Ведро воды или отец-тиран.

Я иду босая по холодному снегу, настолько холодному, что мне кажется, будто это не просто снежинки, а тысячи маленьких, острых ножей впиваются в мои пятки, в мою стопу. На улице тихо, небо не видно из-за снега. Ночь. Белую ночную рубашку качает в разные стороны зимний ветер, холодный воздух проникает под нее, окутывая мое тело, от чего меня всю трясет. По ногам бегут маленькие струйки, что выплеснулись с ведра, которое я еле несу своими меленькими ручонками. Дом еще далеко, или мне просто его не видно из-за стены белого, такого красивого, снега. Я пытаюсь идти быстрей, почти бегу. Ведро наполовину уже пусто, но ему хватит, думаю я. Еще немного. И мне правда оставалось несколько шагов до дверей моего дома, но тут мои босые ноги скользят на мокром снегу, и я с грохотом падаю на землю. Мокрый снег попадает на голое тело, мне сложно пошевелить руками – они настолько замерзли. Ведро лежит верх дном в нескольких шагах от меня. Я смотрю на него, как на предателя, но его вины тут нет. Несколько минут я лежу на земле, закрыв руками маленькое личико, и громко-громко плачу. Но никто не услышит, никто не придет на помощь маленькой мне ведь на улице ночь, а в это жуткое послевоенное время все запирают свои двери, боясь, как бы никто не ворвался. Не знаю, как долго я сидела на снегу и просто, по-детски плакала. Но потом я вспоминаю, что дома ждет он, и наверняка уже очень сердит. Мне рисуются картины, как его тяжелая, сильная рука опускается на мои голые ягодицы, оставляя красные пятна, что превратятся в фиолетовые синяки. А еще мама. Вспоминая о маме, я нахожу в себе последние силы, и встаю. Хватаю пустое ведро и снова иду к колодцу. Слезы ручьем стекают по моим напухшим щекам, но я стойко иду, словно солдат в бою. От куда во мне столько силы воли? Снова колодец, снова отодвигаю крышку, снова спускаю ведро вниз, а затем поднимаю его наверх, прилаживая к этому все мои силы, что еще остались. Все кажется жутким сном, но это реальность и я это понимаю. Снова волочу ведро к дому, совсем не чувствуя рук и ног. Рубашка промокла и прилипла к телу. Но я иду. Мне уже не страшно, не смотря на то, что мне едва десять лет. Я иду быстро, мне так кажется, смотря прямо перед собой, тайно ненавидя тускло освещенные окна, в которых уют и тепло, ненавижу так, что смотреть в их сторону противно, зная, что кто-то с тех окон мог выйти мне на помощь. Но это лишь временная ненависть, ведь завтра утром я буду здороваться со своими соседями, вполне понимая, что их вины в этом нет – они лишь защищают свой дом. Но пока ненависть трясет мною, или это от холода, уже не понимаю. Наконец-то подхожу к двери. Обычная деревянная дверь, не отличавшаяся от остальных ничем, но стоит зайти внутрь, и сразу понятно о положении моей семьи. Мы живем бедно, даже очень, но, не смотря ни на что, у нас чисто и убрано, а на газовой плите тлится постный борщ, приготовленный матерью. Но не бедность выдает то, что происходит за этой обыкновенной дверью, вовсе нет. В доме давно пропал дух счастья и радости, в нем таится грусть и страх, в каждой комнатке, в каждом углу. Смех здесь слышится редко, лишь когда его нет дома, когда мы – обычные дети, желавшие играть, смеяться и веселиться, а не думать как достать пищу и угодить ему. Все сидят серьезные, и, кажется, пытаются выглядеть невидимыми, лишь бы он не запряг очередной нелепой работой. В ту ночь не повезло мне. Я забыла, как улыбается мать, зато его довольное лицо терпеть не могу. Я захожу тихо, надеясь, что он уже уснул и на этом мои страдания закончатся. - Где эта маленькая дрянь так долго?! – слышу я с задней комнаты этот грубый, пьяный голос, который будет сниться мне еще очень долго и во взрослой жизни, и мои надежды рушатся. Иду медленно, специально оттягивая время, - если его и вправду мучает жажда, пусть помучается. Слышу шуршание маминой рубашки, наверное, она встала идти искать меня, но его грубое: «Сядь!», останавливает ее на месте и в комнате повисает тишина, лишь это слово еще где-то звучит в белых стенах убогой комнаты. Тянуть время уже нет смысла, и я захожу в комнату. Его довольное лицо расплывается в улыбке, мать напугана и едва сдерживает слезы. Я гордо ставлю ведро и выхожу с комнаты так, словно никогда больше не вернусь сюда. Я слышу крики отца за спиной, он выкрикивает что-то вроде «распустились!» или «как ты их воспитываешь!», а потом шлепки по голому телу, но я не оборачиваюсь, хотя уже готова бежать на помощь к маме, я просто иду прямо. Потом в глазах все расплывается, и я теряю сознание. Невероятно, но эту минуту без сознания мне было по правде хорошо, но потом кто-то приводит в чувства, кто-то несет меня на руках к печи, кто-то кутает меня в одеяло, растирает мне ноги. Конечно этот кто-то – моя мама, и в полном бреду я шепчу усталое «мама»… Я болела долго, неделю у меня не спадала температура, еще две недели я лежала в постели с жутким кашлем, насморком и болью в горле. Соседский врач удивлялся, как я не подхватила воспаление легких, говорил, что я чудом вообще спаслась. Я слушала, а мне было так все равно, я жалела, что не умерла тогда. А он… Он даже не подошел ко мне, когда я была на границе жизни и смерти. Он даже не понял, что я больна по его вине, лишь потому, что ему в холодную зимнюю ночь по пьяни захотелось пить.