Вечер пятницы, Ревашоль

'47 Весенний ветер несёт с собой холод с моря и реки Эсперанс. Кофе в картонном стаканчике у тебя в руках почти остыл. Впрочем, «лучший кофе в Западном Ревашоле» — тут, как в не самой честной (бывает другая?) рекламе впору ставить сноску мелким шрифтом. «По мнению Гарри Дюбуа». Ты уже успел понять, что эти слова обычно всё ставят с ног на голову — всё равно на вкус как дерьмо и картон в равных пропорциях. Твой напарник — очень оживлённо, и ты пытаешься понять, не принял ли он чего-нибудь — рассказывает о «коллективном пролетарском чувстве прекрасного». Получается адская смесь коммунизма — какой здравомыслящий человек в '47 году будет коммунистом? Не тебе судить, ты не *здравомыслящий* человек — мистицизма — иногда ты и правда в шаге от того, чтобы поверить  в какую-нибудь чушь, о которой он всё время говорит. Вроде genuis loci Ревашоля, рассказывающей свои сказки барометрам и термометрам — психологии — о, ты по горло сыт психологией. Ворох рецептов и шуршащих фольгой блистеров в твоём бумажнике всё увеличивается — и художественной критики. Художественной критики твой напарник нахватался от *неё*. *Она* — это Дора Ингерлунд, «нереально ебабельная»  — дословная (!) цитата (!!!) — профессорка изящных искусств. С восточного берега. Ты её никогда не видел, но любое её упоминание вызывает у тебя необъяснимую неприязнь. Почему ты про неё вообще сейчас вспомнил? Иногда, пытаясь доказать очередной сомнительный — не то чтобы ты спорил — тезис, Гарри сгребает тебя в охапку, приобнимая за плечи.  — Вот понимаешь, Жан, — и дальше ты ничего не понимаешь, кроме разве что имени Краса Мазова и слов «Академия искусств». Тепло разливается по твоему телу, и ты нелепо — какой ещё может быть улыбка человека с  *клинической депрессией*, слушающего про *коммунизм* — улыбаешься.  Вчера вы раскрыли ваше первое громкое убийство. Убийца после получаса допроса расплакался, как ребёнок, и признался во всём. Ты понятия не имеешь, как Гарри удалось на него выйти — это дело вот уже пару месяцев висело на 41ом мёртвым грузом — и как он вытянул из него признательные показания — он ведь даже не говорил ничего *особенного*. Единственный ответ, который тебе удаётся получить — «я чертовский хороший детектив, Жан». Тебе почему-то кажется, что душераздирающей печали в этих словах намного больше, чем должно бы быть. Впереди перекрёсток. Тебе — направо. Ты пропустил момент, когда Гарри успел сменить тему, и теперь он рассуждает, что достать для 41го  парочку новых «Купри 40» было бы очень *диско*. Ты не знаешь, почему мотокареты —  это *диско*, и самую малость расстроен. Лохматому пегому мерину — собственности РГМ, выданной в распоряжение офицеру Викмару наряду с удостоверением, табельным оружением и комплектом полицейской формы — ты изливаешь душу намного чаще и искреннее, чем своей психотерапевтке. Впрочем, сейчас ты готов дать шанс даже мотокаретам. — До понедельника, лейтенант Дюбуа, — прощаешься ты. — Пока, Жан, — стреляет в тебя пальцами-пистолетами твой напарник. Весенний ветер почти нежно ерошит твои волосы. Где-то распускаются первые белые цветы. Сегодня пятница, и ты почти готов поверить, что из твоей дурацкой депрессивной жизни и не менее дурацкой службы в РГМ выйдет что-нибудь путное. '49 Тебе не стоило брать трубку. Что угодно — заткнуть уши, уйти из квартиры, выкинуть чёртов телефон в окно — только не отвечать на грёбаный звонок. Никто, *кроме*, не звонит тебе в два часа ночи. Никто, *кроме*, вообще не звонит тебе. Ты прекрасно знаешь, что будет после того, как ты всё-таки не выдержишь и ответишь. — Жааан..... — ревёт в трубку лейтенант-ефрейтор Гарриер Дюбуа, — пожалуйста… Я совсем один… Она…  Остальное — невнятные, почти звериные рыдания. Тебе нет нужды слушать дальше. Ты накидываешь демисезонный плащ поверх домашней пижамы и кладёшь в карман удостоверение и ключи от мотокареты. Поиски не занимают у тебя много времени. Ты знаешь каждый бар рядом с твоим домом, каждый — рядом с домом Гарри Дюбуа и каждый — рядом с 41м участком.  Твой напарник уже упился настолько, что его выпнули из подвала — ты там уже бывал, два — нет, три — месяца назад — без вывески, зато с диско-шаром и отвратительно громкой музыкой внутри. Теперь *этот говнюк* скорчился на асфальте у входа. Дешёвый синтетический галстук кошмарной кислотной расцветки заляпан рвотой. Ты даже не разглядел — ты это *знаешь*. Одинокий газовый фонарь — ты вообще-то всё ещё в Джемроке, дружище — еле светит. Гарри плачет навзрыд и тянется к тебе, чтобы подняться.  — Она… — невнятно бормочет он. — Она… больше не отвечает… Никто меня не любит, Жан… А ты, Жан? Ну хоть ты меня любишь? Ты тяжело вздыхаешь и подставляешь ему плечо. — Конечно, ублюдок, — и добавляешь, немного подумав. — Ты, вообще-то, мой лучший друг. Ты не уверен, что обратное утверждение справедливо — «реципрокальность входит в дефиницию дружбы», сказал бы тебе на это специальный консультант Мне-Пора — что там, ты и в этом, не-обратном, утверждении уже не уверен. Это не первый — и не десятый, и даже, кажется, не двадцатый — раз, когда бы забираешь своего напарника из какой-нибудь обоссаной дыры. Иногда ты думаешь, что работа — неоплачиваемая и сверхурочная — в качестве няньки, спасателя-из-глубокой-жопы и прикрывателя-ебучей-задницы Гарри Дюбуа нужна тебе только для того, чтобы почувствовать себя чуть менее никчёмным. «Он без меня бы уже сдох в канаве,» — ты показываешь средний палец зияющей чёрной дыре где-то между твоими лёгкими и кишками. Когда психотерапевтка предлагает тебе об этом поговорить, ты только зло отшучиваешься и просишь новый рецепт на таблетки. Ты сидишь на кухне в крохотной съёмной квартире в Джемроке и куришь одну сигарету за другой. Сегодня — уже вчера— пятница. Несмотря на тройную дозу транквилизаторов и двойную — нейролептиков, сегодня ты вряд ли уснёшь. Твой напарник, лучший детектив 41го участка, лейтенант-ефрейтор Гарриер, мать его, Дюбуа спит на твоём хлипком диване и видит кошмар — ты совершенно точно в этом уверен — про Дору, чёрт бы её побрал, Ингерлунд. Ты зажигаешь следующую сигарету и выкуриваешь её в две затяжки. Пепельница переполнена, и потому следующий окурок оставляет на твоём запястье идеально круглый ожог. '51 — Блять, Гарри, — настолько спокойно, насколько тебя хватает, говоришь ты. В сотый раз за сегодняшний день, — у нас ебаный *труп* висит на дереве. Можно уже перестать выёбываться и заняться делом? (— Жан… — пытаются окликнуть тебя. Ты не слышишь.) С того момента, как вы прибыли в Мартинез, Гарри только пил и рассказывал всем вокруг, что пробил час Текилы Сансет — откуда, мать его, он это взял — и что это расследование станет его шедевром. Что тогда *она* к нему вернётся. *Она* — это всё ещё Дора Ингерлунд. Она уже шесть лет живёт в Мирове, преподаёт историю искусств в академии и *абсолютно точно* — никуда, правда, вообще совсем никуда — не вернётся. — Да пошёл ты нахуй, Викмар! Ты портишь мой стиль! Ненавижу трупы! — орёт лейтенант-дважды-ефрейтор Гарри Дюбуа. — Расследуй или умри! (— Жан, пожалуйста!) Ты почти слышишь, как падает — куда там должна падать — последняя капля. Ты понимаешь, насколько — на Гарри, на себя, на висящий на дереве труп, Мартинез, забастовку рабочих и весь мир — ты зол. Ты очень сильно, кошмарно, чудовищно, безумно, неебически злишься. — Знаешь, Гарри, — ты стараешься прознести это как можно спокойнее, и тебе удаётся, — в этот раз я и правда сделаю так, как ты просишь. И пойду нахуй. А потом твой кулак с отвратительным влажным звуком приземляется ему в челюсть. Струйка крови стекает по разбитой губе и пропитывает бакенбарды. У Гарри такое выражение лица, будто он вот-вот разревётся — но вместо этого он только оглушительно хлопает стеклянной входной дверью «Танцев». Ты даже удивлён, что от такого она не разлетается на кусочки. — Удачи с расследованием! — кричишь ты, обращаясь к двери. Лёгкая прохладная рука ложится на твоё плечо. Жюдит Мино. Ты наконец-то — тебе стыдно — обратил на неё внимание. Кроме вас троих — теперь двоих (?) — специальный консультант Мне-Пора не в счёт — в отделе по особо тяжким преступлениям больше никого не осталось. Все разбежались. Жюдит нервно смотрит на часы. Половина восьмого. Её ждут дома. Двое детей — четыре и семь лет — и — как она сама любит говорить — половинка мужа. Хоть у кого-то в этом грёбаном говноцирке есть *нормальная* жизнь. Может быть, дело в том, что у Жюдит нет ни *клинической депрессии*, ни *хронического алкоголизма*. А может быть, она просто умеет оставлять *работу* на работе. Там, где ей самое место. — Жан… — тихо и слегка, как тебе кажется, виновато произносит она. — Пожалуйста, перестань. Это сейчас бесполезно. Он не в себе. Пойдём, сегодня нам здесь точно больше нечего делать. Жюдит бросает короткий — ты можешь сделать вид, что не заметил — взгляд на торчащий из рукава манжет твоей рубашки.  — Хочешь, переночуй у нас? — «умоляю, постарайся не вскрыть себе вены» — на самом деле имеет в виду она. — Не стоит, Джуд, — отвечаешь ты. — Я в порядке. Ты не заслуживаешь её доброты. Тебе жаль, что ты втянул её во всё это. Только вы с Гарри должны были по уши увязнуть в этом дерьме. *Вдвоём*. Сегодня пятница. Идёт снег с дождём. Ты поднимаешь воротник форменного мундира и плетёшься к мотокарете вслед за Жюдит. Чёрная депрессивная дыра между твоими лёгкими и твоими кишками злорадно хохочет.