Quodcumque retro est

Себастьяну глаза выжигает гадкое чувство дежавю и сердце до боли знакомо ударяет ужасом в закрытой грудной клетке, когда он находит в полумраке тихой квартиры Джозефа: сидящего у самой стены, прижатого к ней будто могущественной силой, лохматого, дрожащего, пьяного от эмоций и виски и держащего теплое от кожи дуло у виска. — Джозеф. Что ты делаешь? Первая возможность: терпеливый вкрадчивый голос, спокойный тембр, вибрирущий где-то на подкорке горла, шаг — маленький и совершенно незаметный — в его сторону. Влажность ладоней и ледяной тошнотворный страх. Себастьян на самом деле не уверен, что у него есть достаточно времени, чтобы пытаться уговаривать Джозефа словами, а не грубой силой, как случилось то в STEM — он абсолютно не уверен, сколько Джозеф времени провел здесь, сидя и готовясь нажать, и нашлась ли в нем в итоге равнодушная уверенность для этого или же он все ещё блуждает в собственной воспалённой голове в попытках найти ее. — Себ… — Джозеф вздрагивает и болезненно поднимает голову; глаза его, без очков, сонные и туманные, слепо щурятся, часто моргают, редкие короткие ресницы мелко дрожат. Словно он не верит. Абсолютно точно не верит. Но все равно говорит: — Уходи… — Давай ты опустишь пистолет, и мы спокойно поговорим, — Себастьян делает ещё один шаг к нему — миллиметр за миллиметром, осторожно, разумно, как если бы он расследовал очередное дело, спасая беззащитную жертву от рук убийцы, которой Джозеф — потерянный, несчастный, тяжело дышащий Джозеф с непривычно мятой одеждой и взлохмаченными волосами — без сомнения, являлся: и убийцей, и жертвой в одном лице. — Что произошло? Спрашивать глупо. Смешно. Что произошло? Ничего. Только сумасшедший мир, полный опасных существ, кровь, жадный до лёгких металлический привкус, бесконечный кислящийся ужас и смерть. Они выбрались оттуда всего три месяца назад. И Себастьян действительно верил, что Джозеф справится с этим. Как он и обещал, как и говорил, как всегда мог справится этот прагматичный, умный и спокойный человек, всегда все знающий, всегда поддерживающий, всегда спасающий Себастьяна от самого себя и от его же острого горя. Ошибаться больно. Терять близких — ещё хуже. Теперешнее волнение режет ему лёгкие и достает испачканный кровью воздух. «Не делай глупостей, Джозеф… идиот» — Джозеф… — Уйди, Себастьян, — Джозеф, видимо, верит, что перед ним не галлюцинация, созданная его же злым горящим подсознанием, а настоящий живой Себастьян, и слабо, дезориентировано тянется к очкам, лежащим рядом с бутылкой. За заляпанным стеклом линз глаза его становятся чуть более осознанными. Но пистолет все ещё опасно дрожит у виска. — Что ты здесь делаешь? — Ты не пришел в участок. — Ты за эти месяцы тоже появлялся там раза три-четыре. Правдивая фраза вылетает из бледных губ резко и едко, как кислота, как удушающий газ, и Себастьян чуть отшатывается, сжимая кулаки и мрачно усмехаясь. Вскрывшаяся обида, неприятная правда, будто гнойник, написанная о его трусости и страхе, о невозможности взять оружие в руки — нагретый металл обжигал пальцы, возвращая запах гнили и крови в лёгкие — об отпусках и счёте за алкоголь. Джозеф лишь вздыхал и никогда ничего не говорил, хотя желание быть рядом с человеком, который понимает тебя как никто другой, быть защищённым и самому защищать его рвало душу и глотку, выворачивало желудок: ощущения, схожие — так неправильно, так гадко схожие — с тем, что он испытывал, будучи под контролем STEM и Рувика. — Ты обижен на меня из-за этого. Себастьян сжимает кулаки и скулы, на лице его заходятся желваки. Он осторожно обходит бутылку, стоящую на полу рядом с его ногой, и проходит чуть вперёд: теперь между ними не такая большая пропасть физически, но морально — Себастьян впервые понимает это так ясно — они все ещё далеки, ужасно и неправильно далеки друг от друга. — Я не виню тебя, Себ. Хотя я всегда говорил, что горе переживать проще вместе. Впрочем, теперь это не так важно. Джозеф закрывает глаза и словно в замедленной съёмке давит дрожащим и мокрым от пота пальцем на курок; также медленно, издевательски медленно раздается щелчок, и механизмы под металлической кожей пистолета начинают двигаться. Себастьян еле успевает рвануть вперёд и дёрнуть его руку за запястье в свою сторону: горячая пуля на секунду оглушает их, разбивая окно и небольшое цветочное растение, уже подсохшее и никому ненужное, и Джозеф, проморгавшись, дёргает пистолет обратно на себя. — Себастьян! — А ну прекрати! Прекрати сейчас же! Короткое сопротивление затухает также быстро, как и начинается: цепкие руки Джозефа слабеют от этого властного вскрика, и сам он, подобно ребенку, маленькому и беспомощному, скатывается по стене, сжимаясь и подрагивая, но более никак не пытаясь остановить Себастьяна, нервно поднявшегося на ноги и отложившего оружие как можно дальше в сторону. — Черт возьми, Джозеф, ты выстрелил! Ты мог… какого черта?! Что происходит? Джозеф снова вздрагивает, и теперь дрожь эта, болезненная и оцепенелая, переходит на бледную кожу шеи и рук, пронизывая электричеством вены; кажется даже, под тонким слоем мяса и мышц отчётливо виднеется незаметное движение — пульсация бешено колотящегося сердца. Себастьян видит это, словно воочию, видит горячую кровь, кипящую в организме, чувствует как она обжигает ладони, и злится от того ещё более. Бешенство застилает ему глаза, перед ними, расширенными и темными, стоят мигалки полицейских машин, натянутая лента, тихие разговоры и мертвый самоубийца в углу со сжатыми спазмом пальцами, из которых уже забрали пистолет. И никто бы никогда не догадался, что случилось с ним, с этим всегда спокойным рассудительным детективом, что руководило им, когда он нажимал на курок. Поговорили бы, осудили, возможно, разочаровались да и забыли бы, не зная даже, какая тьма отравляла ему дыхание и разъедала глаза все три месяца, что они вернулись из «Маяка». Себастьян сжимает зубы, выжигая из-под век наваждение, и двигается в сторону Джозефа, который от резкого того движения слабо и беззащитно поднимает руку. — Не надо… — шепчет он охрипшим голосом. — Не надо, Себ… уходи. Я не ждал гостей. — Это видно. Но я никуда не уйду. Поднимайся давай, — в полутьме Себастьян хватает выставленную вперёд ладонь и резко тянет на себя. — Я тебя не оставлю здесь после того, как ты чуть не застрелился. Джозеф кидает на него странный затравленный взгляд и тяжело, со свистом вздыхает, но все ещё представляет собой податливую размякшую на солнце глину, которую Себастьян, взяв под локоть, отводит на кухню. Когда удается дрожащими от эмоций руками заварить чай — Джозефу на сегодня напитков «покрепче» явно достаточно — они садятся напротив друг друга и замирают фигурами из дешёвой мыльной оперы: с разбросанными по полу вещами, с едкой недосказанностью, тишиной и страхами, как герои-любовники, собирающиеся расстаться навсегда. Привычных на работе перчаток нет — руки Джозефа доверчиво открыты, беззащитны и бледны, кончики пальцев чуть краснеют от горячей кружки. Себастьян задерживает на них взгляд и тяжело пыхтит, стараясь не думать о том, как смотрелась бы на них кровь и порох, оставленные от выстрела. — Теперь поговорим. — Что ты хочешь услышать? — Хочу услышать… причину того, что я уже второй раз вижу тебя с пистолетом у виска. Джозеф сжимается от этих слов, вздрагивает, лёгкий