***
У этой игры есть правила. Точно есть, напоминает снова себе Игорь, проталкиваясь в забитом вагоне метро. Ему выходить через пять станций на платформу справа. Вечерний час-пик в понедельник гораздо плотнее, чем в ту же среду, словно процентов тридцать населения к середине недели сдается и перестает ходить на работу. У игры есть правила. Вагон полон под завязку, а Игорь абсолютно пустой. От него словно осталась одна оболочка, а внутри не застывшее до конца желе, вспыхивающее нервными спазмами то тут, то там. Он сегодня такой с самого утра. Самолет Стаса приземлился в два часа дня. Конченков говорит номер рейса и добавляет: «Не приезжай, я такси возьму». На что тут же получает ленивое: «Да я и не собирался, мудак». Настолько безразлично, что Лавров почти сам верит. Дело не в том, что ему похуй. Дело в том, что Стас взрослый мальчик и может добраться до своей гостиницы самостоятельно. Может же, правда? Игорь ненавидит правила этой игры. Они нужны, чтобы Стас мог сохранить остатки своей чести, а Лавров мог притвориться, что он не больной на голову параноик. Помогает обоим, но с трудом. А пока нужно играть. Сентябрьский ветер расшвыривает едва пожелтевшие листья по рыже-розовому гравию дорожек в сквере, через который Лавров идет к гостинице. Стремительно темнеющее небо нависает над макушкой, и только в просвете между сталинскими высотками, на самом горизонте, мелькают полосы заходящего солнца по пузатым тучам. В Москве начался сезон дождей. Как-то лет десять назад Стас назвал сентябрь наебаловом, потому что на деревьях еще зеленые кроны, а холодрыга такая, словно конец осени. И до отопительного сезона, как до Луны пешком. Лавров стоит под аркой, представляющей из себя шедевр сталинского ампира. Проход метров семь в высоту, обрамленный лепниной, завитушками и почему-то колосьями. Игорь старательно разглядывает пустое место, где явно когда-то был серп и молот, стараясь дышать глубоко и ровно. Не думать о Стасе в нескольких десятках метров от него. Даже если вся столица сжалась до одной точки, с тех пор как шасси самолета «Самара — Москва» дотронулись до посадочной полосы. Тупой такой, тощей точки. Они не виделись три с половиной гребанных недели, и этого достаточно, чтобы заново разыгрывать все эти пляски с бубнами вокруг друг дружки. Обычно Стас не уезжает так надолго, но в Самаре накопилось дел, и родителей он не видел несколько месяцев. Три с половиной недели — достаточно, чтобы двадцать пять раз передумать и решить, что тебе нахуй это все не нужно. Игорь, как истинный параноик, которым он так упорно старается не быть, каждый раз сам бронирует Стасу гостиницу на первый вечер в Москве. Официально, Конченков все еще живет в Самаре. Неофициально — все его вещи давно в квартире Лаврова. Он думает, что это «их» квартира. Пока не наступает очередной первый вечер после поездки в Самару. Конченков вываливается в улицу из-за железной двери, ленивый сентябрьский сквозняк бьет ему в лицо, раскидывает полы его незастёгнутой легкой ветровки, надувает футболку пузырем. Стас ежится всем телом, а у Игоря заготовленные слова застревают поперек горла, пока эта двухметровая придурь еле ноги волочит те пару метров, что их разделяют. Стас говорит в нос что-то отдаленно похожее на «ну, привет», спускает рюкзак по плечу вниз, жмет ему руку. Лавров терпеть не может эти рукопожатия, слишком короткие, чтобы казаться естественными. Неловкое полуобъятье, собственная ладонь между острых лопаток, четко выверенный один хлопок. Каждый по полшага назад, и вот уже между вами ненавистно-вежливый метр пространства. Дружелюбие в чистом виде. И тут же, как назло, сорвавшееся: — А че еще легче не оделся-то, братан? Игорь не больной на голову параноик, это логичный вопрос. Только Стас, — и его ебанная честь, сука, — причмокивает разочарованно губами, отворачивается и нихуя не отвечает. Прячет руки в