Ебитесь потише

      Лэнс терпит-терпит-терпит и снова терпит. Он вообще-то это умеет, когда нужно. У спортсменов выдержка железная — про это люди не балаболят. У него эта выдержка помножена на двое: таки издержки профессии. Работа с малолетками кого угодно закалит и сделает неколебимым: они выдрессировали в нём титаническое терпение, он в них — дисциплину и умение дефилировать по струнке, чтобы был результат, чтобы без панибратства и выпадов в сторону тренера.              Лэнс накрывает голову подушкой, устало закрывает глаза. Делает вдох и выдох, чтобы расслабиться. Пытается уснуть. Полминуты, минута, полторы — тихо. Закончили? Быстро же в этот раз. Ха, скорострел.              Под одеялом комфортно и тепло, Лэнс до наступления утра не в жизнь из-под него не вылезет, а если вылезет — собственноручно сдерёт скальп с того, кто в этом будет повинен. Две минуты, пошла третья — тихо. Он почти засыпает, готовый сердечно благодарить за это кого угодно, будь то небесная канцелярия или черти из преисподней — а Лэнс Такер на благодарности разменивается редко.              Тишина обманчива, а с благодарностями он торопится.              Лэнс в душе не чает, за что ему это и кому, а главное, чем, он так насолил. Впрочем, это вопрос риторический: с его-то списком заслуг к нему выстроится целая очередь людей, готовых прописать ему пару ласковых по лицу за всё хорошее и не очень, с Хоуп Энн Грегори во главе. Поэтому лишение здорового сна — цветочки в сравнении со сломанным носом или выбитыми зубами и последующим счетом с неприличной суммой из стоматологии или центра пластической хирургии.              Носом, как и зубами, как и другими частями своего тела, Лэнс дорожит: мир и двух дней без него, такого замечательного, не протянет, а вселенная, лишись она вдруг одного из лучших тренеров, обязательно схлопнется.              Противный скрип кровати за стенкой режет слух, за ним следует порнушное высокое «ах, ещё!». Лэнс закатывает глаза: как наигранно-то — чертыхается, брезгливо поморщившись, и страдальчески выдыхает, вжимая в лицо подушку. Ебучий Колин (его зовут Колин, Такер уже знал) — или ебущий, хер бы с ней, буквой разницы. Он почти всерьёз хочет наслать на соседа порчу, чтобы у него не стоял — одна мысль об этом вызывает в нём восторг на грани с ехидством: такая плата за здоровый и крепкий сон его устраивает. Жаль только, что веры в подобного рода чухню у него нет — а так бы сразу взялся претворять задуманное в жизнь.              По крайней мере, Лэнс искренне надеется, что с таким активным ведением половой жизни у местного ебаря-террориста в скором времени отсохнет всё, что только может отсохнуть в его-то случае.              Он живёт в новой квартире уже почти две недели, и за этой короткий срок Колин успел его порядком заебать — во всех возможных смыслах. И вообще-то Лэнс с самого начала не горел желанием знакомиться с соседями: просить у них соль, сахар, спички или для чего там ещё обычно поддерживают подобные отношения, в его планы не входило. Своему нежеланию он старательно потакал, занимая нейтральную позицию: здоровался с местными, каждый раз кривя губы в вежливой улыбке, перекидывался стандартными фразами о погоде, никогда не заводя диалог первым, и не отсвечивал больше, чем от него могло бы потребоваться.              Но его сосед по этажу — последний мудак без намёка на совесть. Это уже не про нейтралитет — и быть его тут не может. Лэнс ненавидит Колина самой страшной ненавистью, на которую только способно его выточенное из камня сердце. И плевать ему с высокой колокольни, что ненависть — слишком большое и громкое чувство по отношению к человеку, с которым в лицо не знаком и имя его знаешь ну просто потому, что звёзды так паскудно сложились: сложно не узнать, когда «да, Колин, да!» слышишь даже чаще, чем вечные крики «счастливой» и образцовой на людях семейки, живущей этажом выше.              Да сколько можно трахаться?              Невозможно.              Одеяло он отбрасывает вместе с подушкой на холодную и пустующую половину кровати, ногами ныряет в мягкие тапки. Футболку надеть не удосуживается — хрен бы с ней. На электрических часах два ноль две — сейчас бы смотреть десятый сон про блюющих радугой единорогов на зелёной лужайке, и видит Бог, Лэнс откусит Колину лицо, ему и его пассии. Откусит и не подавится.              Подтянув сползающие с бёдер домашние хлопковые спортивки, он выходит на лестничную клетку и настойчиво тычет в звонок, вымещая на нём свою злобу, затем стучит несколько раз в соседскую дверь для большего эффекта и терпеливо ждёт. Лэнсу не к спеху — уже нет. Он готовит тот самый свой фирменный взгляд, под которым его сопляки, да и не только они, готовы сжаться до размера субатомной частицы и слиться с полом или стенкой.              Дверь открывают не сразу — проходит минуты три. Колин перед ним в чём мать родила. Он лениво облокачивается о дверной косяк, кое-как прикрывая пах одним только полотенцем, и не тушуется под тем самым такеровским взглядом. Лэнс почти в себе разочаровывается. Ему только сейчас выпадает возможность внимательно рассмотреть своего соседа. Становится совершенно понятно, что определение «ебарь-террорист» по отношению к нему не было ошибочным даже в плане внешности, и — ладно, возможно — всего лишь возможно — с откусыванием лиц Лэнс сегодня повременит.              У Колина пухлые и раскрасневшиеся от поцелуев губы, синие-синие глаза, торчащие в стороны волосы, лёгкая щетина, следы от помады под челюстью, подтянутое тело и нахальный взгляд. Даже горячо. Он смотрит на Лэнса, неприкрыто глазея безо всяких там стеснений, задерживается на татуировке, что чуть ниже пупка, и выступающих тазовых косточках, облизывает полные губы.       