нездоровый румянец трогает ему щеки, словно заходящее солнце. — Я не знаю, что сказать тебе, Себ… Все слишком сложно… — Настолько сложно, что ты предпочел бы умереть, а не разобраться в ситуации? Это грубо. Это жестоко и неправильно — так говорить. Мстительно в голове всплывает иная картина: пьяный, убитый и раздавленный Себастьян, сидящий за столом, в полутемной серой квартире, только с двумя спутниками — пустой бутылкой и пистолетом. И вдали от чужих глаз, от глаз Джозефа и его бесконечной спокойной заботы он делает выбор: остаться или уйти. И почему-то всегда выбирает первое. А Джозеф, оказавшись на таком же распутье, в таком же отчаянии и безысходности, несмотря ни на что, выбрал второе. И это злит, это пугает, это выворачивает душу наизнанку желанием привязать его к кровати, чтобы не было и шанса, что он сможет снова навредить себе. Эгоистично, равнодушно, самовлюблёно… …от горла Себастьяна идёт мелкая холодная дрожь, которая останавливается на кончиках пальцев; те послушно, словно по инерции вздрагивают, из-за чего на кожу капает чай, и он приходит в себя, жалея о собственных словах: Джозеф от них выглядит ещё более несчастным, чем раньше, губы его, прозрачные и обескровленные, сжимаются, щеки бледнеют. — Я не могу, Себастьян. Что тут обсуждать? Ты не представляешь, насколько больно каждую ночь видеть… как я… тебя… Как ты все ещё можешь сидеть со мной за одним столом и спасать из раза в раз. — Но это был не ты. Вот тебе и ответ, Джозеф, — Себастьян отставляет кружку в сторону и сжимает кулаки, потому что желание взять ладони Джозефа, такие прохладные и открытые, в свои рвет ему глотку. — Это чёртово влияние Рувика, я тоже поддался ему один раз… Но в этом нет нашей вины. Не позволяй ему портить тебе жизнь уже после того, как мы выбрались. — Ты не понимаешь… — Джозеф тяжко вздыхает и опускает голову на усталые тонкие руки, все исписанные шрамами и бледно-синими, тонкими венами, отчётливо видными под кожей. — Это… то, что происходит… Я не могу. Мне больно. В этих… в этих кошмарах я чувствую почти физическую боль, словно гнию заживо, как… как там. А потом не контролирую себя, просто молча наблюдаю, как существо, которым я становлюсь, убивает тебя… убивает всех, кто был мне когда-то дорог. А когда просыпаюсь… у меня не остаётся сомнений, что это был не сон. Что где-то в моей квартире лежит твой труп и что, откинув одеяло, я увижу себя всего в крови. Твоей. Я боролся с этим три месяца, Себ, и чертовски устал. Я не могу жить с тем, что делал там… с тобой. «Сможешь ли ты жить с тем, что я заставлю тебя сделать? Бедняжка-Джозеф не смог». Слова Рувика горят где-то на подкорке сознания огненно-синим пламенем. Себастьян сжимает скулы, отворачиваясь и не решаясь упоминуть об этом коротком монологе, который застал его, измученного и напуганного, в чертовом лифте после последней встречи с его обезумевшей созданной воспаленным нарывом этого мира сестрой. Джозефу знать о том совершенно необязательно — и без того голова его полна мыслей о собственной слабости и страхе, о подчинённом жестокому инстинкту организме, гниющему и умирающему от металлического затхлого смрада, царящего над несуществующими домами. Порой Себастьян все ещё чувствовал его на периферии обоняния. И в те моменты особого уединения затупленного разума с острым чужим сумасшествием его преследовал звук хищника, вышедшего на охоту — звук лязганья, тяжёлого дыхания, тонкого писка мин, лопастей ловушек, вращающихся по кругу. Рука его, словно по инерции, по чужой абсолютно воле, тянулась к кобуре с оружием, но тут же одергивалась обратно — все нормально, это нереально, это прошло. И ещё был он почему-то уверен, абсолютно