало пудреницы, и они оба любуются — он восхищается Севикой, Севика — его работой. — Небо в бриллиантах? — Небо в бриллиантах. Она с хлопком закрывает пудреницу и убирает её в косметичку, которую Силко отставляет на край стойки, туда же, к ватным палочкам. — А вообще, — вдруг с небывалым оживлением спрашивает Севика, поднимая подведённую бровь и осуждающе глядя на Силко, — что ты носишь только красный? — А вообще, — он демонстративно выпрямляет спину, — … может, он мне нравится? — Тебе синий идёт. Очень. — Неправда. — Тогда зелёный. — Нет. — Да! — Не… постой, мы правда сейчас обсуждаем цвет моего халата? Севика, если он тебе так не нравится, то ты… Он сидит так странно, будто бы подросток, не умеющий спокойно опустить ноги со стула — каблук лакированных туфлей упирается во вращающееся сиденье. И Севика, не смея упустить такую возможность, встаёт, не дав ему раскусить её хитрый план, хватает прямо под мышки и усаживает на стойку. — … можешь его снять. Он заканчивает всё так же невозмутимо. Бездна побери, Силко, ты всегда на шаг впереди. — У тебя такая красивая фамилия. Знаешь, я был бы не против подписывать ей деловые документы. Она чуть отстраняется от его шеи, оставляя на ней след от чёрного блеска. Наслаждается моментом, и тут вдруг загорается искоркой внезапно промелькнувшей мысли. — Это ты мне так предложение делаешь? Он смотрит на неё сверху вниз, освещаемый неоновой вывеской, удовлетворённый её догадливостью. — Всё может быть, Севика, всё может быть. Он говорит тихо, почти шепчет, но она слышит его. Слышит, и таким же тихим полушёпотом отвечает: — Ну что же, я согласна. — Тогда, — он резко разворачивается и спрыгивает по обратную сторону стойки, наклоняясь и начиная звенеть стеклом начищенных фужеров, — за нашу свадьбу! Он возится с бутылками, и они словно сверкают в электрическом свете бирюзового глаза, составленного из химламп прямо позади Силко. Пилтоверское арт-деко с Заунским привкусом. Глаз. Бутылки. Сам Силко. — Что ты там мешаешь? — она в предвкушении наблюдает за каждым его движением. — Сам не знаю. Аквамариновый огонь с плеском заливается в фужер. Пара капель сока и засахаренная вишня — странное сочетание. Был бы жив старик Тоби — высмеял бы их обоих. — На вкус как сорбе у верхних. Он доволен тем, что у него получилось. Как-никак, напитки всегда готовили для него. Красочное шоу, фейерверк в широком стакане, подкинутая в воздух бутылка, фигурные кубики льда — босса любили. Развлекать. Но сейчас под рукой не было трясущегося от страха бармена, задерживающего дыхание и выходящего на работу, как на эшафот, ежедневно игравшего в рулетку, отключая сознание и с головой ныряя в мир страхов. Мальчишка спал. На его месте стоял кто-то поважнее. Уж не брать же Севике хрусталь из рук неблагодарной прислуги. — У тебя неплохо получается. Она распробовала коктейль — вышло действительно неплохо. Очень даже неплохо — распускающийся цветок, калейдоскоп вкусов. Быть может, барону пора сменить профессию. — Всё для твоего Пилтовера. — Для нашего Пилтовера. Он осушает фужер — зря, маленькими глотками фруктовое послевкусие лишь сильнее. Но у него появилась идея, нечто, ради чего можно отставить пилтоверский сорбе. Взгляд опережает движение — Силко смотрит на проигрыватель пластинок вдали темного зала. — Тебе не кажется, что здесь слишком светло и тихо? Севика кивает, разжёвывая яркую ягоду и задумчиво глядя на держатели бокалов. Быть может, и ей попробовать? Обойти Силко. Будто бы они соревнуются, у кого лучше получится споить друг друга перед долгожданным выходным. Но он не вступает в эту игру. Он получил нужный ответ, и теперь уже весь мир должен ждать исполнения его плана. В зале слишком светло, и Севика с этим согласна. Полы халата мелькают золотом и исчезают прочь от барной стойки, пока Севика пытается найти сочетание повкуснее. С точностью хирурга. С внимательностью алхимика. Тишина. Тишина, которую прерывает щелчок, нет, множество щелчков нажимаемых друг за другом рычагов, треск выключенных ламп и шум нагоняющейся в вывески флуорокраски. Вихрь неона — лаванда, аметист, бирюза, сотни