карманы, потому что уже замерзли. Ох, ну и долбоеб. Это до отвратительного нечестно, что нужно продираться через эти первые часы, как сквозь болото. Прощупывать почву, опасно балансировать на кочках-подколках и стараться не свалиться в топь ненужных сейчас вопросов. Игорь давно уже решил, что ни за что не будет спрашивать у Стаса «Как сам, как жизнь?», в конце концов, это ж не какой-то одноклассник, с которым ты столкнулся на улице впервые с выпускного. «Ага, да, женился? А работаешь где? Родители твои как? Чем занимаешься вообще? Детей не нарожал еще, нет?» К чертям, Игорю не интересно. Игорю интересно, почему Стас одет так легко. Интересно, че он там намутил на следующий альбом, как в салоне дела идут, когда они смогут собраться на съемку. Интересно, успел ли Стас побомбить, пока был в Самаре. Где и что нарисовал, есть ли фотка, чтобы Игорь мог глянуть и стебануть идиота за неровный покрас. А еще, самую капельку, Игорю интересно, можно ли Стаса поцеловать, как только они уйдут в менее людное место. Они стоят, разглядывая улочку до горизонта в разные стороны. Как памятник ебанному смирению в натуральную величину. Стас делает вид, что не хочет запустить узкие холодные ладони под толстовку Игоря. Игорь делает вид, что не хочет затолкать Стаса обратно в подъезд и расцеловать его тупое угловатое лицо. Занимательный спектакль в трех актах под названием «Просто встреча двух друганов», и декорации выставлены, зона действия расчерчена. Радиус в три квартала вокруг цоколя, который Игорь снимает под студию, ключи жгут карман. У Стаса очень удобное расположение гостиницы, Лавров постарался. Акт первый, сцена первая. — Ну что, куда погнали? Конченков жмет плечом в почти безразличном жесте, мол, да плевать. — Давай просто, — он выбрасывает ладонь куда-то в сторону высотки. Игорь готов вознести хвалу всем богам, даже тем, которых нахуй не знает. Им по тридцать лет, — ну, почти, в случае некоторых, — у них есть бабки на дорогие бары и рестораны, на такси в любую точку города. У Игоря даже машина, правда стоит припаркованная у дома. А они будут гулять. Вот так просто, как в шестнадцать, двигать ногами, топтать подошвами асфальт и разрезать еблами осенний ветер. И Лавров благодарен, всей душой, от самого дна. Потому что сидеть где-то, в людном месте, где даже случайно нельзя дотронуться, — все равно что изощренная китайская пытка. Слушать Стаса, планомерно набухивающегося напротив, поджимать слишком длинные ноги под стул, и не сходить с ума от того, насколько сильно хочется сгрести его в охапку, послать все в далекое пешее, и просто запереться в квартире на пару дней. Это все завтра, но пока. Нужно соблюдать правила, как минимум, хорошего тона. Игорь пропускает Стаса перед собой, как бы невзначай оттесняя его от той части тротуара, что ближе к дороге. Стасова гордость может идти нахуй, есть какие-то вещи, которые он не делать просто не может. Конченков фыркает насмешливо, этот звук проходит сквозь Игоря, стягивая всю острую нежность в один комочек под солнечным сплетением. — Па-параноик, — выдает он, и ржет, скотина. Словно не он сам только что объебался на один слог. Почти вылетевшее ответное «малыш» закусить оказывается непросто, пережевать, протолкнуть через пересохшую глотку. Завтра будет можно, а пока. У этой игры есть правила, и они блуждают по корявым улицам мимо сталинок, придерживаясь негласного маршрута так, чтобы до студии не дольше десяти минут быстрым шагом. Три с половиной недели — не очень долгий срок. Но достаточный, чтобы у Игоря сносило крышу, а Стасу было тяжело сходу прогнуться. И они играют. Так отчаянно, словно шаг мимо, и свалишься со сцены прямо в оркестровую яму. Стас валится, запинаясь о собственные ноги, потому что у него проблемы, блять, с хождением прямо. Игорь придерживает его за локоть и недовольно пыхтит. Невысказанное «вот поэтому ты ходишь с этой