A solis ortu usque ad occāsum

      Ему казалось, что горела плоть, плавились кости и кровь испарялась из вен. А в сознании удавалось оставаться только благодаря громкому голосу Сехуна, звучащему на периферии.       Что-то взрывалось, грохотало, коммуникатор, болтающийся на поясе, беспрерывно пищал и мешался. Пришлось бесцеремонно отодрать его с пояса вместе с пучком проводов и отправить в огонь, цепляясь слабеющими сильнее с каждой секундой пальцами за сехуново плечо. Передвигать ногами становилось всё тяжелее, и в итоге Чанёль просто повис на друге, который не то чтобы сильно помогал сохранять рассудок, выглядя уж совершенно ужасно.       Его спутанные чёрные волосы липли к потному из-за жара и выпачканному в копоти и пыли лицу, а глаза лихорадочно высматривали путь вперёд. От образа вечно спокойного и сосредоточенного оператора связи не осталось ровным счётом ничего. Таким Чанёль определённо видел его в первый раз.       — И больше не увидишь, — хрипло выдохнул Сехун, сталкиваясь взглядом. — Лучше прекращай бормотать себе под нос, Ёль, и перебирай своими сраными ногами, живее!       Приказной тон тут же придал мотивации двигаться быстрее, Чанёлю удалось даже почти самостоятельно пройти метров десять, прежде чем их поглотила хлынувшая из смежного коридора толпа. Чанёля закружило и смяло между пахнущих потом, порохом и свежей кровью тел. Сжало, стиснуло, как прессом, оторвало от сехунового плеча и качнуло.       Со всех сторон восторженно и торжествующе заголосили. Выкрикивали одобрительное, включали обрывчато злосчастный чанёлев репортаж, повторяли его слова. А он терял крови всё больше, оказавшийся под самым потолком в сердце торжествующей восставшей толпы. Где-то внизу орал Сехун, пытаясь растолкать не видящих ничего вокруг, кроме Чанёля, ставшего вдруг всеобщим героем.       Герой истекал кровью. Ему везло лишь в том, что ему не продырявили бедренную артерию, а где-то по касательной прошлись по тазовой кости. Войди пуля чуть ниже — и так долго до прихода Сехуна он бы точно не задержался.       В здоровое бедро наконец вцепилась знакомая рука. Сжала, дёрнула вниз, вынуждая тяжеленным кулем рухнуть на Сехуна, тут же сгрёбшего руками и не давшего свалиться под ноги толпы. На ухо жарко и сбито зашептали, заставили пробиться к стене, где было меньше народу, и придержали, давая немного подышать.       — Ну же, Ёль, чёрт тебя задери, — кажется, Сехун уже почти умолял. — Не смей вырубаться, придурок. Перебирай ногами, прошу тебя, ну же!       Это заставило усмехнуться и вскинуть затянутые полуобморочной пеленой глаза, встречаясь с горящим взглядом. Конечно, Чанёль хотел сказать, что Сехуну вообще не стоит вытаскивать его отсюда, он ведь всё равно истечёт кровью раньше, чем толпа восставших вскроет люк на поверхность, как консервную банку. Хотел, но не успел, лицо оказалось зажато между ладонями, а к губам прижались чужие, обкусанные и опаливающие тяжёлым дыханием.       Он даже не успел ничего подумать, не то что сказать, как Сехун отстранился, вздёрнул его на ноги, отчего бедро прошило болью похуже прежней, и, стиснув зубы, отвернулся и потащил за руку за собой. А у Чанёля словно открылось второе дыхание и ноги сами принялись переступать по залитому кровью полу.       В сехуновой ладони, сжатой настолько, что пальцы Ёля отдавались отрезвляющей болью, поселилась дрожь. Иногда, когда их сминало между стеной и толпой, она усиливалась и расползалась до плеча, и тогда Сехун просто оборачивался, чтобы едва перебирающий ногами друг своим видом напоминал о том, что надо брать себя в руки.       Этот совершенно неуместный поцелуй заставил Чанёля забыть о боли хотя бы на время. Вместо неё теперь существовало только повисшее на губах фантомное ощущение чужого дыхания, жгущееся посильнее всяких пуль.       Он так и шёл, едва передвигая ногами и лишь изредка встречаясь с Сехуном взглядом. И этот взгляд, который прочесть не представлялось возможным, казалось, был раскалён до предела. Он одновременно и согревал, и заставлял гореть. И заставлял плавиться кости, и внутренности кипеть.       До этого даже сам Чанёль не позволял себе смотреть на друга так. Не то что смотреть — допускать какие-либо мысли. Потому что Сехун всегда должен был оставаться в его сознании другом, младшим братом, тем, кого надо было защищать, тем, от кого приходилось скрывать всю ту хуйню, которую его заставляли говорить на камеру.       