переливающихся пузырьков в подсвеченных аквариумах, колоннами устремляющихся куда-то под потолок — островки света в абсолютной темноте. — Где же иголка? Севика самодовольно улыбается — хоть что-то он не предусмотрел. Пластинки нашёл, проигрыватель завёл, лишь только свет слишком рано погасил. Силко ощущает её наглую улыбку за спиной, и не сдаётся — это не в его вкусе. Скорее он сделает вид, что всё идёт по плану, чем сдастся. Раз уж они устроили соревнования. — Как день прошёл? Вопрос совершенно обыденный, непринуждённым тоном, будто бы он не ищет эту проклятую иглу, чтобы завести автоматический манипулятор. — Просто отвратительно, — энергично отвечает она, встряхивая элегантный металлический сосуд, вместивший в себя, кажется, совершенно несочетаемые ингредиенты. — Сначала поступил один фрукт, десять минут доказывал нам, что упал на тубу для сигар. Сел, точнее. Потом, — сосуд приземляется на стойку, — пришлось возиться с другим, этот зубные протезы к десне приклеил. Следующего жена убедила себе аккумуляторную кислоту залить в… Она не договаривает, потому что все эти истории подождут завтрашнего утра — они всё равно проспят почти весь день, будет хоть чем себя развлечь. — Но ты можешь меня поздравить с моим первым йордлом! На этот раз без Синджеда, всё сама. — Видишь, пригодились же тебе краденые книги. А ведь если бы ты тогда их с собой не взяла… — То таскала бы раненых на границе с Демасией. Детская мечта стать военным врачом не воплотилась в реальность, но Севика не жаловалась — ей хватило и трёх лет разъездов по конфликтным зонам, она достаточно видела. В Зауне дела обстояли намного спокойнее, да и Синджед был в разы более мудрым учителем, чем кричащие вояки-ноксианцы. Что ни делается — всё к лучшему. Девиз. Истина. — Почему вы не хотите закупать мерцание? Силко злится, встаёт на четвереньки, так смешно ползает вокруг грозного автомата, срывающего его идеальный вечер. Но что с ним сделаешь — не уволишь, не устроишь выговор, не отчитаешь за плохое поведение. Будто бы эта музыкальная груда металла будет его слушать. — Потому что у Синджеда на него патент, зачем нам посредники? — Ммм, — протягивает он, вручную пытаясь завести манипулятор, — значит, нет желания поддерживать бизнес партнёра? — Мужа. Я же согласилась. На секунду возня у автомата прекращается, но быстро возобновляется. Севика добивается своего, как всегда. Конечно, она ведь училась у лучших — сначала высокие женщины с прямыми спинами и бесчувственными лицами, с точностью роботов натягивающие на неё слои юбок и вплетающие ленты в её густые чёрные волосы, потом король подземелья, читающий пленяющие сладостные речи акцентом погибших шахтёров. Он умеет говорить по-другому, как в Пилтовере, но в этом нет наслаждения от собственного превосходства. Превосходства над химбаронами, вынужденными выслушивать скатывающиеся с языка резкие «р» и рваные концы слов. Детей с таким акцентом они заставляют натирать их сапоги. Но он… его не заставишь. Перед ним они послушно склоняют головы. Мальчик из шахт. Севика пробует коктейль и понимает, что Силко выиграл — его сорбе был приятным на вкус, а это… какая-то горькая неразбериха. Но, быть может, ему понравится — он любит крепкие напитки. А здесь как раз всё, что нужно — пламенный грейпфрут, обжигающий горло похлеще «Плача Сирены». Манипулятор приходит в строй. Силко с наслаждением загружает пластинки, одну за другой и встаёт, отряхивая алую ткань халата. Автомат кряхтит, упирается до самого последнего и, наконец, подчиняется. Зал заполняют ритмичные удары словно по ступенькам спускающейся мелодии — хор электроники, инструментов, столь далёких от классических, излюбленных пилтошками. Мужской фальцет растворяется среди сотен голосов марширующего оркестра. «Всё ещё не знаю моего имени», — утверждает он, пока пурпурный диск, по которому расписаны золотые дубовые веточки, вращается под ловкими лапками манипулятора. Силко повторяет за ним эти слова, но его голоса не слышно — конечно, ещё бы, так громко. Слишком громко — собственные мысли нельзя разобрать. Вывески то вспыхивают, то