стороны тротуара, чучело ты неуклюжее» виснет в воздухе, и Конченков смеется, неловко, задушено, будто оправдываясь. Лавров старательно смотрит вперед, отвлеченно слушая что-то о новом треке какого-то фрэшмена. Но если Стас выебнется и спросит, что он только что рассказывал, Игорь сможет повторить слово в слово. Поэтому Стас не спрашивает. Тротуар узкий, худое плечо Стаса в паре сантиметров от его плеча, и, если надо кого-то пропустить или обойти, они сталкиваются, слегка, но по масштабности ощущений, как дорогая тачка, влетающая в бетонную стену. А потом расходятся, и опять пара сантиметров, до другого прохожего. А Игорь не понимает, почему такие мелочи вообще сводят его с ума. Вот уже почти четырнадцать лет не понимает, искренне. Глист-глистом, лупоглазый, и нос крючком. Весь прямой, жесткий на ощупь, со смехом дебильным. Шутки вы его слышали? Обнять и плакать всей деревней. Но Игоря всего переебывает от желания прикоснуться. Сжать до хруста в ребрах, уткнуться лицом в шею и выдохнуть «Пиздец, Стас. Без тебя все — пиздец». У Игоря впервые за три недели полноценно дышать получается, а этот морщит свой нос, щурится на какую-то особенно живописную памятную табличку, будто ему не похуй, че там написано вообще. Посмотрите, как изменилась Москва при… — ба-бах! — небо над головой разрывается отдаленным громом. Тонкий рот Стаса расползается в сумасшедшей улыбке. Акт первый, сцена вторая. Декорации сменяются на школьную постановку в актовом зале, с бюджетом в десять рублей, вместо реквизита — новогодние украшения из пыльной коробки в классной комнате. Поэтому над Москвой не ливень, а шуршащий дождик из мишуры. Небо от солнца и туч кажется какого-то грязного охрового оттенка, будто зажгли люстру с теплыми желтыми лампами. Потревоженная пыль поднимается в воздух, челка Игоря тут же мокнет и липнет ко лбу. Стас улыбается. — Выглядишь, как долбоеб, — сообщает он, стряхивает с заново выбритой башки капли, и они разлетаются брызгами во все стороны, — Ну? Игорь оглядывается по сторонам, пытаясь сориентироваться. Как и положено в хорошей пьесе, тайминг тютелька в тютельку. До гостиницы Стаса идти гораздо дальше, чем до студии. Они делают вид, словно не знали, что так оно и случится. Словно не нарезали без цели круги вокруг одной точки. До студии быстрым шагом, — пожалуй, даже слишком быстрым, никакого терпения у тебя, Игорь, — оказалось меньше пяти минут, но завалились туда все равно промокшие насквозь. Всего полторы комнаты, санузел, кухонный уголок с раковиной и мини-холодильником. Но внутри тепло, несмотря на отсутствие горячей воды в батареях. Узкие окошки под самым потолком, и хлещущий во все стороны, пузырящийся до белой пены ливень. За окнами грохочет гром, сверкает молния, и все это похоже на подвал Мастера, только вокруг не книги, а аппаратура. Не Маргарита, а его друг-еблан. И раздирающая внутренности нежность, которая из Лаврова прет во все стороны. — Я ставлю чайник, а ты раздеваешься, — тут же обозначает он, и мысленно шлет себя нахуй. У этой игры есть правила. А три с половиной недели — охуеть какой большой перерыв. Так что, — это исключительно ради их же нервных клеток. Потому что Игорь не параноик, а Стасу нужно сохранить остатки чести, — в первый вечер Лавров не командует. Не имеет права. У игры есть правила, и этим правилам уже несколько лет. Они их выработали путем болезненных ошибок и разговоров. Игорь эти разговоры силой отвоевывал, чтобы разобраться. Потому что Стас предпочитает молчать и огрызаться, а не рассказывать о том, как он тут на неделе загнался в очередной раз и решил, что все это как-то неправильно. Да, иногда дело в гормонах, эндорфино-адреналиновый отходняк. А иногда достаточно просто слишком много думать. Если постараться, задаться целью, и часа хватит, чтобы сотню раз передумать каждую мысль, вспомнить каждую деталь и решить, что что-то