jealousy

Многие жители Южного Парка разъехались кто куда, в основном все стремились к более крупным городам, мегаполисам. Но не Кайл Брофловски. Вообще-то он достаточно долго собирался уехать, по крайней мере говорил так, но его планы были очень не четкие, да и стремления покинуть родные края, очевидно, было не так уж и много. Однако с друзьями детства первое время юности он контактировал по минимуму, как это обычно не полагается тем, кто остается на Родине. Постепенно, но быстро общение совсем сошло на нет. Это все было в сущности неудивительно, учитывая то, как затянулась история с треклятым вирусом. У бывших учеников школы Южного Парка не было никаких встреч выпускников или чего-то схожего, если бы и были, Кайл бы не пришел. Но похороны друга детства, тем более одного из самых близких, он никак не мог пропустить. — Он здесь. Амбассадор всего самого грешного и беспросветно злого соизволил явиться на похоронную церемонию. И без того окутанный тоской и трауром день был мысленно отмечен Кайлом как обреченный на провал, который вспоминать через время уж точно не захочется. Из самых темных, глубоких потёмок души понемногу поднимается старая, но ни на миг не забытая обида и гнев. Кайл грузно вздыхает и хмурится. Он не хочет его видеть. Эрик Картман — мудак, с которого яд так и стекает, пачкая все вокруг. Такие как он не меняются. Кайл ни с кем никогда не делился тем, насколько тошно ему вспоминать период начальной школы, когда он еще дружил со Стэном, Кенни и Эриком. Все ассоциации и воспоминания с того времени пронизаны чем-то до ужаса неприятным, и обидами, и злостью, и желанием очень-очень много чего изменить. Он всегда убегал от этого страшного ощущения, что подавляло рассудок и разум болезненными эмоциями. Колючий ком желчи норовил вырваться наружу в самые нелегкие времена. Вестимо, разуму Кайла хотелось добить ту или иную негативную ситуацию чем-то наиболее «вкусным». Эти воспоминания лезли в голову в первую очередь. Ведь как они были самым плохим в жизни уже немолодого Брофловски, так и самым ярким. Словно бы вся его жизнь была нарисована теплыми серыми, бежевыми красками, но начальная школа — однозначно черная гуашь, жестко растертая по бумаге до мелких комочков. Но что-то идёт не так, стоит им со Стэном лишь оглянуться. Неожиданность. Кипа на макушке, накинутый на плечи талит и скользкая улыбочка… Это он? Хотя кто же еще мог так вырядиться на чёртовы похороны. Даже спустя столько лет, в такой тяжелый день, ему лишь бы поиздеваться над чужой верой. Моральный урод. Злость обжигает грудь изнутри, негативные эмоции клокочут в черепной коробке, отчего у Кайла начинает болеть голова. Он чувствует себя настоящим безумцем оттого, насколько сейчас не владеет собой. Ничего даже не успело произойти, так отчего внутри все так бушует? Тело Кайла пробивает дрожью от этого нахлынувшего ассорти из всевозможных негативных чувств. Он оскорблен, он зол, обижен. В переходном возрасте Кайл мечтал хоть разочек разрыдаться, но отчего-то запрещал себе, откладывал на абстрактное потом. К горлу подкатывал давящий ком, а он сдерживал его, не хотел давать слабину. И не зря таились эти обиды столько лет, не зря лежали на самой дальней полке и обрастали слоями пыли, чтобы в такой нужный момент наконец выстрелить и накрыть Брофловски с головой. Он ими тешится. Картман жалок. Все тот же обиженный жизнью ребёнок. Плюющийся желчью, жаждущий унизить, поиздеваться. Он готов за любую мелочь зацепиться, за любое больное место, и колоть туда. Будет ранить, лишь бы видеть и ощущать твою обиду, твой гнев, твою ущербность. Ему это как кровь вампиру. Он упивается чужой слабостью. Лишь бы свою постараться скрыть ото всех иллюзией превосходства. А перед сном наверняка сам себя корит и ненавидит. За то, что толстый, что никогда не нравился девочкам, что нет отца. Ничуть не изменился. Взгляд Кайла скользит с шапочки на талит, бегает по одежде в поисках еще более карикатурных иудейских деталей, но в один момент наконец сталкивается с взглядом самого Картмана. Жар гнева сменяется резким отрезвляющим холодом. У Эрика круглое толстое лицо и неаккуратно торчащая щетина. У него сухая кожа и достаточно много морщин, более заметных, чем у других гостей похорон. Но у него густые, слегка лохматые брови, седые бакенбарды и длинные ресницы, что прикрывают глаза. А глаза у Картмана ярко посверкивают голубым. Этот блеск — нечто абсолютно незнакомое, напрягающее и даже какое-то неродное. Ступор. Это не хитринка и не издевка, у него до омерзения искренний и открытый, совершенно чужой взгляд. А улыбка ни капельки не скользкая, а дружелюбная, мягкая такая, миленькая. Это