угасают, радугой разливаясь по его лицу, такому особенно прекрасному в этой пелене глубокого вечера. Он пьёт из стакана, не поперхнувшись, улыбается — делает вид, что ему нравится. Он притворяется — она знает. Она всегда знает. Она глядит на него, выманивая признание, но Силко не сдаётся, нет. Она не раскусит его. Горечь грейпфрута ему по нраву. У неё под глазами начали появляться морщины. Веки устало приопущены, тени слегка сбились в маленькие светящиеся полосочки — ну конечно, он же накладывал их на голую кожу. Художник. Работа почти идеальная — золотые слёзы среди серебряных галактик, так элегантно сверкающие в окружающем их неоне. Он умрёт ради этих галактик. Сделает шаг в Бездну, даже не задумываясь. Свободный полёт и объятья смертоносной пустоты — чем не пожертвуешь ради центра Вселенной. Одна пластинка сменяется другой, и вот теперь уже женский голос вещает о чём-то возвышенном. Столь воздушно, с непривычной меланхолией. Под такое обычно танцуют подростки на выпускных балах, радуясь тому, что школьная пора закончилась. Они верят, что обязательно поступят в Академию, что продолжат дело своих родителей, что станут ещё одной частичкой золотого общества. Такую музыку не включают в клубах, нет. Силко говорит ей что-то, но песня заглушает его слова. Недолго думая, он взбирается на стойку, свешивает ноги, чуть не увлекая вниз поднос со стопками, в одну руку берёт стакан, другой же вытаскивает трубочку. — К чему это всё? — громко спрашивает Севика. Он кивает — услышал. Но отвечать не торопится — тянет горечь из желтого пластика. Так смешно, Силко, правда — тебе же противно. — Мы давно не расслаблялись. Она согласна. Конечно, она согласна — ещё бы, изо дня в день такая большая нагрузка на них обоих — здоровье от этого явно не улучшается. От закрытого клуба с запасом алкоголя в баре — тоже, но это вынужденная мера. Пластинка вновь сменяется, и Севика затыкает уши — кто вообще слушает такую чушь?! Отвратительно искусственный женский голос битым стеклом врывается в их спокойствие, кричит какую-то несуразицу — про темные аллеи, про кровь, клыки и призраков. Фальш, шум, треск, сбивчивый ритм — непонятный гогот, который и песней-то нельзя назвать. Вода в аквариумах расходится кругами искр, появляющихся в такт электронному голосу. Силко смеется, барабанит пальцами, в наслаждении закрывает глаз… и к удивлению допивает горький коктейль. С непонятно откуда появившейся силой опускает стакан на холодный металл, скалит неровные зубы — конечно, он и слова этой дури наизусть знает. Он быть может, и на стойку бы вскочил, но энергии на такое уже, видимо, не хватало. — Что это?! — Мы когда-то на их концерт ходили. Это не ответ. Потому что «мы» Севику точно не включало, а концерт, конечно же, представлял собой импровизированное уличное выступление, организованное парочкой начинающих заунских музыкантов, надеющихся, что их не прогонят владельцы местных заведений. На такие любил пробираться Бензо — ощущение толпы, бездумно трясущейся под безвкусную мелодию ему было по вкусу. А где Бензо, там и… — С Вандером ходили, в смысле. Наконец, насилие над ушами закончилось — ярко-синяя пластинка с кроваво-красным крестом отобрала власть у кричащей девушки, и зал заполнился не менее ритмичной, но явно более приятной музыкой. — Это он тебе привил полнейшее отсутствие вкуса? — она перекрикивает непонятно откуда зазвучавшую сирену в песне. — Ты правда хочешь поговорить о Вандере? Она всматривается в стакан, слегка потрясывая его и наблюдая за золотым водоворотом, в котором сверкают отблески неона. — Нет, не хочу. Просто жаль, что ему не дали догнить в Стиллвотер. Силко согласен, и ему даже не нужно прижимать палец к губам, прищуриваясь и глядя куда-то в самый центр бирюзового глаза из химламп. Вандеру всегда везло — и в жизни, и в смерти. Быть может, судьба решила в последний раз посмеяться над Силко, так и не дав ему отомстить за сломленную душу. Но он старался смотреть на всё положительно — удивительно смелая попытка с его стороны. — Быть показательно застреленным в спину для него — позор, — пластинка