пошло не так. Ему не тяжело было повторять, снова и снова, что это всего лишь мысли. Стас не сделал ничего плохого, не стал от этого хуже или на самом деле младше, — а такое тоже приходило этому придурку в голову, — что Лавров относится к нему по-прежнему. Ничего не изменилось. Это всего лишь мысли. И Конченков успокаивался. Сперва это настигало его сразу после, потом все реже и реже, и теперь происходит только после длительных перерывов. Как сейчас. Но три с половиной недели. Лавров подхватывает чайник, мысли в голове скачут, сталкиваются, разлетаются. Вода в кране шипит, у него с джинсов капает на линолеум. — Ебать, наконец-то, — выдыхает Стас, стягивая с себя ветровку, скидывает рюкзак и сияет кривой лыбой, — Я думал, ты уже и не предложишь, братан. Чайник мелко потряхивает в его руках, холодно. Стас не умеет говорить словами через рот. Патологически, в почти клиническом смысле слова «патология». И Игорь благодарен ему за каждое откровение, потому что сам он порой без ебанного понятия, что делать дальше. Поэтому у них правила. Игорь их ненавидит и обожает одновременно, ведь так сохраняется какая-никакая, но уверенность в том, что они, — что сам Игорь, в первую очередь, — делают. Это до нечестного просто: Игорю нужны слова, чтобы понять, а Стасу нет. Пусть Игорь в действиях быстрее и решительнее, чтобы к этим решениям прийти, ему нужны, просто нахуй необходимы, слова. Через рот, Стас. Желательно много, в логическом порядке выстроенные в предложения. Но три с половиной недели, и Лаврова несет. Игорь не знает, что говорить. Стоит ли говорить? Понять, чего хочет Стас в моменте — просто. Убедиться позже, что не ошибся, — уже сложнее. Это был бесконечный круг уверенности, сомнений, расспросов, спокойствия. Снова, и снова, и снова. А потом стало проще. Вот это Стасу нравится, это уже не очень. Стасу нужно время, Игорю нужно притормозить. Поэтому гостиница, три с половиной недели, сомнения. Трясущийся чайник в руках. Стас спрашивает: — Ты слышал, что я сказал? Игорь тянет кривую лыбу, повторяет на автомате: — Ты думал, что я не предложу тебе раздеться. Стас моргает медленно, отступается на полшажка, словно его в грудь толкнули. Игорь ставит чайник. Игнорирует то, как Стас сопит ему в ухо. В этот первый вечер именно Конченков решает, где, как и что они делают. Игорь свои указания может засунуть себе глубоко в задницу. В этот первый вечер все срежиссировано до минуты, пока, — как в сказке, — не пробьет полночь. Он не встречает его с самолета, гостиница близко к студии и далеко от хаты, едет на метро, чтобы не трахнуть Стаса в своей же тачке, — там неудобно, тесно, и Конченков будет жаловаться, что Игорь опять стукнул его макушкой о дверцу, — под любым предлогом дойти до студии. Выслушать обоюдные рассказы о том, как прошли эти несколько недель, если Стас в хорошем настроении — заняться сексом. Если нет, довести его до гостиницы и поехать домой. Кажется, что правила нужны исключительно, чтобы Конченков не дал по съебам. Это страшно, и очень-очень важно. Потому что он не параноик, а Стас не маленький ребенок. Три с половиной недели, и Игорь проебывается, сам же, с громким треском. Продолжает давить. Зная, что так нельзя, что он не имеет права. Но не может с собой справиться, даже в мелочах. Как можно контролировать кого-то, если не можешь контролировать себя? Стас стягивает промокшие треники, влажным шлепком скидывает их на пол у диванчика. Пялит на него сбоку так активно, что Игорю не по себе. Руки все еще дрожат от желания вцепиться в этого придурка, и еще немного от страха, что он не сдержится. А Лавров на это не имеет права. Где-то в груди, глубоко-глубоко зудит. Чешется, отдается в горло тошнотой и беспомощностью. Не имеет права, не имеет права. Стучит в его голове, шумом перекрывая начало фразы: — …ананасовый йогурт, пластиковой ложкой, прикинь? Стас смеется в