Лэнс выпрямляется, чуть выпятив грудь вперёд — он не непорочная ромашка, не кисейная барышня, чтобы от таких взглядов заливаться краской и спешить прикрыться. О своих достоинствах он осведомлён прекрасно и совершенно не против того, чтобы были осведомлены остальные — едва ли стоит упускать возможность потешить собственное самолюбие.              Пауза тянется слишком долго.              — Ко-о-олин, ну что там такое? — высокий женский голос доносится где-то из глубин квартиры, а заодно служит Лэнсу напоминанием, что цель его появления здесь куда серьёзнее, чем пустое бахвальство перед симпатичным — действительно симпатичным: планка у Такера высочузная — соседом.              — Да-да, сейчас…детка! — Колин, кажется, забыл имя той самой «детки» — Лэнсу настолько это очевидно и так знакомо, что он с трудом подавляет смешок. — Буквально минуту подожди! — он вновь переключает внимание на него: — Крутая татуха. Чего хотел? — смотрит выжидающе, но всё с тем же любопытством.              Лэнс бросает без приветствий с намёком на дружелюбие и прочих вступлений:              — Ебитесь потише, — это не просьба, полноценное требование, почти приказ — он привык раздавать указания, и ему хочется верить, что звучит в достаточной степени серьёзно и убедительно. Но Колин, особо не впечатлившись, только хрипловато смеётся и тянет с нескрываемым самодовольством:              — О-ох, как невежливо. Может, хотя бы представишься для приличия? Колин Ши, — он тянет ладонь в дружелюбном жесте для рукопожатия.              Лэнс драл все правила приличия раком — он устал, ему хочется спать и впервые за неделю нормально выспаться. Руку он всё-таки пожимает, чтобы не прослыть среди соседей вот так сразу высокомерной выскочкой — не то чтобы его хоть когда-нибудь волновало чьё-то там мнение.              — Лэнс Такер, — представившись, он сдерживает зевок и пятернёй зачесывает растрепавшиеся без геля для фиксации волосы, смахивая со лба тёмную прядь. — Я серьёзно. Что за херня? Сколько можно трахаться?              — Завидуешь? — Колин смотрит хитро, склонив голову вбок.              Лэнс сверлит его взглядом, которым можно испепелять, пассивно-агрессивно молчит, сжимает кулаки до побелевших костяшек и впивающихся в мякоть ладони ногтей. Ему хочется стереть самодовольство с чужого лица — теперь даже больше, чем предаться объятиям одеяла. Вместо этого он сжимает зубы почти до скрипа. Старается быть сдержанным — даже слишком сдержанным для человека, которому уже полторы недели как не дают нормально выспаться. Ёжится, скрещивая на груди руки — на лестничной клетке прохладно, и устраивать демонстрацию телес, хоть и с кубиками, было откровенно херовой идеей. Говорит с легко читаемым подтекстом «ты полудурок, а тут всё очевидно»:              — Здесь тонкие стены, — примерно в таком же тоне он объясняет родителям своих подопечных, что за один (неполный!) месяц занятий с нуля невозможно добиться огромных успехов ни в спортивной гимнастике, ни любом другом виде спорта (нет, два — мало. И три тоже. И… Вы хотите уличить меня в некомпетентности?)              — Раньше никто не жаловался.              — Я раньше здесь и не жил.              Из глубин квартиры вновь раздаётся женский голос — теперь уже капризный:              — Ну Ко-о-олин…              Лэнс морщится: это режет слух слащавостью и напоминает ему недоросших девиц, которые на тренировках пытаются с ним в неумелые заигрывания и флирт, считая своим долгом охомутать молодого тренера, повесившись ему на шею, и в разговорах используют тот самый детский капризный тон. Как будто бы это ахуеть как мило, и он обязательно должен проникнуться. Лэнс соврёт, если скажет, что ему не нравится ставить таких особ на место и видеть разочарования на девчачьих лицах — вполне сойдёт за такое себе развлечение. Внимание лестно, но ни малолетки, ни их капризы, ни перспектива попасть под статью за совращение и пошатнуть собственную репутацию не вызывают у него в штанах шевеления, неа — это затея для отчаявшихся или отчаянных, а он ни к тем ни к другим себя не относит.              Колин выдыхает несколько разочарованно, бросает в ответ «детке» ёмкое «щас!», ещё раз окидывая его тем самым взглядом, под которым приличные люди краснеют, робеют, застенчиво тупят взгляд в пол и — в общем, делают всё то, что не делает сейчас Лэнс Такер, потому что он не из той породы.              — Ещё претензии?       Лэнс отрицательно качает головой, сонно потирает глаза. Он мог бы докопаться до любой мелочи только ради мозгожуйства, но оставляет эту затею до лучших времён — не столько из человеколюбия, сколько из-за сонливости.       — Окей. Приятно было познакомиться, — Колин игриво ему подмигивает: — Заглядывай как-нибудь, если вдруг заскучаешь.              — Обязательно.              Лэнс показательно громко фыркает, демонстрирует ему средний палец прежде, чем Колин закрывает перед ним дверь, и возвращается в квартиру. Почти спотыкается о кроссовку и пинает её в сторону, грязно ругается, в темноте напоровшись бедром на угол тумбы в прихожей, заваливается в кровать, кутается в одеяло и подкладывает руки под подушку. Он лежит с открытыми глазами, буравит взглядом часы, ожидая худшего в виде продолжения бессонной ночи, но спустя пять и даже десять минут ничего не происходит.              Ну надо же.              Может быть, Колин не последний в этом доме мудак и ненавидеть его ещё рано. Может быть, тот самый такеровский взгляд и грозный тон возымели своё действие. Может быть, у кого-то проснулась совесть или хотя бы жалость. Лэнсу, по сути, плевать, что послужило причиной, для него в приоритете всегда был и есть результат.              За стенкой тихо — лишь изредка поскрипывает кровать. Этажом выше отчего-то хнычет соседский ребёнок. С этим можно мириться и даже спать, и Лэнс, клятвенно себе обещая купить беруши, проваливается в сон абсолютно довольный собой.