сменяется, и эти слова звучат особенно громко во внезапной тишине. — Но, правда, давай сегодня без Вандера. Это наш вечер, Севика, не его. Очередной хор, всё тот же мужчина с высоким голосом, на этот раз в паре с какой-то женщиной. «Я приму на себя пожизненный срок, если это сделает меня королём. Звездой в твоих глазах, виновен я или нет». Как в тему — Севика улыбается. Наверное, ему легко заявлять об этом под торжество оркестра. На секунду глухие удары большого барабана затихают, и она залпом допивает собственный коктейль — больше до приготовления напитков её допускать нельзя. — Ты не думала о том, чтобы продать свой дом? — М? Силко растрёпывает волосы и сутулится, еле заметно покачивая головой в ритм слаженного хора. — Я говорю, — он спрыгивает рядом с ней, — что таким как ты не подобает спать в сарае, Севика. Даже после ночной смены. Особенно после ночной смены. Аметист загорается алым в бурлящей искрами воде, и Севика наклоняется к уху Силко, произнося каждое слово с предельной чёткостью: — Кровь с порога никак не могу оттереть. Она отходит на шаг назад и ощущает, как мгновенно эта фраза оказывает должное действие. Силко стоит, совершенно бездвижный, щурит здоровый глаз, осмысливая, рассуждая, как обычно выстраивая сотни мостиков между такими простыми ответами. Ведь в какой-то степени от Севики он ничем не отличается. Он же не хочет подниматься из своего подвала к небесному кораблю из хрусталя. — Продолжим обсуждать недвижимость? — она в удивлении поднимает бровь. Уж больно долго он молчит. — Нет, — Силко бросает ответ тихо, его заглушает музыка. Они не будут обсуждать недвижимость. У них есть другая тема для разговора. Скоро начнёт болеть голова, и они, зевая и шатаясь не от выпитого алкоголя, а от усталости, медленно поднимутся наверх. А этого нельзя допустить. Мгновение между работой и отдыхом нужно было зацепить, схватить крепко-накрепко и не отпускать до последнего. «Я буду жить вечно», — утверждает мужчина с пластинки. Он прав. Силко достаёт бутылку с узким горлышком и аккуратно наливает его содержимое в фужер, в котором совсем недавно в одиноком плаванье среди айсбергов неровных кубиков скучала вишня. Он бы не стал пить дальше — всё же завтра у них выходной, а не день отёкших ног и неутолимой жажды. Но в фужер опускается не вишня, не грейпфрут и даже не «Плач Сирены». Скорее, яркая слива, светящаяся капелька, разбавляющая прозрачную жидкость фиолетовым вихрем. — Синджед сказал, что это безопасно, — он заранее отвечает на вопрос Севики, опуская две трубочки в окруженный стеклом космос. Ставит напиток на стойку, карабкается обратно и, опираясь коленями о вращающееся сиденье, зависает над блестящим от вывесок металлом. Севика выпьет. Ведь Синджед никогда её не обманывал. Да и к тому же, начальству надо доверять. А уж если Синджед и начальство — это один и тот же человек, то вообще никаких вариантов. Ни-ка-ких. На вкус удивительно пресно. Слишком пресно даже для алкоголя. И зачем только Силко делает всё по каким-то рецептам и правилам? Если эта дурь так легко глушит вкус, почему не залить её сразу в бутылку? А может лучше — опрокинуть весь флакончик, или хотя бы концентрат сразу под язык, чтобы вишнёвая кровь вен начала мерцать неоном, заполняющим весь зал. Но почти что через секунду они осознают, как сильно были неправы. Сон навсегда покидает мысли, приказывая сердцу биться быстрее. По всему телу расходится огонь. Он поднимается всё выше, как по фитилю, ударяя в голову, заставляя бездну зрачка потесниться — глазница наливается янтарём. — Это точно было мерцание? — Я… — он оседает обратно на сиденье, и оно разворачивается под его весом. — Я не знаю. — Странное просто чувство, — она цокает языком, хмурится, смотрит в фужер, пытаясь распробовать хотя бы ещё капельку, но нет, не получается. Весь мир, кажется, встал на паузу. И в этой паузе почему-то хочется жить. Глоток свежего воздуха, полоснувший по горячей коже клинок мороза. Они словно взялись за руки, набрав побольше воздуха в лёгкие и, отправив последнюю молитву Деве Ветра пневмопочтой под облака, нырнули в бездонный омут. Они опускались всё ниже и ниже, и каким-то чудом очутились по ту сторону. Вынырнули с другого конца галактики, в мир, где они всё ещё дети. Где он совершенно не умеет произносить половину букв правильно, где её ещё не обожгла жизнь за пределами Променада. Он зачем-то тащит её купаться в фонтанах, разрисовывать стены, воровать книги. Она вытаскивает резинку из его волос, заправляет длинную прядку за ухо и пытается вставить белоснежное перо. Они учатся играть в карты, бросают друг другу мяч в пока ещё прозрачной воде, носятся наперегонки по набережной. Они убегают далеко, к домам рыбаков, к бескрайней зелени лугов. Они ложатся среди росы. Счастливые. Вышли в свет. Лепестки, упавшие с распустившихся бутонов. Манипулятор поднимается, игла звенит, и музыка затихает. Они не торопятся вставать и сменять очередь пластинок — успеют ещё. Сейчас не до этого, нет, сейчас происходит что-то особенное, что-то… надчеловеческое. Выше любых слов, ценнее всего золота в мире. — Севика? Он глядит на неё настороженно. Испуганный голос эхом расходится по залу, заставляя искры в аквариумах возобновить свой хоровод. Взволнованным кивком она просит его продолжить, но он почему-то медлит. Он растерян, напряжён, в совершенном недоумении. — Помнишь ли ты меня? В горле встаёт комок. Она не знает, что ответить. Чёрт, им должно быть весело, они же надрались мерцания, превратившего текилу в безвкусную воду. К чему всё это? — Силко, ну что за глупости… — А я вот, кажется, не помню. — Силко… — она глубоко вздыхает, пытаясь собраться с мыслями. — Не начинай, ничего не изменилось. Я помню, всё помню. Ну вот… например, — она, наконец, подцепляет одно из тысячи воспоминаний, — например, как мы с тобой целый вечер провели в шкафу у какой-то пигалицы учёной из Академии, потому что ты забыл, что раз в неделю она приходит домой раньше положенного. Или, — печаль покидает её лицо, — или как Вандер учил нас удирать от миротворцев поверху. Помнишь? Силко смеется в ответ, не доверяя этому смеху, относясь к нему с какой-то опаской. — Да… да, конечно! Балбес тогда сказал, что суть побега не в прыжках… «А если все будут прыгать, ты прыгнешь?» — он почти точно его передразнивает. — А ты прыгн… — А я прыгнул, да, — он гордо выпрямляется. — Кстати, помнишь, как… — он заходится теперь уже настоящим смехом ещё до того, как слова покидают его уста, — как мы с тобой… тогда… как только ты вернулась. Я ещё спросил тебя, заперта ли дверь, а ты не перепроверила. Лицо Севики заливается краской, и она широко открывает рот, понимающе кивая, но не желая продолжать вслух. — А я, нет, я… — Силко никак не перестаёт посмеиваться, — я думаю: «Ну ладно, заперта, так заперта!». А этот олух как заявится, с размаху, не… а хотя да, с размаху кааак откроет дверь! Видела бы ты своё лицо. — Ой, не ври, — она вертит в руках металлический стаканчик для смешивания напитков, — ты моё лицо не видел, у тебя под носом повеселее дела происходили. Силко закатывает глаз и слегка ослабляет золотой пояс. — Нет, ну надо же было так выдать себя! — стаканчик со звоном падает на пол, но Севика решает его не поднимать. — Ты задвинула надо мной столик! — А тебе надо было из-под него вылезать? — Ты сказала, что мы обсуждаем мятеж. Мятеж! А мы планировали… — Ре-во-лю-цию. Они заканчивают хором, и смех вновь наполняет зал, пестрящий лучами всех цветов радуги. — А помнишь… помнишь, как мы восход встречали? — Во дворе какой-то старушки, которая потом на тебя собаку спустила? — Да! — он щелкает пальцами. — Именно так! — А помнишь… Он захлёбывается в своих словах, говорит так бойко и горячо. Она перебивает его с тем же пылом, снимает пелену забвения, проливая свет на давно забытые картины из детства. — Я ему говорю — что-то рыба у вас тухловатая. Рыба, понимаешь, рыба! Она хлопает в ладоши, закрывает лицо руками, вытирает слёзы радости, мешая блёстки с тушью. — Ой, а помнишь, как мы от миротворцев прятались в фонтане? Я же говорила, что не надо было так рано вылезать, а ты что? — Подумаешь, простудились. — Я на неделю слегла! — Зато у меня появилась причина