нос, упирается ладонями в кухонную тумбу и подпрыгивает ловко, усаживаясь на столешницу. Болтает ногами. — Че? — переспрашивает Игорь, мазнув по нему взглядом. Тут же отворачивается. Твою мать. — В самолете, — говорит Стас с такой интонацией, что сразу понятно, он повторяет, — Давали йогурты. Игорю надо достать кружки, и чай с верхней полки. Собраться. Расспросить про какие йогурты вообще Стас говорит. Но вместо этого он сдается и выдыхает: — Надо вызвать тебе такси. Советские шторы из красного пыльного бархата, как замена занавесу в школьном актовом зале, падают с грохотом на дощатую сцену. Спектакль отменен, просим всех покинуть свои места в установленном порядке. Смех застревает у Стаса в горле, он им давится, шлепает губами. А потом отрезает: — Да нихуя. — Стас… — Игорь, — отрывисто выплевывает он, — Вытащи голову из задницы и посмотри на меня. Зуд в груди нарастает, болезненно расползается по конечностям. Игорь все еще в мокрой одежде, но ему жарко. И тяжело дышать. Он в упор глядит на нежелающий закипать чайник. — Смотри, — уже мягче повторяет Конченков. Лавров с трудом поднимает глаза, и Стас ведет подбородком, обозначая пространство студии, — Заметил? Чайник под ухом наконец закипает и выключается с громким «щелк!», и как по волшебству этот щелчок переключает Игоря. Он моргает глупо, оглядывается, словно заново видит студию, Стаса, его тощие ноги, которыми он болтает в воздухе, и пятками еще стучит по дверцам тумбы. Дите. — Ты скинул мокрую одежду на пол? — спрашивает Лавров тихо, сам до конца не веря, что просто, блять, пропустил. — Ага, — гордо кивает Стас, давит лыбу, барабанит пятками. Игорь оборачивается на него, всматривается внимательно. Стас глядит в ответ, весело и влажно, кусает губу. Ежится. — И хули ты уселся в одних трусах, у тебя здоровье, что ли, богатырское? — не выдерживает Лавров, тут же включаясь в режим «я о тебе так позабочусь, так позабочусь, что ты, сучонок, сидеть неделю не сможешь». Потому что правила нахуй могут идти, когда Стас болтает ногами в воздухе. Взрослый Стас так не делает. Взрослый Стас сам взял бы плед с дивана. Взрослый Стас повесил бы свои вещи. Взрослый Стас оделся бы тепло. Игорь оставляет чайник в покое, в два шага сокращает расстояние до дивана, подхватывает плед. Тот самый, рокетбанковский. Банка-то давно уже нет, по сути, а плед еще здесь, лежит. Он заворачивает Стаса плотно, стягивая края, — и зуд в груди становится чуть-чуть приемлемее. Вяжет их узлом, прижимая локти покрепче к бокам. Завернутый Стас смеется в черно-белую плюшевую ткань, тянет: — Муда-а-ак, — и беспомощность выкипает, испаряется, — Если я разведу руки, оно развяжется. — Ну, — как ни в чем не бывало отвечает Игорь, — Не разводи. Конченков хохочет в голос, задыхаясь, но остается сидеть на месте, в тревожно-радостном ожидании. Смотрит всезнающе, насмешливо. И язвит вдобавок: — Ты мне там такси собирался вызывать вроде, братан? Игорь поднимает бровь. «Братан», ага. Достает чашки. И молоко из холодильника. Взрослый Стас не пьет чай с молоком. Этот Стас — пьет. — Что-то я такого не помню. Конченков ерзает, вертится, кусает губы. Дергает ногой. Жалуется: — Сделаешь что-нибудь? — Например? — Игорь показательно выливает молоко в его чай, повторяет вслух, больше для себя, — У нас есть правила. Стас морщится. — Я не буду это пить, — заявляет он, весь подбирается. Вечно беспокойные ноги замирают. Сползает со столешницы, разводит локтями и плед действительно развязывается. Опадает к босым ступням, Стас перешагивает через него. Смотрит хмуро исподлобья. — В гостишку поеду, а ты сиди тут, — он тыкает пальцем в сторону чашки, — с этим вот говном и правилами своими уебанскими. Выпал, бывает. И снова Взрослый Стас. И та же самая поебень. Игорь в ответ горько смеется, трет лицо ладонью с силой. Шатко выдыхает. Стас никуда не уходит, даже попытки одеться не делает, просто