      

      *

             Утро субботы у Лэнса одно из любимых по ряду объективных причин. Это один из немногих дней, когда не приходится просыпаться на пробежку чуть свет, когда будильник и звук на телефоне отключены и можно дать себе поблажку в виде долгого сна — заслуженную, за неделю-то усердной работы и дрессировки будущих чемпионов.              Но к моменту его пробуждения на часах нет и десяти — сказывается паршивая привычка вставать в самую рань даже без будильника. Некоторое время он с большим интересом рассматривает потолок, затем листает социальные сети и только потом выныривает из-под одеяла. В ванной умывается холодной водой, чтобы взбодриться, чистит зубы, зализывает растрепавшиеся ото сна волосы, разглаживает под глазами гидрогелевые патчи.              За внешностью Лэнс следит с особой тщательностью, и пусть сколько угодно его за это окрестят «пидором» — наплевать. Чтобы безупречно раздражать всех и всея, будь то бабки под подъездом, его закадычные враги, коллеги или просто прохожие, своим сияющим внешним видом, нужно выглядеть безупречно — очевидно же.              В шкафчике на кухне он находит последний протеиновый батончик, с сожалением отмечая, что на улицу придётся высунуться не только пробежки ради, но и в магазин, чтобы затовариться; варит кофе и пресную овсянку, в которую обычно для вкуса добавляет изюм; а затем подозрительно косится на дверь, когда раздаётся стук. Он редко приглашает к себе гостей — почти никогда вообще-то, и это утро не входит в список исключений.              Стук повторяется. Может быть, ошиблись квартирой. Лэнс, отхлебнув кофе — без молока и даже грамма сахара — с кружкой в руках лениво шлёпает тапками по полу. Когда к стуку добавляется ещё и трель дверного звонка, бурчит раздражённое:              — Да иду я, иду! — и, открыв, видит Колина, собственный персоной. Причём в сравнении с прошлой их встречей вполне одетого: затёртые джинсы, рубашка в клетку на распашку, под ней серая футболка с растянутым воротом. Ну надо же.              Лэнс не успевает даже скривить недовольную физиономию, не то, что спросить, какого чёрта тот здесь забыл — он всё ещё злится за неделю хренового сна и собирается целую вечность Колина недолюбливать, удостоив пожизненного звания «худший сосед». И нет, он не драматизирует — совсем. Выразить своё недовольство Лэнс не успевает потому, что Колин, его опередив, сразу же принимается спешно объяснять ситуацию, опасливо кося взглядом в сторону своей квартиры:              — У меня дверь захлопнулась. Ключи, бумажник, телефон — всё там осталось… Можно позвонить?              Лэнс выгибает бровь, отходит в сторону, чтобы пропустить в квартиру, и почти ему верит. Почти: из квартиры беспрепятственно выходит девушка — очевидно, та самая ночная «детка». Он окидывает её взглядом, кивает в знак приветствия, улыбнувшись уголками губ: красивая по всем стандартам. Но днём раньше, кажется, была другая. Или нет? А пару дней назад, если ему не изменяет память, из той квартиры вообще вывалился смазливый парень на целую голову его ниже. Лэнсу так-то по боку, кто кого к себе тащит в постель — пока это не мешает ему, разумеется. Но ему-то мешает — спать, как минимум.              Он думает о том, как забавно будет прямо сейчас, окликнув ту самую «детку», выставить Колина за порог и пусть разбирается сам. Это будет его маленькая месть за недосып, чреватый ему премерзким настроением на протяжении недели, перееданием и срывами на детях — последнего не случается только потому, что у Такера железное правило чётко разграничивать личное и рабочее. Едва бы он позволил себе рявкнуть на кого-либо из детей по причине собственных, с ними никак не связанных, проблем.              Разумеется, никого Лэнс не окликивает и за порог своей квартиры не выставляет: такой вот он добросердечный, тьфу, блять, просто мягкотелый дурень. Благо, здесь особо некому его в этом уличить.              Колин умудряется скрыться за такеровской спиной, и «детка» его не замечает. Образцовый отец того самого образцового семейства, что живёт этажом выше, спускаясь по лестнице вместе с ребёнком лет трёх, окидывает её масленым взглядом и отвешивает тупой комплимент, нахваливая длинные ноги. Лэнс не знает, смешно ему или больше-таки противно.              Он закрывает дверь, отпивает из кружки успевший чуть-чуть остыть кофе. Склабится, подозрительно щурясь:              — По-моему, твоя пассия могла бы помочь тебе с захлопнувшейся дверью, — но конечно же всё понимает и не рвётся осуждать. Едва ли можно сосчитать на пальцах рук, сколько раз ему приходилось сбегать на утро от девушек и парней, чтобы те не дай бог не решили, что могут рассчитывать на что-то, что серьёзнее короткой интрижки и пары горячих ночей. — И ещё, по-моему, врать нехорошо. Мне — так точно. Как думаешь?              Лэнс мостит задницу на кухонную тумбу, чудом не смахнув тарелку с овсянкой, смотрит самодовольно и надменно. Колин под его взглядом всё так же невозмутим, как и был ночью:              — Это была попытка не нанести даме серьёзную обиду. Девушки, знаешь…такие девушки, — он дёргает плечом, осматриваясь. — Так что можно считать это ложью во благо.              — Да ты что, — тянет Лэнс, вскидывая брови. Притворство ощущается в каждом его жесте. Он жуёт батончик, лениво болтая ногами: — И почему твоя ложь во благо — моя проблема?              — Мужская солидарность?              — Придумай что-нибудь ещё, — он насмешливо хмыкает и отставляет кружку в раковину. — Все эти порнушные вопли, «ах, Колин, ещё, да!»…- Лэнс умело пародирует всё, что ему за последнюю неделю удосужилось слушать ночами, и Колин смеётся — смех у него неожиданно мягкий и приятный на слух. — Они в основном имитируют, знаешь? Говорю как раз-таки из мужской солидарности, — и желания уколоть. Для него вроде как дело принципа: страшно сучить, когда ситуация этого уже и не требует.              — Знаю, я не тупой, — у Такера нарочито удивлённое лицо, и Колин на это лишь смешливо фырчит, а затем взглядом натыкается на полку, уставленную наградами и фотографиями с соревнований. — Ух ты. Это все твои, да? — он подходит ближе, чтобы рассмотреть.              — Да, я…              — Тот самый Лэнс Такер, уже знаю. Золотая медаль, Торонто две тысячи…четвёртый, я не ошибся?              «Тот самый» для Лэнса всё равно что ласково почесать кота за ушком — душу греет и ледышку слева почти плавит. Он чуть смягчается и только что не мурлычет, а на его лице вырисовывается самодовольная улыбка:              — О-о-о, ещё немного, и я решу, что ты моя преданная фанатка.              — Ты почти угадал. Распишешься на сиськах? — Колин игриво подмигивает, склонив голову в бок, и подходит ближе. Такой до смешного очевидный флирт. Лэнс хищно щурится, провокационно закусывает губу и больно тычет ему в обтянутую футболкой грудь пальцем, будто бы может таким образом вытеснить наглеца и восстановить бесцеремонно нарушенное личное пространство. Но Колин-таки без лишних слов отступает на шаг сам, продолжая: — На самом деле у меня все жильцы забиты в гугле. Я сын копа, понимаешь ли, поэтому немного осведомлён о чужих, кхм, секретах… Например, хм, ты в курсе, что мужик из четвёртой квартиры хотел жениться на своей собаке?              Лэнс брякает красноречивое «мда», брезгливо морща нос: эта информация ему явно была ни к чему.              На собаке. Подумать только: мир в край ебнулся.              Он хмыкает:              — О своих секретах ты, конечно, не распространяешься.              Колин разводит руками:              — У меня их и нет.              — Кроме того, что ты решил перетрахать всех женщин Бостона?              — Почему только женщин?              — Так всё-таки решил? — Лэнс усмехается, подтягивая сползающие с бёдер мягкие штаны и слезая с тумбы. Тот неопределённо жмёт плечами. — Мне в общем-то фиолетово, можешь хоть всех разом. Но если это будет мешать мне спать… — он пытается быть убедительным и хмурится. — Серьёзно, я натравлю на тебя…какое-нибудь, не знаю, собрание жильцов.              — Ох, хорошо, я буду заранее тебя бояться, — тянет Колин и корчит почти скорбное выражение лица, кивая: — Удачи с этим, что ли, — он заглядывает в дверной глазок, внимательно что-то высматривая. — Ладно, похоже путь теперь свободен. Спасибо за тёплый приём. Ты чудо!              — Я знаю.              Колин посылает воздушный поцелуй, чмокнув губами в воздухе, и скрывается за дверью. Лэнс показывает ему — вообще-то его спине — средний палец — кажется, это начинает входить в дурную привычку. Затем некстати вспоминает про овсянку — пресная и уже остывшая, без изюма и других добавок она просто отвратительная. Лэнс все-таки упорно ею давится, а после, не планируя изменять своим правилам, накинув футболку и поверх неё любимую олимпийку, отправляется на пробежку.

      