А сейчас он буквально тащил его на себе через слишком сильно возбуждённую толпу туда, где он никогда не был, просто потому что он, Чанёль, сказал, что там лучше, что туда надо. Поверил. А ещё он его целовал. Он, Сехун, его, Чанёля. Даже боль была более предсказуема до этого момента, чем это. Осознание сехунового поступка лихорадило и без того скованное жаром тело, и не будь Чанёль настолько близок к смерти, у него бы совершенно точно позорно бы встал и натянул заляпанные кровью штаны.       — Если я выживу, я тебя выебу, — захрипел он, чувствуя в этот же момент, как ладонь Сехуна ещё сильнее сжалась, а вся рука напряглась до плеча.       И голос младшего, такой же глухой и хриплый, вдруг удивительно ярко хлестнул по ушам, пообещал:       — Выебешь, выебешь, а теперь шевели ногами, придурок.       И Чанёль оживился, старательно мотая головой и разгоняя муть, присосавшуюся к глазам и лишающую возможности нормально разбирать дорогу перед собой. Толпа ревела и захлёбывалась своими же слюнями, дорвавшись до расправы над так ненавидимыми людьми, в чьих руках была сосредоточена власть. И делала это с такой кровожадностью, какой ещё не видело ни одно цивилизованное общество. Она обезумела от пролитой крови, она требовала выхода на поверхность, чтобы разобраться с теми, кто стоял ещё выше и был ещё значимее тех, кто занимался обманом всего населения, загнанного под землю. Толпа не видела тех, кто падал, кто оказывался затоптан насмерть, даже если это были согласные с ней.       Ни Чанёль, ни Сехун не горели желанием умереть такой ужасной смертью. У Сехуна от одного только представления, что он может задохнуться в потоке потных, обезумевших от крови людей, внутренности скручивались в тугой комок. Ему хватало воспоминаний и о том, как ранним утром, вместо того чтобы сдавать отчётную документацию, он оказался оглушён взрывом на верхних этажах и шокирован совершенно бледным, казалось, обескровленным лицом Чанёля на всех мониторах. Он кричал, что их обманывают даже с экранов под потолком, служащих им вместо неба. И весь Сеул-3 был во власти его голоса, а Сехун уже вваливался в лифт, боясь не успеть. Конечно, выстрела в Чанёля никто показать не успел, все экраны прошила волна помех, но подобный поступок точно не оказался бы безнаказанным.       А сейчас он болтался буквально на его плече, громко и заполошно дыша на ухо сзади, сжимающий ладонь в ответ и кажущийся настолько бледным, словно был уже одной ногой в могиле. Тот самый Чанёль, который всегда любил выражаться чем-то наподобие «Не ссы в трусы, яйца застудишь», который учил его ездить на переделанном под реалии подземной жизни байке и который, да, блять, стал его первой любовью.       О Сехун был не настолько глуп, чтобы позволить себе угробить шанс на отношения с этим человеком, появившийся после последней его фразы. И пусть это могло оказаться бредом, сейчас это уже было неважно. Всё равно у них больше никого, кроме друг друга, не было. И Сехуну оставалось только шипеть и подталкивать друга, стараясь отогнать совершенно ненужные сейчас мысли о поцелуе и, что ещё более важно, о желании его повторить. Сейчас было важно только добраться до этого сраного выхода, информацией о котором Чанёль помахал перед его глазами, как красной тряпкой, прежде чем вырубиться в самый первый раз.       Сехуну, на самом деле, было глубоко поебать на то, что об их существовании сейчас выяснилась такая вот правда. Единственное, немного задело то, что Чанёль не счёл должным рассказать о таком ему, но младший мог допустить, что того могли шантажировать, вот же логично, им же самим, Сехуном, поэтому злиться на него не мог.       А толпа, казалось, зажимала ещё сильнее и в конечном итоге снова подхватила их и понесла. Сехуну в итоге пришлось снова взвалить Чанёля на плечо, перехватывая рукой поперёк хребта, чтобы тот не оторвался и не пропал там, внизу, на мокром от крови полу, под сотнями тяжёлых ботинков. И больше, чем оказаться затоптанным, Сехун боялся позволить сдохнуть так старшему. И даже если бы он выбрался сам, он бы совершенно точно не простил бы себе, что оставил бы его.       Выход на поверхность был похож на огромный люк. Снова кстати пришлось сравнение с пробкой и горлышком бутылки, тем более что коридор грозился стать ещё теснее от всё прибывающих людей. Они скреблись, как голодные свиньи у выхода из загона, когда тех поманили свежим мясом, и ржавый металл скрежетал и ходил ходуном от их напора.       А когда раздался писк, оглушительный, громче писка коммуникатора, выброшенного Чанёлем, в разы, повествующий о правильно введённом коде от двери, толпа словно завизжала вместе с ним и выплюнула Чанёля и Сехуна в ослепительно-золотое, высокое и непривычно мягкое нечто.       