стоит посреди студии. Упрямо ждет. Игорю нужны слова, чтобы понять, а Стасу нет. Он понимает где-то там, в своей голове, на интуитивном уровне. Легко переключается, выпадает из Маленького Стаса во Взрослого, и Игорь за ним не успевает. Лавров сейчас ни в чем не уверен, вообще. Поэтому он просит устало: — Помоги мне. — Я не могу базарить, как ты, знаешь? — с вызовом кидает Стас, переступая с одной ноги на другую, обхватывает себя худыми татуированными руками. — Да, братишка, я в курсе, — соглашается Игорь, — И? Они стоят в вежливых полутора метрах друг от друга, и он тщательно контролирует дыхание. Стас вскидывает руку к губам, цепляет зубами заусенец, раздумывает. Формулирует. — Это всего лишь мысли, — выдает он, в конце концов, заученную бесконечным вдалбливанием фразу, — да? Игорь кивает. Ничего не изменилось. Это всего лишь мысли. Он сам повторял это так часто, что мозоль на языке натер. — И всего лишь правила, — с нажимом и без вопроса. Стас показывает на рюкзак, — Там все мои вещи. И из гостиницы я выписался. Ты понял? Не понял. Но легче притвориться, чем спросить еще раз. В горле у Лаврова болезненный ком, сглотнуть который получается лишь с третьего раза. Один широкий шаг, поднятый с пола плед, накинуть на придурка. Угловатые плечи под ладонями. Он должен заботиться, должен замечать такое, должен держать себя в руках, должен придерживаться правил, должен делать все правильно. Должен — не имеет права — должен — не имеет права. И он перестает себя сдерживать, обхватывает узкое лицо. Стас дышит едва слышно, поверхностно и мягко. Замирает, подставляется. Еще не совсем поцелуй, только шепотом: — Я не понял, о ком тут нужно заботиться, а, малыш? — спрашивает он насмешливо. В носу щиплет, а легкие расправляются, позволяют дышать полной грудью. — О том, кому больше надо, — бурчит Стас, явно подразумевая не себя, огрызается недовольно, — Хватит сырость здесь разводить. Лучше сделай что-нибудь. — Что, например? — Двадцать пять дней, — вдруг сообщает Стас, — я не вывезу больше. Давай уже. Три с половиной недели звучит не так страшно, понимает Игорь. А Стас считал по дням. Двадцать пять дней — как ебанный пиздец мира. Но все еще недостаточно. Все вокруг плоское, ненатуральное. Фальшивое. Все эти слова, Стас под пальцами, его собственные ощущения. У Игоря острая недостаточность реальности происходящего. И уверенности. — Не-а. Ты знаешь, что нужно делать. Всего лишь одно, маленькое слово. Три слога. Он, отчего-то, уверен, что все решится само собой, стоит его произнести. — По ебалу тебе дать? — обреченно спрашивает Конченков, упираясь лбом ему в плечо. Елозит по ткани еще и носом, словно пытается почесаться. Ноги разводит, подпуская ближе. Цепляется в него всеми конечностями. — Хорошая попытка, — хмыкает Игорь, — Очень смешно, Стас, но попробуй еще раз. — У меня не получается, — жалуется он, гнусаво и обиженно. Дышит в его толстовку, согревая ткань. У него не получается, у Игоря не получается. Как два паззла, которые пытаются соединить не теми сторонами. Отверстия не подходят, фразы бесполезно и пусто падают, разрезая тишину. Они продолжают говорить невпопад, не то, не о том. — Я соскучился, — признается Лавров, бережно перехватывая Стаса поперек туловища, прямо поверх пледа, сжимает до треска в ребрах, и добавляет честно, еще раз, — Просто пиздец как соскучился. — У тебя джинсы мокрые, — бубнит Конченков ему в шею вместо ответа, — и кофта тоже. Непроизнесенное «раздевайся» виснет над ними. Лавров отстраняется, стягивает толстовку, бурчит: — Какой же ты охуевший, а. — Да-да-да, — соглашается Стас, присаживаясь на спинку дивана, причмокивает сочувственно, — Это про меня. Игорь звенит бляшкой ремня, стягивает неприятно липнущие к лодыжкам джинсы и угрожающе информирует: — Тебе пизда. Нога Стаса начинает подергиваться, вверх-вниз, топ-топ-топ. На узком лице