      *

             Вечер, как и утро — у Лэнса любимая часть дня. Выходного дня, конкретно субботнего: в будни он возвращается поздно, в воскресенье — как и любой ответственный взрослый, ложится раньше, потому что потом понедельник и работа.              Из окна можно наблюдать огни ночного города - красиво -, но Лэнс лишает себя этой возможности и задёргивает шторы. Бостон не так плох, хотя обязательно таковым покажется, реши только он скрупулёзно начать выискать недостатки. Лэнс решает удариться в старческое недовольство когда-нибудь потом, потратив свободный вечер на что-то, что явно будет полезней.              Он может устроить себе внеплановую пробежку, но на улице, хоть и тепло, моросит противный дождь, а ему по-человечески лень и не хочется мокнуть; он может прочесть книжку или остаться деградировать под телевизором и смотреть мыло или на худой конец нетфликс — купил же зачем-то подписку. Он может даже подцепить девицу или интересного молодого человека и затащить в постель. Всё равно уже остопиздело ограничиваться рукой, а держать целибат он никому не обещал. Заодно воплотит в жизнь свою маленькую месть, и в этот раз уже он не даст Колину выспаться              Господь, да с чего вообще этот вот вплёлся в его планы?              Вариантов полезной и не очень деятельности у Лэнса так-то целый вагон — без труда можно растянуть на целый год свободных вечеров. Он может…              Многое, в общем-то, может, но раздаётся стук в дверь, бесцеремонно нарушающий процесс формирования его планов. Лэнс косится на неё с недовольством: кого к нему опять занесло? Он не приглашал гостей, но почти не удивляется, когда обнаруживает на пороге Колина. Снова. Ему не нужно долго думать или быть провидцем, чтобы угадать причину визита, поэтому он заявляет без всяких приветствий:              — Если ты планируешь здесь спрятаться от очередной своей пассии, то твой план херня. Лимит мужской солидарности исчерпан. Обломинго и всё такое.              — Какая жалость! Но ты не угадал. Я хотел позвать тебя к себе. Пицца, пиво, фильм…              — Я не ем пиццу и не пью пиво, — обрывает его Лэнс и жестом указывает на свой прикрытый футболкой торс, как будто бы это всё разом объясняет. — И если ты рассчитываешь таким образом залезть ко мне в трусы, то я глубоко оскорблён. Мои стандарты куда выше.              — О, куда нам, смертным, до самого Лэнса Такера, — тянет Колин с такой интонацией, что Лэнсу вновь хочется садануть кулаком ему по лицу или хлопнуть дверью прямо перед его носом. — Уймись, не посягаю я на твою задницу, хотя она у тебя ничего.              Лэнс вспыхивает, смотрит на него грозно и всерьёз жалеет, что не умеет воспламенять людей взглядом, как какой-нибудь человек-факел или что-то вроде. «Ничего?» Серьёзно? Ха, да о такой мечтают тысячи женщин, надрывающих в приседе под тяжестью штанги спины в спортзале, чтобы добиться хотя бы половины от того, что имеет он сам. Пф, ничего! Очень даже чего. Ценитель хуев.              Колин продолжает как ни в чём ни бывало:              — Хотел предложить свою компанию и только. Если у тебя есть свободный вечер. И желание.              Свободный вечер у Лэнса в наличии, как и желание себя чем-нибудь развлечь. Он прекрасно знает, что может позволить себе слабость в виде бутылки пива и куска пиццы с условием последующей отработки лишнего. Лэнс раздумывает где-то с минуту и неожиданно соглашается, потому что, а почему вообще нет? Колин, видимо искренне рассчитывавший на отказ, даже теряется, но находится быстро и жестом зовёт пройти к себе.              Его квартира чуть меньше, чем у самого Лэнса — он оглядывает её несколько скептически. Взглядом сразу цепляется за многочисленные постеры, затем натыкается на гитару: значит, музыкант. В квартире некритичный срач, свойственный почти всем холостяцким берлогам. По телеку идёт старая комедия, больше глуповатая, нежели действительно смешная, но сойдёт и так. Пиво холодное, а пицца отвратительно жирная, и Лэнс, мысленно подсчитав, успевает ужаснуться тому, сколько кругов ему придётся наяривать из-за одного только несчастного куска.              Из незамысловатого разговора выясняется, что Колин не на много его младше, тащится по комиксам про геройствующего мужика в трико и действительно музыкант. Он обещает как-нибудь продемонстрировать все свои умения игры на гитаре и говорит это таким тоном, что становится совершенно понятно, что имеется ввиду не только музыкальные способности. Лэнс косится на него как на последнего идиота, почти сочувствующе, буквально вопрошая взглядом неозвученное: «головой стукнулся, да?» или «тебя, что ли, роняли?». Краснеть из-за пошлых глупостей и неуклюжего флирта не в его компетенции, в его компетенции — заставлять людей это делать.              — Расскажи что-нибудь о себе. А то всё обо мне, да обо мне… — Колин отпивает из бутылки, обхватив горлышко пухлыми губами, а затем выпускает ее с характерным чмоком. Лэнс облизывает сухие губы. Чёрт. Зато понятно, почему на него ведутся не только девушки. — Что за история с Мэгги Таунсенд?              Ну конечно, он же сын копа. А начиналось так красиво…              — Я что-то упустил и дал согласие на вечер откровений?              — Не-а, но всё же. Расскажи. Или это твоя великая тайна? — Колин склоняет голову в бок и смотрит таким взглядом, который Лэнса уже давно не пронимал. Неа, дохлый номер — во время работы с детьми видел и получше. Он вздыхает так драматично, как только может, раздумывает с полминуты:              — Да нечего рассказывать. И тайны никакой нет. Сделал мелкой соплячке от ворот поворот. Обиженка пожаловалась наглухо отбитой мамаше на бог знает что, а та сразу побежала в прессу, чтобы рассказать всем, какой я великий и ужасный на самом деле, совращал её детоньку. Кто кого ещё, блять, пытался! Девчонка потом ещё залетела, сделав всю ситуацию ещё более абсурдной. Похерила себе карьеру, а заодно попыталась и мою. Нервы потрепала знатно. Тупая малолетка.       — Мда, ситуация - хрень.              Неловкая тишина так и норовит повиснуть грозовой тучей и омрачить целый вечер, но её опережает очередная попытка в неуклюжий флирт, пришедшаяся неожиданно к месту:              — Если что, я давно уже не малолетка, — многозначительно сообщает Колин. — Так что, мы с тобой можем…              Лэнс демонстративно закатывает глаза, давит глупую улыбку — настолько это было ожидаемо. Чуть смягчившись, смотрит оценивающе и дарит тем самым надежду, но почти сразу её отнимает насмешливым:              — Заебешься собирать справки.              — Но я чист! И, если хочешь, даже имею серьёзные намерения! — Лэнс и толики усилий не желает предпринять, чтобы не засмеяться в голос. — Или тебя тоже, как некоторых, волнует количество любовников? Типа двадцать и не больше, а у тебя девятнадцать и следующий — точно последний и обязательно особенный?              В жизни Лэнса Такера есть единственный особенный человек — и это он сам. Потому что, ну, знаете, себя надо любить, лелеять, ценить и всё такое.              — Двадцать и не больше, — задумчиво повторяет он и удивлённо вскидывает брови, мол, что за бред? — Это за сколько? За месяц? Хотел бы я сказать, что дотягиваю, но нет. За полгода? Тогда у меня перебор. Год?              — Э, за всю жизнь?              — О, да по таким меркам я совсем пропащий, — он откидывается на спинку дивана и закидывает руки за голову. — Херня всё это — цифры, подсчеты. Хочешь ебаться — ебись, если всё по обоюдному согласию.              — Запишу это в список лучших изречений самого Лэнса Такера.              Лэнс скалится и пихает его в бок локтем. Идиот же, ну.       