засиживаться у вас и таскать тебе чай с мёдом. — Ты ел его больше, чем я… ах это, значит, был твой коварный план! — Естественно, Севика. Я с детства опережал все события, я вечно был… — На шаг впереди. Он так неприлично часто повторяет эти слова, что она может заканчивать половину предложений за него. Так они и говорят — пылко и громко, полупредложениями — она начнёт, он закончит и, конечно же, наоборот. Перебивают, ударяют по стойке, расплёскивают алкоголь по стопкам, фужерам, стаканам. А воспоминания так и не кончаются. Удивительное дело — неужели всё это время они не обращали внимания на то, что вообще-то у них есть целое прошлое? Не обрывок, не клочок, не старая развалина, как они думали. Настоящее детство. И не менее настоящая юность. — Нет, правда, я вот думаю… — он поднимает палец вверх. Севика перебивает его, резко выходя из-за стойки и уверенно, почти что пружинисто шагает к проигрывателю. Силко остаётся в полном замешательстве, медленно разворачиваясь и внимательно наблюдая за каждым её движением. — А не надо думать, — она наконец-то находит нужную пластинку. — Ты слушаешь какую-то чушь. То ор посреди гитар, то пилтоверские медляки. Мы в клубе? — В клубе. Но у нас санитарный день. — Всё, что надо, — она загрузила пластинку, — ты уже продезинфицировал. А раз уж мы с тобой решили вспомнить прошлое, то предлагаю вспомнить его по-настоящему. Да и вообще... — она не договаривает и опускает пару ручек рубильников. Лучи исчезают, оставляя их среди мигающих неоновых картин и искр флуорокраски. Первые ноты заставляют Силко соскользнуть со стула. Конечно, это же та самая песня. Они взяли с собой поддельные документы — девятнадцати ждать не хотелось — и пошли в клуб. Как же их потом ругали: Севику — мать, Силко — Вандер. Но им было так хорошо, а это главное. Хорошо будет и сейчас. — У меня спина не выдержит, — он поднимает руки. — Это я так, сразу предупреждаю. — Ничего, — она наслаждается его приближающейся фигурой, — я тебя соберу обратно. Не отвертишься. — Тогда не смею спори… Она не позволяет ему закончить — хватает за золото развязанного пояса и притягивает к себе. Её лицо лишь изредка подсвечивается то красным, то зелёным, то синим, его — пылает негаснущим золотом солнца в центре глазницы. Удары всё чаще и чаще, сердце почти успевает в такт. Они помнят каждое слово, они кричат обрывки фраз, совершенно не в ноты — но кому сейчас нужны эти проклятые ноты? Их сцена — пол ночного клуба, барная стойка, бильярдный стол. Видели бы подчинённые сейчас своего босса — никакого пафоса, никакой манерности, никакой элегантности. Никто не складывает тонкие пальцы в замочек, никто не разжигает сигару, никто не тянет коньяк из широкого стакана, никто не распрямляется на своём троне из самой дорогой кожи, что нашли в Пилтовере. Барон ушёл, барон будет не скоро. С его стола носком ботинка скидывает документы мальчик из Зауна. Мальчик из Сточных ям. «Грязные маленькие зверушки» — о да, в точку, дамочка с пластинки. Дело говоришь. «Давай наперегонки, если осмелишься попробовать», — они принимают этот вызов. Они ищут друг друга среди лабиринта флуоресцентных водорослей в аквариумах, танцуют так близко, словно в клубе полно людей, словно от духоты кружится голова, словно вокруг масса потных тел, совершенно забывших о том, что такое здравый смысл. «Как только ты опустишься вниз, назад дороги уже не будет», — для Севики это не просто слова. Это девиз. Она сделала это однажды, и ни о чём не пожалела. — Дороги назад уже не будет! Попытки перекричать солистку тщетны, но они хотя бы попытались. Удивительная штука это мерцание — жизнь и смерть в одном флаконе, но как заводит. Это всё так неправильно, то, что они тут устроили. Не дай Дева кто увидит — позора не оберёшься. Но двери заперты. На три замка. На этот раз они всё перепроверили. Она скидывает с Силко халат — он ему точно не нужен, здесь явно жарко. Вот зачем он нацепил туфли на голую ногу, она не понимает даже помутнённым рассудком — не расшнуруешь же. А может и не надо. Может, всё так и должно быть. Вспышки света подчёркивают его острые