уверен — Джозеф выпадал также, как и он, из дождливого живого Кримсон-Сити, возвращаясь обратно, в мертвые деревни, полные изуродованных тварей, в полуразрушенную церковь, в больницу и автобус без крыши, в беспомощность и боль, какую испытывал он, лёжа на твердом сидении, зажимая рану и слыша короткие вскрики существ над ухом. Наверное, именно поэтому его так редко после возвращения брали в горячие точки: потерянный, раздавленный, замученный детектив, часто выпадающий из реальности — худший спутник при обезвреживании бомб и спасении заложников. — Джозеф… я понимаю, — Себастьян прочищает горло, избавляясь от скребущего по нему воспоминания. — Мы оба все ещё по уши в этом дерьме из-за… этого урода, но… Можно же попытаться вернуться к нормальной жизни. — Это как? — Джозеф мертво усмехается. — Сходить к психологу? Душу ему излить? И что я скажу? «Я побывал в несуществующем мире, созданном тайной организацией, где я пытался убить своего напарника и где раз сто пытались убить меня»? Очнись, Себ. Это мертвый номер. Меня скорей запрут в психбольнице и все. — Я не говорю про психолога, — Себастьян давит дрожь мурашек, идущих где-то от живота прямо к центру макушки от этого злого сарказма, и хрипло, почти беззвучно произносит, чувствуя, как обиженный жаркий гнев покрывает ему кожу на шее и щеках: — В конце концов… ты мог поговорить со мной, черт тебя дери. Да, я виноват, что бегал от многого… из-за собственных страхов, но… двери моего дома для тебя всегда были открыты. Но ты предпочел просто эгоистично и равнодушно, без какой-либо записки уйти. Не сказав мне ни слова. Даже я так с тобой не поступал, Джозеф. — Записка была… — Джозеф грустно улыбается. — Я написал ее… где-то за полчаса до твоего прихода. Она лежит на столе, хочешь — возьми. — В задницу себе ее запихни! — Себастьян вскакивает, чуть не задевая рукой чашки и с нервной несвойственной ему дрожью отставляя их на столешницу. Все равно никто не пьет. — Она ни тебе ни мне не понадобится. — Себ… — Нет, Джозеф, говорю сейчас я. Знаешь, тогда… у этих развалин, когда ты впервые выхватил у меня пистолет… ну время было не для разговоров и длинных речей, нужно было спасаться. Но сейчас… не надейся уйти от ответственности за собственные идиотские поступки. Я думал, что ты выкинул все это из головы, но нет — значит, нет. — И что ты делать-то будешь, а? Сломленный человек сломленному не поможет, Себ. А ты сломлен. Сильнее, чем я, сильнее, чем ты сам можешь думать. — Мне плевать, как я выгляжу в твоих глазах, твою мать. Ты — последний оставшийся в живых человек, которому я доверяю, Джозеф. И, будь я проклят, но я вытащу из этого дерьма тебя. И, возможно, себя. Да, это звучит эгоистично, но, вытвори ещё хоть раз подобное — я привяжу тебя к кровати, помяни мое слово. Джозеф молчит какое-то время, таращась на него абсолютно потерянными печальными глазами, после бормочет что-то невнятно и смущённо и немедленно опускает взгляд в пол: спустя секунду он снова отпечатывает на Себастьяне свой нездоровый острый блеск, но в этот раз что-то иначе, словно какая-то замысловатая деталь сорвалась с привязи и уничтожила вместе с собой какой-то кислый болезненный нарыв: он выглядит более открытыми и доверчивыми. Мягким. Как старый Джозеф, ответственный детектив и хороший друг. — Ладно, Себ. Хватит на сегодня… всего этого. Поздно уже. Пойдем я постелю тебе на диване. — Сначала входную дверь закрой, — Себастьян чуть издевательски усмехается, на что моментально получает пару непонимающих глаз: — Или ты думаешь, я сквозь стену прошел? — Точно… я забыл. Спасибо. Постельное белье, которое Джозеф стелет ему в гостиной, пахнет острым стиральным порошком, деревом шкафа и слабой-слабой ноткой его самого. Пару минут Себастьян пытается уснуть, уткнувшись носом в мягкую прохладу подушки с еле слышным ароматом чужого шампуня и воссоздав для себя идеализированную, несуществующую (или существовавшую очень давно) картину их жизни: осень 2006, дождь, влажно морозный воздух над крышами… Они снова в отчаянных попытках найти убийцу засиживаются допозда у Джозефа дома, и тот услужливо, чуть смущённо и, как всегда, заботливо предлагает переночевать у него. А Себастьян, как всегда, соглашается, но уснуть не может ещё долго. Ходит вокруг стола с зацепками, бубнит собственные мысли себе под нос и наливает в небольшой стеклянный стакан треть виски. Алкоголь развязывает электрические нити спокойствия где-то на самых кончиках пальцев, и он засыпает, не дойдя до кровати, прямо на стуле, где наутро его находит Джозеф. «— Тебе бы стоило научиться спать на кровати, Себ. Для спины полезно. — А знаешь, что ещё полезно? Делать свою работу, вот что». Тогда все казалось детским лепетом, и руки Джозефа не дрожали так сильно от ледяного закостенелого ужаса, он не ронял в глубокой задумчивости ручку, не сжимал кулаки, не вздрагивал от любого громкого звука, не кусал губы, не боялся ночи и не страшился темных углов, видя в них вместо неровного асфальта силуэты лежащих гниющих тварей… Просто был… Джозефом: чуть весёлым, много спокойным, рассудительным, надёжным и верным. Себастьян вздрагивает, развевая возбуждённую резь под боком; перед глазами его — все ещё он, лохматый, раздавленный и потерянный, его дрожащий шепот, мятая одежда, пахнущая потом и одеколоном, пистолет, оставленный на столе в гостиной и никем более не тронутый, прямо тут, совсем рядом, протяни руку — и почувствуешь металлический холод. Оцепенение душит ему горло: он поспешно, чуть не запутавшись, откидывает одеяло, поднимается с дивана и хватает оружие, в панике вспоминая, было ли у Джозефа запасное? Возможно ли, что когда-то этот умный расчётливый человек в тайне от него купил себе лёгкий небольшой револьвер на всякий случай? Где-то на периферии слуха его обезумевшее от страха сознание слышит выстрел и глухое падение тела на пол, чувствует тонкий металлический запах крови. Себастьян закрывает глаза, пытаясь успокоиться — поверхность пистолета нагревается, смеётся, хочет отравить ему мозг воспоминанием — но он не позволяет, больше не позволяет, только не сейчас: беззвучно оставляет оружие на столе, мнет зажатые напряжением пальцы и, подойдя неуверенно к двери, осторожно приоткрывает ее. В коридоре тихо и темно, только часы отбивают свой ленивый ритм от неплотно закрытой двери кухни. Где-то в голове остро щелкает — не хватает, так чертовски и страшно не хватает в этой умиротворённой, непривычно безопасной тишине металлического запаха гнили, крови, звука скребущих ногтей по пыльным обоям… …и крепкого ощущения рук Джозефа — того, другого Джозефа — у себя на шее. Себастьян вздрагивает от воспоминания и неосознанно трогает кожу чуть выше ключиц. Фантомно те места все ещё ужасно болят: горят этой непроходимой болью, как горят ею проткнутый арматурой бок, порезанная нога, голова, руки, живот — все, все его тело, умирающее и страдающее, гниющее от сосредоченного у сердца огненного страдания. Мрачную тишину длинных стен резко, словно выстрел, прерывает глухой пьяный смех с улицы. И неожиданный неровный стон. Себастьяну требуется несколько секунд, чтобы понять — последний звук исходит явно не от окна. Это становится понятно точно, когда стон повторяется и в этот раз делается более рваным, острым, отчаянье заполняет его кровавыми тисками. Себастьян дёргается в коридор и бесшумно, как умеет