      *

             Следующим утром они по удачному стечению обстоятельств сталкиваются на лестничной клетке. У Лэнса — пробежка и неплохое настроение: беруши — лучшее, что могло с ним случиться, не считая здорового сна и полноценного завтрака без пресной и отвратительно-остывшей овсянки. У Колина — видимо, побег от очередного постельного клопа — и когда он только успел кого-то склеить? — а ещё, очевидно, полное отсутствие совести и здравого смысла. Лэнс фыркает на его просьбу о помощи с избавлением от очередной прилипчивой пассии, выгибает бровь, мол, с чего вдруг я вообще должен, и закатывает глаза, когда слышит протяжное и беспомощное «ну пожалуйста».              Вообще-то у него важные дела, не терпящие отлагательств. Много дел — он обязательно придумает их себе, целый список даже составит, попутно отрабатывая вчерашнюю пиццу и пиво, но едва ли в их число войдёт спасение чужой задницы. Пока Лэнс совершенно не глазеет на чужой оголённый торс и раздумывает, как покрасивее будет съязвить, чтобы, отказав, кинуть несчастного на произвол судьбы, из квартиры высовывается мужская сонная рожа:              — Колин? Я проснулся, а тебя нет…              Лэнс, вздохнув, смотрит на Колина так, что тому просто не может не сделаться страшно. Он надеется, что тот от его взгляда содрогнулся хотя бы внутренне, а потом ляпает первое пришедшее в голову:              — Милый, это кто? — на зубах скрипит сахар от собственной интонации. Лэнс с трудом сдерживает желание отплеваться и мысленно ловит фейспалм. — И почему на нём твоя футболка? — господи боже, ему упало за тридцатку, а он по доброй воле выступает в цирке. За это ему, должно быть, простят все грехи и забронируют тёплое местечко в раю. Или как минимум всучат Оскар — такой вот он классный актёр, а не только тренер и гимнаст: хороший человек хорош во всём, ага.              — Я…Дорогой, — боже, подари Лэнсу выдержки, чтобы держать лицо и не похерить этот спектакль тупой улыбкой или смехом, — я всё сейчас объясню!              Постельный клоп — Такеру нравится в мыслях так его называть — впрочем, в объяснениях не нуждается, потому что оказывается вполне смышлёным:              — Но ты говорил, что…вот мудак! — Колину прилетает звонка пощёчина.              — Вот именно, что мудак! — с драмой в голосе соглашается Лэнс, изображая вселенское разочарование. — Стоило уехать к родителям на пару дней, и ты… — он с удовольствием отвешивает Колину вторую пощёчину, чуть перебарщивая с силой. Тот, чуть отшатнувшись, смотрит шокированно, машинально потирая ладонями горящие от ударов щёки.              Лэнс пожимает плечами, чувства вины не испытывает и в его взгляде несложно прочесть задорное: «упс, прости, я так и хотел». Важные дела? Лимит мужской солидарности исчерпан? О нет, забудьте об этом. Он переобулся и забирает свои слова назад, готовый помогать вот так вот да хоть каждый день, раз уж это способно облегчить кому-то жизнь — добросердечность и человеколюбие всё-таки не были ему чужды.              Постельный клоп спешно покидает квартиру, гордо задрав нос и даже не удосужившись попрощаться. Ну и кретин.              — Ты мог бы не бить так сильно! — заявляет Колин, когда они остаются вдвоём. В его голосе нет большой обиды, скорее нотки очевидного недовольства. — Милый, — он передразнивает, тянется, чтобы мазнуть губами по щеке Лэнса. Тот усмехается, морщась, когда чужая щетина касается его гладкого лица. Затем легко шлёпает Колина по бедру ладонью, чтобы тот не наглел, и одёргивает свою олимпийку. — Вот черт. У меня, кажется, минус одна футболка. Снова.              — Очень жаль. Советую сократить количество половых партнёров или расширить гардероб, чтобы было, что им выдавать. За сим откланиваюсь, у меня пробежка.              — О, погоди, составлю компанию. Как раз хотел начать бегать — по-моему, это знак свыше, что уже пора…              Разумеется, Лэнс не упускает возможности повыпендриваться, потому что «ну кто так, блять, бегает?».              Разумеется, он даже приличия ради не пытается притормозить, чтобы поравняться с Колином и бежать с ним рядом. Тот в сравнении с ним плетётся со скоростью черепахи, дышит неправильно, а потому почти задыхается, слишком высоко поднимает колени и — о, ну какой идиот заедает пробежку пирожным из местной пекарни? Лэнс в ужасе — ещё больше от себя, когда быстрее, чем успевает обдумать, порывистым жестом вытирает остатки наверняка сладючего крема с чужой, чуть колючей щеки. И кто его об этом попросил? Ну и хрень.              — Ты свинья, знаешь? Кто так ест?              От попытки нелепым наездом себя как-то вытянуть и оправдать лучше не становится — хуже, к счастью, тоже.              Колину смешно. Он ни разу не смущён его незатейливой выходкой. Ему только в радость — лишний повод для флирта, тупых подмигиваний и — «ох, Такер, с последним, кто на меня так смотрел, я переспал». За всё это он получает праведный подзатыльник и совершенно безобидно звучащую угрозу отхватить в нос.              Лэнс обещается больше не брать его с собой на пробежку. Ей-богу, никогда в жизни. Только если заплатят — и то неточно. Зато он сам получает приглашение на просмотр очередного фильма.              И не отказывается, до конца не понимая, почему и зачем.       