расползается кривая улыбка, нос-крючок морщится, от глаз к вискам расходятся веселые морщинки. Игорю прижаться бы к ним губами, и ничего не делать. Не говорить. Но Стас завороженно следит за его движениями. Как он наклоняется, как расправляет одежду, как развешивает ее на спинке ближайшего стула. Не отводит взгляда, снова ерзает. — Да ты все только обещаешь, — не сдается Конченков, припечатывая, — Пиздобол. Стас все понимает на интуитивном уровне, без слов. Ему эту фальшивость раскусить гораздо легче. Игорь его оглядывает сверху вниз, внимательно, вбирая каждую деталь. И плавно опускается на колени между его разведенных ног. Укладывает ладонь на белую худую ляжку, удерживает, чтобы Стас перестал трястись. Стас перестает. Не только трястись, но и дышать, и улыбаться. Только глазами на него хлопает. — Ты что-то говорил, малыш? — переспрашивает он, поглаживая холодную кожу. Под пальцами расходятся колючие мурашки, поднимая тонкие светлые волоски. Игорь их разгоняет поглаживаниями, спускается ниже, под коленку. Проходится по нежной коже сгиба, щекочет перебегом. Стас хихикает в нос. Дергается слегка, чтобы тут же расслабиться. Всем телом, растекаясь и довольно разглядывая лицо Лаврова из-под темных ресниц. — Уверен, что не хотел сказать другое слово? — пробует Игорь еще раз и прижимается губами к острой коленке. Ведет ниже горячей ладонью, до лодыжки. Обводит большим пальцем косточку. Всего лишь одно, маленькое слово. Три слога. На ту же букву. Давай, Стас. Ноги у Конченкова угловато-мужские, тощие и совсем-совсем не женские. Колесом. Все суставы выпирают слишком сильно, и ухватиться тут совсем не за что. И все равно. Игорь прижимается губами еще, и еще раз. И чуть выше. Ведет носом по внутренней стороне бедра, трется щетиной о кожу. — Нет, — улыбается Стас, склонив голову к плечу, стягивает края пледа, укутывается. Откидывается слегка назад, чтобы дать лучший доступ, — именно это. Лавров, уже дошедший до паховой складки, прикусывает кожицу у резинки трусов, мышца бедра едва заметно дрожит. Стас упирается второй ступней ему в коленку, подается навстречу, мычит коротко и низко. Игорь хмыкает, прежде чем резко подняться, все еще держа одну ладонь под коленкой, а вторую уложив на худое плечо. Маневр удается с удивительной точностью. Перевернутый Стас опрокидывается через спинку боком на диванные подушки. Ойкает от неожиданности, оказавшись в лежачем положении, матерится сквозь зубы. Лавров, посмеиваясь, облокачивается на многострадальную спинку, перегибается, нависает над парнем, интересуясь: — Живой? Стас, запутавшись в ткани, пыхтит, переворачивается на спину, скользит пятками по замшевой обшивке. — Ты охуел? — спрашивает, пытаясь приподняться и вытащить из-под себя многострадальный плед. Игорь останавливает его, уложив ладонь на живот. — Лежать, блять, — приказывает. Но неуверенно, неповоротливо. Слова во рту неестественные и чужие. — Лежать, — фыркнув, передразнивает Стас, но послушно замирает, — Я тебе не собака. — Конечно, нет, малыш, — Игорь огибает диван, наклоняется над ним, впритык, упираясь согнутыми локтями по обе стороны от его головы, заглядывает во влажные глаза. Медленно проговаривает, — Собаки дисциплинированные и слушаются хозяев. — Ты мне не хозяин, бро. — Правильно, потому что я?.. Всего лишь одно, маленькое слово. Три слога. На ту же букву. Давай, Стас. Это же так просто. — Пиздобол, — повторяет Стас упрямо, закидывает руки ему на плечи, обвивает шею и притягивает, ближе. Ближе. Тянется к губам, прикусывает. Проходится остро кромкой зубов по нижней, оттягивает и отпускает, чтобы добавить, — И кошки тебе больше нравятся. Лавров прикрывает глаза, в ушах, — бум-бум-бум, — шарашит пульс, все лицо горит. И жар волнами прокатывается вниз по позвоночнику, наслаиваясь, разбегаясь колючими мурашками. Уткнуться носом в щеку, вспомнить, что он тут, так-то, главный. