они-они

ямагучи нежный-нежный. его поцелуи мягкие, как зефир, и он трогательно хватается за плечи кея, пока щедро делится с ним своей сладостью. ямагучи нежный-нежный, и нужно его приласкивать и говорить ему приятные слова. он полностью отдаётся в те минуты, когда любовно изводит цукишиму своим языком и пальцами до звёздочек перед глазами и белых вязких всплесков на подрагивающий живот, и ему так же необходимо бережное отношение в ответ. легко водить туда-сюда по его рёбрам кончиками пальцев, вызывая приятную щекотку, от которой тадаши выгибает дугой; выцеловывать абстрактные рисунки на его теле; ловить момент, когда тадаши начинает тихо хныкать от переполняющего возбуждения, и приводить его, потерявшегося в происходящем, к концу. и иногда шептать, как он хорошо справился, принимая ласки кея. потому что у ямагучи всё ещё есть некоторые проблемы с принятием. отдавать — пожалуйста: возьми мою ручку, еду, книжку, возьми моё время и мою заботу. а я всё это от тебя не возьму. сейчас, конечно, тадаши ушёл далеко от этого. он научился брать, просить, показывать свой эгоизм. ямагучи, который просит сделать ему бутерброд, когда кей идёт на кухню, и ямагучи, который отпускает себя в погоне за удовольствием, сосредотачиваясь только на своих ощущениях, идентичны по своей природе и они — лучшие. ямагучи, который желает, требует, стремится получить то, что хочет — лучший. не потому, что крутой, а потому что он заслуживает. — ах, цукки.. вытри меня, пожалуйста. я пошевелиться не могу, — тадаши довольно усмехается, раскрасневшийся и уставший, и цукишима делает то же самое в ответ и тянется за салфетками. ямагучи родной-родной. он постоянно тянется за «цукки», точно магнитик к дверце холодильника. магнитику уже и не вспомнишь сколько лет, и если его отлепить, останутся чёрные следы. он хранит тепло южного солнца и шум морского прибоя из самой лучшей страны, которую не найти ни в одном географическом атласе. ямагучи родной-родной, и если бы он был картой мира, то весь был бы утыкан разноцветными булавками, потому что цукишима побывал в каждом его закутке. кей тычет пальцем в пупок — липко. тадаши тихо хихикает. — это намёк на ещё один заход? — нет? — а может да? — ты же пошевелиться не можешь, вроде как, — хмыкает цукишима, откладывая так и не использованные салфетки в сторону. — к тому же, ничего похожего на мой жест не было. ямагучи, ты самая скорпионья задница из всех. — каких «всех»? — ну я же говорю. — ты хоть как-то разбираешься в гороскопах только благодаря мне, причём с недовольством, почему это оборачивается против меня? — помолчи, ямагучи. — не прости, цукки. цукишима острый-острый. у него угловатые плечи и колени, привычно впивающиеся в висок или щёку, когда ямагучи лежит на них. цукишима острый-острый, как иглы для тату-машинки. только вместо игл у кея острый язык: он врывается им в чужой рот, и у тадаши по сосудам несётся красный пигмент, разукрашивая щёки; он поцарапывает им своё нёбо, когда прямолинеен и говорит метко и отрезвляюще, набивая простые истины прямо ямагучи на сердце. кей нависает над тадаши, эфемерным и осязаемым одновременно — как облачко пара, накрытое ладонью, что льнёт и оседает горячими каплями. цукишима хватает его за податливые бока и припадает губами к животу, собирая с него потные и белёсые блески. — м. та-ши, горчишь, — ямагучи фыркает, и на мгновение живот под кеем становится твёрдым. цукишима едкий-едкий: он саркастичный, насмехающийся, давящий превосходством. но ещё цукишима — въедчивый. как дым от воскресных подгоревших блинов в занавески; как неосторожно пролитый ягодный сок в белую футболку; как пот в жаркие шуршащие простыни, до которого никому нет дела здесь и сейчас. тадаши плавится под тёплым взглядом, растекается растаявшим мороженным от горячего дыхания в шею, сводит брови от жгучего чувства где-то внизу живота и с надрывом в голосе просит.. просто просит. они трутся друг о друга телами: цукишима ускоряется, а ямагучи вяло подмахивает бёдрами. — в следующий раз.. отдуваться будешь ты, — бормочет кей и прижимается теснее, выпуская из горла тадаши смеющийся полустон. они заканчивают совсем не одновременно — тадаши догоняет через пару десятков секунд, выгибаясь ломанными линиями, пока цукишима, переступая через собственную негу, доводит его до края рукой, продолжая лежать сверху. кей скатывается с тадаши, ложась рядом. они оба не шевелятся, только грудные клетки ходят вверх-вниз, как лодочки на тихих речных волнах. и ещё цукишима переплетает их с ямагучи пальцы, смотря в потолок и только туда. потому что этот жест всё ещё смущает и волнует больше, чем откровенные касания и томные вздохи — он наивный и искренний, как в детстве. держать в руке мяч на площадке — привычно, котёнка по приходе в гости — трепетно, ладонь другого человека — уму непостижимо. но так приятно. — посмотри на меня, цукки, — просит ямагучи игриво, — или на потолке завелось что-то интересное? «..вот же язва.» — да. там завелась альтернативная версия тебя, которая не пытается меня смутить. вот, подумываю о переезде. — на потолок? — на потолок. — в моём доме? — в твоём доме, — продолжает кей и тут же поворачивает голову к тадаши, спохватившись. ямагучи дёргает бровями и лениво перекатывается на живот, расцепляя их руки. — ну тогда я не против, знаешь. — ты ещё больше испачкал простыни. — постираю, — доверительно сообщает тадаши, — люблю тебя, — вырывается у него следом, так естественно, как чирикание у воробья в погожий день. ямагучи подтягивается на локтях и клюёт цукишиму в плечо, оставляя прохладный след на коже. — я не буду тебе помогать, — отвечает кей, и оба усмехаются: нежные, родные, острые и едкие они-они.