      *

             За полтора месяца это входит в привычку — глупую и крепкую, ненавязчиво вклинивающуюся в жизнь Лэнса. Разумная его часть от этой привычки воет сиреной — кажется, имя этой части «самосохранение» или пресловутые бабочки. Разумная часть неразумно остаётся незамеченной.              Колин составляет ему компанию в пробежках на выходных, в будни чуть реже — утренний сон самый крепкий, а жаворонки сосут и всё такое. Лэнс больше не жалуется на откровенно хреновую звукоизоляцию и тоже спит крепко, потому что, во-первых, спасибо огромное всем тем, кто причастен к созданию берушей, во-вторых, Колин больше не таскает к себе кого попало. Лэнс не следит, ему по боку, он замечает скоее случайно: последнее время, кажется, не таскает вообще. Ну надо же. Видимо, где-то сдох медведь, свистнул на горе рак и вот-вот грядёт апокалипсис.       Возможно, Колин-таки решил последовать совету и сократить количество партнёров, чтобы сохранить футболки. Возможно, ему просто не дают. Лэнс склонен верить в обе версии сразу.              Они вместе смотрят «Игру престолов» и бестолковые комедии, когда выпадают свободные вечера. Гордо жуя овощи и варёную грудку, Лэнс противится любым попыткам Колина напоить его колой — «написано же, что диетическая, ну! сам ты идиот!» — и накормить отвратительно притягательными и такими же отвратительно жирными сэндвичами: он всё ещё в своём уме и жертвовать кубиками, становясь жиртрестом, ради минутного удовольствия не намерен. И как Колин только держит себя в неплохой форме с таким-то пристрастием к подобному?              В один из вечеров Колин, наконец, демонстрирует свои музыкальные способности, исполняя одну из песен на гитаре. Неплохо. Очень даже. Лэнс, наблюдая за ним с полуулыбкой, лениво качает головой такт в песне. Будь он пятнадцатилеткой с ветром в башке, может быть, даже и поплыл. Но ему-таки в два раза больше, и, нет, это, конечно, не та причина, по которой он позволяет Колину себя поцеловать — или целует его сам: уже и не разобрать, кто порывается первым, но оно всё равно случается, и это вроде как к месту и даже закономерно — перейти от активного флирта к активным действиям.              Целомудрием, как на первых свиданках влюблённых малолеток, и не пахнет. Целуются мокро, развязно, остервенело, горячо и кусаче, вжимаясь друг в друга — стоило только дорваться. Мозг коротит от желания, в штанах гудит и становится тесно, и от них хочется поскорее избавиться, но Лэнс всё равно не пытается удержать себя от ехидства:              — Прятаться на утро у кого будешь, м?              Колин вжимает его в спинку дивана, кусает за подбородок, переключается на шею. Ладонями нахально облапывает торс, затем бёдра и пах — у него крепкие руки, и Лэнса от этого почти мажет. И чего столько ломался, как скромница на дискотеке? Разовый перепих, минет или дрочка ещё никому на его памяти во вред не шли. Низ живота сладко ноет. Колин обводит языком кадык, ненарочно царапает зубами нежную кожу, вбирает её губами, засасывая, чтобы оставить яркую отметину. Выдыхает со смешком, щекоча тёплым дыханием шею:              — У тебя привычка выпендриваться в крови, да? — смотрит хитро, и в глазах в диких танцах бесоёбят чертенята.              — Всосал с молоком матери, — Лэнс скалится в ухмылке и снова лезет с настойчивым поцелуем, чтобы губы в губы и жаться ближе, притираться, охотно ластясь под руки и выгибаясь под настойчивыми касаниями. Пальцами сжимает мягкие волосы, зубами прикусывает кончик чужого языка и не сдерживает стон, когда Колин лезет рукой под резинку его домашних штанов.              Что там о высоких стандартах? Навсегда забудьте.              Опустившись с грацией хромой утки на колени, Колин дёргает за завязки мягких спортивок, чтобы стянуть их вниз вместе с бельём, затем, легко прихватывая зубами кожу, обводит языком вытатуированную ленточку, расположившуюся ниже пупка. Как Лэнс и предполагал ранее, демонстрацией музыкальных способностей ограничиваться никто не собирался. И едва ли он что-то имеет против, разводя колени в стороны.              Мысли вышибает разом, и по телу расходится приятная дрожь, когда кожи на внутренней стороне бедра касается колючая щека, а затем язык. Выдыхает с хрипотцой, когда Колин, не колеблясь, обхватывает ртом головку. Так влажно, горячо и тесно, что хорошо. В ушах шумит, и Лэнса чуть-чуть ведёт. Он не сдерживает стон, одобрительно похлопывает Колина по щеке. Путает пальцы в его волосах, попутно мягко массируя кожу головы, тянет на себя, насаживая. Колин не пытается отпрянуть, послушно и старательно берёт глубоко. Лэнс дуреет от одного только вида: пухлые губы, раскрасневшиеся от поцелуев и укусов, плотно и жадно обхватывающие ствол выглядят абсолютно порнушно; слюна на подбородке, взгляд из-под опущенных густых ресниц, лёгкий румянец на щеках и растрепанные его же стараниями волосы, что теперь торчат во все стороны, только усугубляют. Какое же блядство — Лэнс соврёт, если скажет, что не понравилось.              Он не брезгует, когда Колин, отплевавшись и стерев тыльной стороной ладони слюну, лезет с поцелуем. Охотно предлагает «руку помощи», позволяя толкаться себе в кулак, а потом невозмутимо вытирает ладонь о его же штаны: ну не свои же в конце концов марать. Колин возмущается и ворчит на него за это только для порядка, но по его взгляду становится совершенно понятно, что он не против продолжения или как минимум повторения.              Это предсказуемо становится ещё одной приятной привычкой.              Помощь по-соседски, мужская солидарность, перешедшая в горизонтальную плоскость — называть можно как угодно, суть всё равно одна. Оба взрослые и здравомыслящие люди, ни на что особо не претендующие, окромя приятного во всех смыслах времяпрепровождения.              И все-таки, что-то в этом есть.                     Как бы там ни было, Лэнс думает, что Колина в его жизни много — настолько, что перескакивает отметки «слишком» и «очень». Самое паскудное здесь то, что ему не хочется этому препятствовать. Он ловит себя на этой мысли случайно, когда Колин звонит ему под конец рабочего дня, чтобы уточнить насчет планов на вечер. И Лэнс, попутно выключая перед уходом в спортзале и раздевалках свет, как ни в чём ни бывало жалуется ему на всё подряд, включая хреновую погоду, больную голову, усталость, предстоящие пробки и мозгожуйство со стороны докучливых родителей его подопечных — всё наваливается разом как по щелчку.              Для него совершенно буднично, когда Колин зовёт провести вечер у него дома — это тоже что-то из списка новых, но уже плотно вклинившихся за короткий срок в жизнь с лозунгом "а почему нет?", привычек. Лэнс даже не стучится, когда проходит в квартиру — дверь открыта: кое-кому нужно обязательно настучать за безалаберность. Скидывает в прихожей белые брендовые кроссовки. Окликивает на всякий случай:              — Эй!              — Я тут, да, проходи. Ужинать будешь? — Колин выглядывает из кухни и выглядит совершенно по-домашнему в своих растянутых трико и застиранной майке-алкоголичке с тонкими лямками. Лэнс, невольно заглядываясь, в который раз отмечает, какие крепкие у него руки, а затем, наткнувшись взглядом на коробки из доставки, напоминает, устало потирая шею:              — Я не ем пиццу, как и…              — Как и сладкое, жирное, кофе с сиропами и так далее, я помню. Ты такой уставший был по телефону. Я пытался приготовить ужин по типу того, чем ты обычно любишь давиться. Не знаю, получилось, нет, но если ты голодный…              Лэнс прерывает его поток слов лаконичным:              — Ужасно, если честно.              Та самая его часть, что выла сиреной, теперь молча бьётся в конвульсиях прежде, чем сдать свои полномочия. Пришибленный незатейливой заботой, он садится за стол. Улыбается устало, когда жуёт рыбу на пару, а потом бесцельно помешивает ложкой свой травяной чай без грамма сахара, взглядом гипнотизируя возникающую в кипятке от его действий воронку.              Вот дурдом, а. Кажется, он чего-то в этом мире не понимает — или только делает вид, потому что не хочет понимать.              Колин ест свою ужасно-жирную пиццу, смотрит задумчиво. Выдаёт так просто:              — Может, пойдём на свидание? - у него вообще-то всегда так, проще некуда.              Лэнс реагирует на предложение настороженно и несколько заторможенно, но слова находятся быстро:              — Серьёзно? Поведёшь меня куда-нибудь на крышу и будешь душнить про звёзды, да?              — Ни черта про них не знаю на самом деле, но могу плести бред с серьёзным видом, если ты прикинешься, что я говорю что-то умное.              — Прикинусь? — он выгибает бровь, мягко усмехаясь. — Ну нет уж, я привык быть с людьми откровенен.              — В таком случае, я постараюсь смириться с твоими попытками язвить и меня зачмошить.              — Постараюсь быть понежней, - Лэнс склоняет голову вбок, смотрит хитро. — Я в деле.              Говоря о свидании, Колин, оказывается, ни черта не шутил, потому что настроен он решительно и серьезно.              