всякий детектив, открывает дверь в нужную спальню. Картина, представшая перед ним, кажется неожиданно слишком интимной и одновременно до боли знакомой: тонкое, худое тело Джозефа, покрытое блеском пота и напряжёнными мышцами, скрыто лишь до половины ног — он явно сбил его во сне от жара кошмара — кадык на шее бешено мечется из стороны в сторону, руки мнут ткань наволочки. Губы, тронутые нездорово горячим дыханием, бледные, почти такие бледные, как и вся остальная кожа, дрожат, что-то говорят и сжимаются. Себастьян проходит в темень комнаты, уверенно доходит до кровати, но все же осторожно и едва ощутимо трогает теплое влажное плечо, и почти тут же Джозеф, панически вздрогнув, отшатывается от прикосновения. Чуткий сон. Чертовски. В голове снова — мысли о том, как он просыпался раньше, от любого скрипа и шума старого здания, от малейшего разговора на улице, от визга шин, когда машину на мокрой дороге рядом с его окнами заносит. Себастьян по себе знает: это больно. Это страшно. Это страшнее разом всего того, что они пережили до Маяка. Пробуждение на уровне острого оголённого инстинкта, страха, желания защищаться и хвататься за оружие, лишь бы спастись. Он видит это в безумном затопленном дымкой взгляде напротив, в судорожном дыхании и яростно дрожащих руках и еле слышно, почти беззвучно шепчет: — Спокойно, это я. Джозеф вздрагивает от этих слов, слепо щурится, тянется слабой рукой к прикроватной тумбочке и, на ощупь найдя очки, судорожно пытается их надеть. Чтобы увидеть. Чтобы убедиться. Получается не сразу. — Себ… — Да. Это я. Все в порядке. Просто кошмар. — Черт возьми… Себастьян неуловимо садится на кровать — не слишком далеко, но и не слишком близко от напуганного и дрожащего Джозефа. Он знает: нужна капля доверия, выбора, возможности, хотя бы иллюзорной, понять, чего хочется: отодвинуться или придвинуться ближе. Если человека поймать в самый беззащитный момент, реакция может быть разной. Но Джозеф — неожиданно такой податливый и слабый Джозеф — осторожно, словно дикое раненое животное, не торопясь, мягко и тихо, делает несколько движений к Себастьяну и останавливается в незнании и ярком смущении. Рука его находит в полутьме лампу и нажимает на кнопку, озаряя комнату теплым приглушённым светом. — Прости… я тебя разбудил? — Нет. Я ещё не ложился. Джозеф рассеянно смотрит на часы. — Но уже почти два часа ночи. — Научи моего напарника-идиота не заставлять меня бояться оставить его одного, если хочешь, чтобы я спокойно спал. Себастьян на самом деле уже не злится. Почти. Ярость ворочается в груди нерожденной гадкой личинкой, но более не заглушает так рьяно и отчаянно мысли, не затмевает рассудок, не сдавливает сердце. На самом деле, почему-то именно сейчас, в этой комнате со сбитым к концу кровати одеялом и тяжело дышащим бледным Джозефом, в животе его горит небольшой волнительный огонек спокойствия. Странного. Иррационального. Но существующего. — Прости… — Джозеф виновато хмурится и кусает губу. — Мне жаль, Себ… — Да, уже слышали, поняли. Забудем, Джозеф. Слишком много всего навалилось, я… я могу понять. Они замолкают на несколько долгих мучительных секунд; в голову просачивается, словно инфекция ночной писк тишины, такой же, какой бывает от контузии. Себастьян находит для себя более увлекательным, чем какой-либо разговор, просто упереться взглядом в блики проезжающих мимо машин и чуть-чуть, самую малость расслабиться. — Себ… — Джозеф немного двигается, сменяя позу, и хрипло, почти беззвучно смеётся; звук болезненного этого смеха рвется к потолку, словно прыгающий мячик. Он вырывается откуда-то прямо из его горла вибрирущим липким потоком и остаётся на кончике языка