черты лица — скульптор был настоящим профессионалом. Силко же любуется на Вселенную, расписанную его же кистью по её векам. Золотые слёзы по-настоящему стекают на скулы и вниз — прямо на топ. Действительно жарко, надо как-то это исправить. Последний взрыв баса, последний раз искры перемешиваются в аквариуме, последний раз он повторяет слова привязавшейся песни, последний раз пластинка оборачивается, последний раз звенит игла, последний раз скрипит манипулятор. Тишина. Хотя нет, не тишина — они дышат чертовски громко. — Запыхался? — поддевает его она. Он отрицает это — громко и уверенно, продолжая ловить воздух ртом. Еле добредает до проигрывателя. Всё идёт по плану, у него всегда всё идёт по плану. Перед глазами пелена, мир смешался в одно, губы пересохли, а ноги его не держат. Но он щурится, кашляет, моргает часто, стараясь сфокусировать взгляд. Загружает ещё одну пластинку и вручную опускает иглу. — Молитва? Ты серьезно? Хор. На этот раз настоящий хор, не испорченный неумелой обработкой. На чужом языке обитателей священных краёв, воспевающих красоту своей богини солнца на берегу моря, в свете витражей кафедрального собора. Да, это молитва, его любимая. Пластинка старая, безумно старая — Итану, отцу Вандера, её подарил ещё Тоби. Силко любил слушать её на захлёбывающемся граммофоне. Он засыпал под неё, пока Итан сидел на бочке и рассказывал далеко не сказки — он рассказывал про ту самую богиню, о которой вещали хрустальные голоса. О её чистоте и непорочности, воспеваемой меж колонн, устремляющихся в небеса, о её искренности и доброте, о её грации и величии. Почему-то он слушает о ней, и видит её лицо, как наяву. Почти забытое лицо матери — измученное тяжёлой работой, но поражающее своим великолепием. Такое обворожительное, символ святости. — Вот бы мне её увидеть. Он шепелявит — сегодня утром выдернул молочный зуб. Итан гладит его по тогда ещё мягким волосам, так по-отцовски нежно. С Вандером он, порой, слишком груб, а сейчас от этой грубости не осталось и следа. Пластинка прекращает играть, и он снимает иглу, укутывает его одеялом и тушит свечу. — Мы все когда-нибудь её увидим. Силко не может стоять, и Севика увлекает его за собой на протёртый диван, буквой «П» окружающий длинный столик. Силко падает, обессиливший, как и она, чуть приоткрывает рот. Она касается его губ, улыбается, чуть сморщив нос. — У тебя тушь потекла. — Я же говорила, что не надо тратить на меня косметику. Хор вновь повторяет припев, благодаря богиню за ниспосланную благодать. Она целует его, но он почти не реагирует. Даже когда она опускается ниже, минуя симметричные светлые веточки священного дерева — расходящиеся шрамы на белоснежной коже. Ниже, ещё ниже, ещё ниже. — Силко, всё в порядке? Дыхание выровнялось, но ответа вновь нет. Она выпрямляется, взволнованно глядя на его лицо — вдруг что-то случилось. Сознание проясняется, мысль о том, что возможно сейчас придётся действовать быстро и трезво (как бы сложно то ни было), вытягивает её из водоворота алкогольных коктейлей. Но нет, все её волнения напрасны. Силко не нужна помощь, ему не плохо, даже наоборот. Он спит. Он заснул так быстро, а она даже не поняла этого. Улыбка закрадывается в уголки её губ, и она наклоняется — так неуклюже, почти что сидит — они же не на кровати. Ложится головой на его грудь и закрывает глаза. Мерцание всё ещё не хочет отпускать её в мир грёз, даже под священную музыку, звучащую не в храме, а здесь, под землёй, в индустриальном раю грязи и смога. — Силко, проснись. Она шепчет эти слова, разомкнув веки, с которых ссыпаются теперь уже напрочь смешавшиеся слои блёсток. — Силко, пошли наверх, встретим солнце. Поднимает голову, касается его щеки — он так расслаблен в эту секунду. — Силко, — на этот раз в полный голос, но всё ещё нежно, с поразительной заботой, — здесь ведь неудобно. Он чуть хмурится, приоткрывая глаз и отвечая что-то совершенно невнятное. — Мы… — она еле понимает акцент Сточных Ям, — мы ведь забудем сегодняшний вечер. — Боюсь, о нём нам напомнит потраченный алкоголь и счета за свет. Её ещё и на шутки хватает — удивительно. Он тянется, изгибает спину. Жар медленно спадает, и ему становится по-настоящему холодно. Действительно, нужно заставить себя одеться и подняться в тепло верхних покоев. — Всё за счёт заведения. — За твой счёт, Силко. Она встаёт, под последние аккорды тянет его к себе. Осталось совсем чуть-чуть. Они вместе нацепляют друг на друга хоть что-то, не раздумывая тянут вниз ручки рубильников и ругают сами себя — как находить выход в этой темноте? Наверх изнутри ведет его собственный лифт — уж не будет же Око Зауна полуголым разъезжать в кабинке подъёмника, пусть и частного. Ключ поворачивается в замочной скважине, и высокие резные двери впускают их в собственный дворец, освещаемый лунным светом, минующим парчу и бархат, хрусталь и серебро. Силко пытается расшнуровать свои туфли, ругается, бросая эту затею, идёт в них прямо по мягкому ковру, вперёд, к лестнице, касается мраморной фигуры, провозит рукой по широким перилам и, наконец, поднимается в спальню, в беспамятстве падает на кровать. Глаз уже закрыт — нет времени обращать внимание на игру цветных стёкол напротив. Воздух поразительно чистый, а одеяло так приятно мягкое. Севика тут, рядом, она даже не стала открывать комод из ионийского дерева, не попыталась найти что-то чистое — завтра разберутся. Она сбрасывает одежду прямо на пол и облегчённо вздыхает, погружаясь в блаженство непомерно широкой кровати. Бросает взгляд на витраж, на пока что мутное стеклянное солнышко, освещающее и корабль, и морскую пену, и волшебный островок, и деревья с экзотическими фруктами, и две фигуры с той самой карты таро. Номер шесть. Их номер. Смотрит, смотрит в наслаждении, может быть, и в эйфории. Умиротворённо закрывает глаза и поворачивается на бок. Силко шуршит за её спиной, и её ноги касается лакированный носок. Силко пододвигается ближе к ней, обнимая, дыша так тихо и ровно. — Силко? — хрипло спрашивает она в сонной тишине. — Да? — он не может говорить громче шёпота. — А ты мне правда сегодня предложение сделал? Пауза, секундная пауза, затянувшаяся навечно. — Нет конечно, — он обнимает её крепче, прижимаясь к широкой спине, — предложение делают красиво. Особенно я. Особенно тебе. Речь читают, дарят кольцо, порой даже встают на колено. Нетрудно догадаться, что речь я забыл, а кольцо так вообще на кухне. Завтра обязательно сделаю, — он широко и долго зевает, — прямо после завтрака. На смех сил больше не хватает. Конечно, неужели он мог поступить как-то иначе? Ну что же, она готова принять ответные меры. — Согласие, значит, тоже прямо после завтрака. Вместо ответа — прикосновение сухих губ. И осознание того, что счастье-то далеко не там, среди золотых башен и бальных залов, светских бесед и лживых улыбок, поклонов из вежливости и уважения из-за обязательств. Счастье рядом — сопит ей на ухо. И как же она благодарна за это счастье. Искренне, глубоко и безгранично. Больше они не говорят — не о чем. Да и незачем. Они оба засыпают, наконец-то после такого тяжелого дня. Засыпают и погружаются в мир известных только им грёз, пока на небе светит голубая луна, такая же холодная и очаровывающая своей таинственной и, пожалуй, непостижимой красотой. Вдали, за волнами витража, шумит настоящее море, в котором отражаются тысячи галактик, переливаясь звёздной пылью среди зеркальной глади. Весь мир где-то там, внизу. Силко столько лет обделял себя, раздражённо перебирая листы документов, в полнейшем одиночестве обречённо вздыхал, откладывая вырученные деньги на какое-то будущее, которое и сам-то себе не представлял. Он не признавал этого, но она знала. Пока она спасала жителей нижнего города, ежедневно сгорая, чтобы сохранить робкое пламя жизни в больных телах, он тихо строил для неё ту реальность, которой она была лишена — их маленький Пилтовер, которого он сам не знал, не понимал, местами ненавидел. Но строил. И у него получилось. У него всё получилось. Внезапно сказка сошла с разрисованных масляными мелками страничек и стала явью, как данная друг другу клятва в обсерватории. Теперь весь мир воистину у их ног. Король и королева нижнего города.