Поздно, и застланное тёмно-синим небо усыпано бесконечным количеством холодных звёзд, но про них никто не душнит — и слава богу, Лэнс, не выдержав и минуты, сбежал бы или завыл со скуки. Может быть, даже всё сразу. Вместо крыши и заумных бесед про малую и большую медведицу Колин тянет его на закрытую баскетбольную площадку, где он раньше работал и успел умыкнуть ключ ещё до увольнения — это настолько в его стиле, что даже не кажется удивительным. Они, поочерёдно забрасывая мяч в кольцо, играют на раздевание до тех пор, пока не приходит сторож и им не приходится бежать, сверкая пятками. Лэнс чертыхается, забыв свою футболку и второпях натянув чужую, но всё равно чувствует себя победителем: играй они дальше, и Колин остался бы совсем без ничего, потому что гитарист из него, откровенно говоря, куда лучше, чем баскетболист.              — Ты всегда такие глупости творишь? — Лэнс зачесывает пятерней растрепавшиеся волосы. Он уже и не помнит, когда в последний раз ему было настолько весело.              — О, так говоришь, как будто не способен сделать что-то подобное в одиночку!              — Да как-то в голову не приходит. По-моему, это потому, что ты все глупости носишь с собой и не оставляешь другим.              — Кажется, где-то я подобное уже слышал, — Колин усмехается, почесав колючий подбородок. — И, к тому же, ты не поймешь, что идея тупая, пока не проверишь, претворив её в жизнь. Поэтому глупостей не избежать.              — Да что ты? Я вот, например, с причала не нырял. Но знаю и без того, что идея дерьмовая.              Колин тормозит. Лэнсу хочется дать себе ментального леща за то, что думать нужно раза три прежде, чем что-либо ляпать, — себе, а затем и Колину, который выглядит слишком воодушевлённым тем, что услышал парой секунд назад.              — Это отличная идея. Я считаю, это твоя самая лучшая идея!              — Нет.              — Да!              — Нет!       — Да, да…              — И думать не смей, Колин…              Они прыгают.              То есть, как. Колин наивно предлагает взяться за руки. Лэнс, не будь дураком или амурным хлюпиком, падким на розовую хрень, воспользовавшись случаем толкает его первым, а потом, когда тот выныривает и отплевывается от воды, прыгает следом — дурной пример всё-таки заразителен.              — Блять, холод собачий! Боже, да что б ещё хоть раз…              Колин только хохочет - заливисто, искренне, так, что невозможно не улыбнуться ему в ответ - тянет Лэнса к себе и заставляет его замолчать секунд на десять одним только поцелуем. Касается губ губами настойчиво, оттягивая чужие мокрые волосы на затылке, скользит языком в рот и жмётся ближе. Тот не пытается отстраниться, потому что так теплее, но беззлобно шипит, больно прикусывая его нижнюю губу:              — Прекрати ржать! Я тебя здесь же и утоплю, Колин, слышишь? Дерьмовая идея! Абсолютно дерьмовая!              — Ну так это твоя, — Колин делает упор на последнем слове, обнимая Лэнса за шею, — дерьмовая идея!              — Поддержал её ты, реализацией занялся тоже ты. Как итог, всё на твоей совести!              Домой приходится едва ли не бежать, потому что после такого хочется только в горячую ванную или хотя бы под одеяло, а лучше два. Лэнс, трухнув головой, чтобы избавиться от лишней влаги, зачесывает пятерней мокрые волосы. Косится в сторону, а затем дёргает собачку на чужой олимпийке, надетой на голое тело, и тянет вверх — только чудом её не вырывает и не прищемляет Колину подбородок. Прохладно, наверное, вот так идти мокрым, хотя едва ли застегнутая до конца кофта спасает ситуацию. Сам не знает, какое определение этому своему порывистому жесту стоит дать — а стоит ли вообще?              В этом его опережает Колин:              — Заботишься? — он склоняет голову в бок и хитро улыбается.              Лэнс думает, что сделал херню и что его, Колина, если не утопит, то точно сейчас прибьёт, чтобы не оставить свидетелей. Усмехается:              — О себе. Не хочу таскать тебе таблетки и варить сраные бульоны, если ты вдруг заболеешь.              — А ты стал бы?              —А я похож на заботливую мамочку?              — Ну, больше на строгого папочку.              Блять. Ох уж эта его ухмылка.       Придурок? Мягко сказано.              Лэнс невозмутим, совсем, и попытки смутить его подобной ерундой - все из тех, что находятся в списке заведомо провальных. Он театрально закатывает глаза:              — Кошмар. Интересно, что глубже: твоя глотка или уровень морального падения?              — Какая звенящая пошлость! — Колин притворно хватается за сердце. Смутить его чем-либо, кажется, невозможно совсем. — И этими губами ты целуешь маму!              И всё-таки придурок, с улыбкой думает Лэнс.              Ему кажется, что свою выдержку он недооценивал — выдержку и собственную глупость. Терпеть это — Колина, его острый язык и глупые подкаты, граничащие с теми, что находятся на уровне «ты не поезд, но я б под тебя лёг» — почти два месяца, а потом согласиться пойти на свидание, ввязываясь во что-то непонятное — ещё надо суметь такое вот сделать. Но вообще-то, что бы там не говорилось, он привык и готов честно признать хотя бы себе, что без Колина и всего, что к нему прилагается в стандартной комплектации, ему было бы попросту скучно.              Как любой примерный мальчишка, клятвенно обещавший после свиданки вернуть свою даму в целости и сохранности ровно в девять и ни минутой позже, Колин провожает его, не удивительно, до подъезда, а потом и до самой двери в квартиру. На часах далеко не девять, на прекрасную даму Лэнс тянет с трудом, а его целость и сохранность стоит под жирным знаком вопроса — он посеял футболку и позаимствовал почти такую же у Колина ещё тогда, на спортивной площадке; продрог и растрепал идеально уложенные волосы.       Впрочем, за дверью нет и строгих родителей, готовых отчитывать за позднее возвращение, а потому на мелочи можно закрыть глаза, а само свидание — чуть-чуть затянуть, затолкав горе ухажёра, такого же растрёпанного и продрогшего, к себе в дом. Лэнс так и делает, совсем не возражая, когда Колин прямо в прихожей лезет к нему с поцелуями.              Они неспешно перемещаются в спальню, ни на что не натыкаясь в темноте только чудом. Но когда Колин пытается расстегнуть ремень на его штанах, Лэнс легко шлепает его по руке ладонью, вынужденно обламывая все его планы:              — Не сегодня. Я жутко вымотался за день и хочу делать только жим лицом в подушку. — Колин понимающе кивает — Лэнс мысленно ставит жирный плюсик напротив его имени только за то, что тот не берется шутить про импотенцию и возраст, а если это и делает, то исключительно про себя. Зато он совсем не возражает, когда Колин мягко мажет по его щеке губами, касаясь гладкой кожи своей колючей, и легко кусает за подбородок. Лэнс выпутывается из крепких рук с большой неохотой, шутливо добавляя: — А вообще, до свадьбы «ни-ни» и всё такое.              — Мне как-то сказали, что я не такой парень, за которого выходят замуж. Мол, с такими только спят перед окольцеванием. Долго же ждать придётся.              Стянув затёртую временем и целой жизнью футболку Колина, и джинсы, Лэнс переодевается в домашнее. Лениво потянувшись, он падает в кровать, устремляясь лицом прямо в подушки, разумно решив, что душ может потерпеть до утра — так смертельно он устал за весь день. Сонливо щурится, зевает, наконец, глухо отзывается:              — Тоже такое слышал в свой адрес. Так что, если я тебя нагну, можешь не рассчитывать на то, что правило «обесчестил — женись» сработает.              — Не «если», а «когда». Нужно затариться смазкой и резинками. И кто ещё кого…              Закатив глаза, Лэнс легко шлепает в Колина его же футболкой, нащупав её в темноте — ради этого ему даже не жаль встать, пожертвовав удачно выбранной позой для сна. А затем опять возвращается в прежнее положение, укрывается одеялом, нарочито сердито бурча:              — Помолчи и не забудь забрать свою тряпку. А то постельным клопам раздавать будет совсем нечего.              — Постельным клопам? — Колин выгибает бровь и смеётся, утыкаясь лицом в ладони. — Я сократил количество партнёров во имя спасения своего гардероба, как ты и советовал, так что…— он подмигивает — Лэнс этого не видит, но догадывается: Колин слишком очевидный в своих интонациях.              Профырчав и сменив положение, чтобы чуть сдвинуться в сторону, Лэнс хлопает по освободившемуся и даже нагретому месту, незамысловатым жестом предлагая речь рядом.              — Раздевайся и давай в кровать, если не собираешься к себе, — бормочет он, прикрыв глаза. — Не заставляй меня жалеть об этом предложении. Будешь пялиться на меня спящего, как маньяк — я тебе вмажу. Просто предупреждаю, это нихуя не романтично.              Тихо посмеиваясь и довольно улыбаясь, как кот, нажравшийся до неприличия сметаны и валерианы разом, Колин стягивает с себя всё лишнее до трусов и умещается на кровати, придвигается к Лэнсу и закидывает тяжёлую руку ему на пояс.              Засыпать с кем бы там ни было в постели, перед этим не проведя совместную ночь голышом, непривычно, хотя думать об этом не приходится, потому что от усталости почти сразу страшно рубит, а тепло одеяла и чужого тела только этому сопутствуют.              Просыпаться утром, оказавшись приваленным тушей, пусть и весьма привлекательной, но вообще-то тяжёлой и храпящей прямо в ухо, и не пытаться по тихому слинять до пробуждения этой самой туши, а готовить незатейливый завтрак на двоих, оказывается тоже непривычным делом, но и не самым худшим опытом в жизни Лэнса.       