металлическим привкусом. Даже будучи в паре метрах от него, кажется физически возможным отчётливо почувствовать то мерзкое скребущее ощущение мокроты, какое сейчас, вероятно, испытывает он сам, сонный и абсолютно измученный кошмарами. — Помнишь то зеркало… — Зеркало? — Себастьян хмурится. — Да… зеркало. У нас на работе. Оно ведь стоит так близко к моему рабочему месту… И я могу видеть себя. Я стал рассеянным, знаешь почему? Все из-за этого чертового зеркала… Я всегда смотрел в него после возвращения, больше, чем нужно… Чтобы убедиться, что я все ещё человек… что я не превратился… — Джозеф… — И каждый раз… я думаю, что посмотрю и увижу: гниль, налитые кровью глаза… Это страшно. Иногда боковым зрением мне кажется, что я уже превращаюсь… — Хватит. —… и что кто-нибудь пострадает… а я… я смогу лишь смотреть на это… — Джозеф! — Джозеф болезненно вздрагивает, отходя от оцепенелого бреда, и Себастьян говорит уже мягче: — Достаточно. — Что мне делать, Себ? Вопрос вспыхивает странным нездоровым смехом где-то за солнечным сплетением вместе с волной удушающего мокрого жара и страха. Тишина в комнате становится неожиданно слишком тяжёлой, словно им обоим на плечи сваливается синее, мертвое небо STEM. Себастьян отрывает свой взгляд от стены и долго, пронизывающе смотрит, широко распахнув глаза и еле дыша, на Джозефа, в один миг превратившегося из человека в запутавшегося в клубке нитей котенка: мокрого несчастного, жалобного и сломленного. И честно даже не представляет, что говорить. Поэтому слова его в итоге выходят жутко смазанными, смущёнными, резко неправильными и правильными одновременно: — Нужно просто попытаться жить, Джозеф. Нам обоим. И что на самом деле хотел сказать он — непонятно и мутно, словно стекло впитало в себя человеческие кровавые отпечатки. Просто в следующую секунду на плечах его и груди чувствуется неожиданный, острый жар чужого тела: Джозеф, все ещё не отошедший от кошмара, теплый, влажный и податливый, прижимается к нему и обнимает, впервые обнимает за все эти чёртовы одинокие месяцы. Себастьян не сразу понимает это, не сразу двигается и отвечает, но губы его совершенно случайно мажут по чужому подбородку и щеке. Поцелуй, который следует чуть позже, кажется почти целомудренным, правильным, исцеляющим. Он выжигает за окном все звуки, поселяет в грудине теплое мягкое томление, сосредотачивает усталый мозг на нем — строго, строго на нем, на этом теплом соприкосновении губ, без какой-либо пошлости и неприятия. Джозеф чуть подрагивает в его руках, сипло дышит, постанывая от безопасного, до слез правильного ощущения, клубящегося вокруг живота, и иногда хватается ладонями за руки Себастьяна в отчаянной почти панической попытке удержать ускользающий рассудок на месте. Они сидят так — просто обнимая друг друга, чуть подрагивая и целуясь — долго. Три вечности и ещё одну. Где-то на острие зрения им кажется, что глаза жжет вставшее солнце и ночные приглушённые звуки сменяются на мягкую утреннюю сонливость и прохладу. Но это только видение, навеянное несчастным возбуждённым наваждением. Они все ещё на кровати Джозефа, влажной и мятой от кошмара, тишина все ещё обволакивает их. Они все ещё вместе и все ещё в безопасности. Ночь не рассказывает чужих секретов. Она их съедает и запивает дождем, таким частым и обычным в Кримсон-Сити. Они ложатся спать почти в три часа ночи, полностью утомленные, измученные и успокоенные последним теперешним воспоминанием. Наутро Себастьян, вставший после двенадцати уже абсолютно один, находит на прикроватной тумбе стакан воды и записку: «Кофе, если что, там же, где и всегда. Я пошел на работу. Надеюсь, сегодня увидеть тебя там, Себ. Джозеф».