душит. Таким взглядом смотрят милые кассиры в магазинах, так улыбнутся тебе соседи, хорошие знакомые, но никак не Эрик Картман. На мгновение Кайлу по-настоящему поплохело. Он не верит и даже не хочет поверить, что это действительно Эрик. Словно он таил свою детскую злобу, обиду на давным-давно умершего человека. Хотя вот же он, Эрик Теодор Картман: те же большие щеки, даже прическа почти та же, только подлиннее и местами уже седоватая, курносый нос, из-за которого мама-Лиэн ласково звала его поросёночком. Но это не он. Больше похоже не на то, что этот монстр из страшных воспоминаний умер, а на то, что Кайл сам себе придумал и издевки, и колкости, всю эту жалкую и насквозь гнилую личность. Но Кайл не хотел так думать, это пугало его. Его осадило, он просто не мог злиться, уверенность была подорвана всего в одно мгновенье. Он чувствовал себя проигравшим. Кайл — пожар, яркий, обильный, искрящийся и дымящийся, разгоревшийся обидами. А Эрик потушил его, лишь раз дунув, не напрягаясь, совсем без усилий, как какая-нибудь фея-крестная. И этого просто не может быть, так не могло случиться, это как минимум несправедливо. Кайл мысленно одергивает себя, негодует, восклицает «Не верь! Ты же знаешь с кем имеешь дело и на что он готов, лишь бы позлить и вывести тебя, через секунду он тут же скажет "Ха, повелся, жид?"!». Но сейчас Кайл не верит только самому себе. *** У Эрика милая жена-еврейка с подвеской в виде чертовой звезды Давида, и трое детей, один из которых ужасно похож на отца в детстве. У них у всех безумно дружелюбные лица, блестящие глаза, улыбочки эти чертовы. Они все время не забывают напомнить друг другу о том, как любят друг друга, обняться, чмокнуться. Все эти мелочи Кайлу как раскаленным паяльником по коже. Ему жутко, его так обезоруживают эти любезности. И ему так завидно. Кайлу абсолютно нечего сказать этим людям. Чувства есть, эмоции есть, но он уже совершенно не может собрать их во что-то связное и осмысленное. Да и не хочет. Его обмякшее нутро уже не клокочет от зависти, а лишь судорожно подрагивает в тени покоя и счастья Картмана. Кайл повержен и нисколько этого не скрывает, он признал это. Город закрыли на въезд и выезд, и семья Эрика попросилась к Брофловски на ночлег. Он покорно впустил их. «Что еще тебе нужно? Забирай. Все забирай, ты победил» — пульсирует в голове, но Кайл понимает, что это глупый вопрос. Эрику уже ничего не нужно, совсем ничего. Ему давным-давно до Кайла нет дела, он не нес детское злорадство и ненависть сквозь года, как Брофловски обиды. Он вообще помнил о нем до сегодняшнего дня? А потом вспомнит? Вряд-ли счастливая любящая семья будет вспоминать папиного школьного друга с хмурым лицом, живущего в пустом одиноком доме, во время празднования какой-нибудь Хануки. Они уедут обратно в свою счастливую жизнь через пару дней и оставят Кайла с жгучей завистью одного. Теперь он понимает, что помимо обид и злости, в его сердце теплилась надежда и даже искренняя вера в то, что всегда рядом будет некто намного хуже него. Даже если не материально беднее, то морально, душой. И у этого некто был вполне конкретный образ. Раньше так и было. Под боком всегда был жиртрест-Картман, который ранил, и ранил очень больно. Хоть Кайл и был у Картмана настоящим «любимцем», Эрик отыгрывался далеко не только на нем. Вспомнить того же наивного Баттерса. Как же ему доставалось… Но ведь даже смеясь над очередной выходкой Картмана, все наверняка понимали, что в конечном счете он останется ни с чем, что он все равно жалкий, обиженный жизнью, избалованный ребенок с гнилой душой? А волновало ли это вообще кого-то, помимо Кайла? Когда по щекам катились горькие слезы после очередной колкости, а в грудной клетке кипела злость, в нутре маленького Кайла находилось нечто по-матерински доброе, что пригревало его, утешало, жалело. «Не волнуйся, ты плачешь сейчас, но у тебя чистое и доброе сердце. Ты идешь в верном направлении, а Картман — нет. Тебя ждет счастье, любовь, но не ждет его. У него холодное сердце, неспособное любить. И жалеет он только себя. А в тебе живет любовь и совесть.» Это ведь справедливо? Только сейчас эта надежда покинула Кайла. Она стояла позади все эти года, заботливо придерживая за плечи, помогала жить, но никуда по-настоящему не вела. А покинула его в тот самый момент, когда взгляд Кайла столкнулся со взглядом Картмана, наполненным спокойствием и любовью ко всему вокруг. С какой легкостью потушил Эрик гневный огонь обид и оскорбленности Кайла, так же сокрушил и его мнимую веру. Она тешила Брофловски все это время, а теперь так просто ушла. Он остался голым и совсем-совсем пустым.