Сехун тут же спохватился и потащил Чанёля подальше от выхода, щурясь от чересчур яркого света, давясь собственными волосами, лезущими в лицо, потом и кровью, хлынувшей из носа от сильного напряжения, и практически задыхаясь.       Когда выход, наконец, оказался на достаточном отдалении, они просто рухнули в странную золотую траву, и младший всадил Паку в бедро полный останавливающей и восстанавливающей крови сыворотки шприц, позволив себе облегчённо выдохнуть и закрыть глаза, как показалось, всего на минуту.       Позволив провалиться в глубокий и яркий сон-воспоминание, какие обычно видят герои фильмов в самый напряжённый момент своей жизни.       Чанёль из прошлого тянет ему руку для того, чтобы помочь подняться, и Сехун послушно встаёт с земли. Они на их с детства знакомой улице гетто на самой окраине подземного Сеула-3, в изношенном старье, висящем на тощих детских коленках лохмотьями. Чанёлева губа разбита, но он всё равно довольно улыбается, закидывая на плечо младшего руку, и ведёт его мимо лежащих на земле подростков. «В следующий раз обязательно скажи мне, если они отберут у тебя что-нибудь», — говорит его тогда ещё до смешного писклявый голос, и Сехун тут же проваливается в следующее воспоминание, как в яму, успевая лишь услышать краем уха свой ответ. В девять лет он спросил «А что если они заберут у меня тебя?», а мозг уже подбросил картинки из пятнадцати.       Чанёль целует красотку всего приюта, Мьёлн, вихрастую девчонку с белыми, как снег, волосами, а у Сехуна впервые скручивает внутренности от ревности. И неважно, что Чанёль потом отплёвывается в вонючем туалете и трёт рукавом губы, обещая больше никогда не целовать девчонок, младший уже успевает смертельно обидеться. И даже поплакать по-мальчишески без слёз, выбивая из старой подушки весь пух.       А потом без предупреждения воспоминания из семнадцати, от которых впору вспыхнуть щекам рдяным пламенем. Только безликий образ, сладкая нега, расползающаяся от паха по всему телу, влажная, липкая ладонь и на губах лишь имя того, кто стал гораздо ближе, чем друг или названный брат.       От таких картинок Сехуна тут же швырнуло в реальность и разбило о полыхающее всеми цветами розового и оранжевого небо. Только сейчас, ёжась от холодящего потную спину ветра, ранее никогда не ощущающегося, но сейчас вдруг безошибочно узнанного, он смог разглядеть всё вокруг себя.       Под бедром что-то топорщилось и тёрлось, и он сорвал это нечто, поднося ближе к лицу, чтобы рассмотреть. На ладони лежал ржаной колос, плотный, полный спелых зёрен, напитанных солнцем, такой же красивый, как на картинках старых приютских книжек. Сехун окинул взглядом поле, простирающееся до самого горизонта, и, прищурившись, заметил почти на самом его краю серебрящийся город, едва различимый в бликах закатных лучей, пляшущих на его стеклянных высотках.       А потом под боком зашевелился Чанёль. И Сехун даже слегка испуганно уставился на него, поспешно стирая из-под носа кровь. В голове тут же замелькали все их бредовые перебросы ласковыми, пока он тащил старшего по тому адовому коридору. И чем быстрее Чанёль приходил в себя, поднимаясь, вытягивая ногу, чтобы не так сильно тревожить бедро, разминаясь, тем отчётливее Сехун ощущал жгучий стыд, волной захлёстывающий с головы до пят.       У него не хватило времени для объяснений, старший всё сделал за него, вскинув глаза и уставившись в упор слишком серьёзным для себя взглядом. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Сехун понял: он всё помнит.       — Наверное, сначала я должен извиниться за то, что чуть не отдал концы, пока ты тащил меня по этой полной дерьма кишке, — выдохнул тихо Чанёль, не отводя глаз.       Конечно, он всё помнил, а до сих пор жгущее болью бедро только подтверждало, что воспоминания не были каким-то предсмертным бредом. Да и отсутствие орущей толпы и наличие настоящего солнца, настолько правильно яркого, не идущего ни в какое сравнение с экранами внизу, добавляло ощущений. Сейчас им совершенно точно ничего не угрожало, и желание выжить, двигавшее ими ещё часом ранее, отошло на второй план после ещё одного, не менее важного.       — А я за тот поце…       — А потом я должен сказать, что должен тебя поцеловать ещё раз, — перебил Сехуна Чанёль.       — Что?       Перебил, не ответил, так ещё и потянулся ближе, толкая на спину в высокую рожь, накрывая своим телом и жадно целуя, кусая за губу и проникая языком в рот.       — Я выжил, так что надеюсь, ты не забыл своё обещание.