      *

             Как бы там ни было, таскать таблетки и варить «сраные бульоны» приходится Колину, потому что у Лэнса температура за тридцать семь, полный нос соплей, больное горло и несчастный вид. Ему же приходится стоически выслушивать ворчливое: «Придурошный, ну куда ты лезешь со своими губами? Хочешь заразиться? Отъебись, ну. Фу, какой же ты слюнявый…»       

            *

             А потом Колин на целую неделю уезжает к родителям и становится неимоверно скучно, потому что в просмотре всего подряд по телеку в одиночку не обнаруживается ничего интересного. Лэнс не скучает, только немного — в конце концов, у него вагон важных дел, за которыми можно не считать дней, и до возвращения Колина остаётся всего-ничего, но он всё равно отыскивает время на глупые переписки.              Колин (10:03):       ты сейчас в чём?))))       

Лэнс (10:07):

Допустим, в плохом настроении.

      Колин (10:08):       ну ты и…       я не так хотел       и рассчитывал на фотки       но ладно, сойдёт       я медленно снимаю с тебя плохое настроение… (;       

Лэнс (10:10):

Ты невозможный дурак.

хотя, наверное, ты и без меня в курсе, да?

             Он улыбается как последний идиот. Вот черт, докатился же. Ему не хочется знать причину этой своей абсолютно улыбки.

Лэнс (10:10):

Снимешь всё, что захочешь, когда вернёшься.))

      Колин (10:12):       ооо       хороший стимул, чтобы не задерживаться       умеешь заинтересовать       я оценил ;)       и тоже по тебе соскучился :З              Следом прилетают отвратительно-сопливые эмодзи с сердечками. Лэнс немного в смятении и не знает, как к ним относиться - как к дурацкой шутке? как к удару идиотизма и нежных чувств? - но на всякий случай тоже отсылает в ответ эмодзи, выражающие отвращение, прячет телефон в карман, а потом, ближе к вечеру, встречает Колина в аэропорту.       На стоянке, уже у дома, паркует машину и позволяет ему себя поцеловать у самого подъезда, не дойдя до квартиры. Он вообще-то не любитель выражения чувств на людях, но иногда можно позволить себе маленькую слабость. Поцелуй выходит до неприличия целомудренным, но всё равно кому-то мешает: сосед сверху, тот самый, что образцовый отец образцового семейства, нарочито-громко прокашливается, привлекая к себе внимание.              — Вы могли бы заниматься этим у себя дома, — с отвращением уведомляет он, и вид у него такой, будто бы они вдвоём с Колином на его глазах нарушили общественный порядок или вообще устроили содомию, созвав перед этим всю местную ребятню. — Детям ни к чему видеть такие извращения. Побойтесь Бога!              Если бы можно было закатить глаза сильнее, Лэнс бы закатил, серьёзно. У него чешутся кулаки, а сосед - он в душе не чает, как его звать - выглядит так, как будто его давно не били. Но самообладание — это та его черта, которой Лэнс гордится, гордился и будет дальше, и никакие мужики с пивным пузом и отвратительно засаленными волосами этого изменить не в состоянии.       Он поправляет солнцезащитные очки на переносице, короткими ногтям впивается в руку Колина, чтобы тот и не думал раскрыть рот. Говорит самым елейным своим голосом:              — О, конечно, вы правы, — кивает, выдерживая короткую паузу. — Зато этот ваш Бог, несомненно, одобряет то, что вы, семейный человек, клеите молодых девушек в присутствии своего же ребёнка, и это, разумеется, замечательный пример.              — Добрый день, мэм, — Колин, ну просто эталон доброжелательности, улыбается тучной женщине — мамочке того самого образцового семейства — вышедшей из подъезда вместе с ребёнком.              Кажется, сказанное не прошло мимо ее ушей. Какая жалость. Она смотрит на мужа таким взглядом, что Лэнсу чуть-чуть становится его жаль — вообще-то нет. Добросердечность и человеколюбие - всё же не самые сильные его стороны. Не желая быть свидетелем, а тем более случайным участником, семейных разборок, он, с гаденькой улыбкой тянет Колина в подъезд.              — Будешь так со всеми соседями, и нас здесь возненавидят, — тот легко толкает его в бок локтем, пока Лэнс возится с замком.              — Да брось. По-моему, тебя уже возненавидели по сто раз за нарушенный сон. И ничего, живой.              — Жаловался только ты. Возможно, кто-то просто очень капризный.              Лэнс смеряет его нарочито грозным взглядом, но не комментирует и только чудом успевает захлопнуть дверь в квартиру, оказываясь с порога вовлечён в поцелуй без грамма целомудрия. И едва ли ему есть дело до соседей, их нарушенного сна и всего остального — разумеется, за исключением одного конкретного соседа, который стягивает с него футболку и без стеснения лапает за задницу. И да, это тот самый день, уместный для демонстрации всех прелестей хорошей растяжки, когда ноги сами собой разъезжаются в стороны и можно для сравнения тупо шутить про разводные мосты.              Крепкие руки на бёдрах и упругих ягодицах оставляют ярко-красные следы на коже, и Лэнсу кажется, что стараниями Колина он зацелован везде, где только можно, до следов от зубов и бледно-красных отметин. На деле так и есть: настолько тот увлечён процессом. Ему странно нравится изучать родинки и впадинки на чужом теле, находить чувствительные точки, притираться к голой коже, вызывая мурашки и дрожь, и слышать, как Лэнс, ёрзая на простынях, матюкается так, что ему впору бы промыть с мылом рот, и шипит почти по-змеиному, для порядка грозясь заехать по лицу пяткой, чтобы не тянул кота за яйца.              За стонами — о, кто бы приличия ради пытался сдерживаться — почти не слышно, как спинка жалобно скрипущей под весом двух тел кровати бьётся о стенку, и есть-таки что-то до странного приятное в том, чтобы потом, немного погодя и переведя дыхание, лениво целоваться в постели, фырчать в ответ на приятные сопливые до тошноты нежности и не находить сил, чтобы принять душ и сменить смятую грязную простынь.       

*

      Это потом уже, днём позже, Лэнс, разбирая почтовый ящик, находит среди платёжек, аккуратно сложенную записку с незатейливым содержанием, которое озвучивает Колину, не забыв отвесить ему лёгкий подзатыльник исключительно для порядка.              — А я тебе говорил. «Кто-то просто очень капризный», да? Ну-ну.       Колин смеётся ему в плечо.              «Ебитесь потише. (p.s. Соседи снизу)» — скромно гласит записка.              И всё-таки что-то в этом есть.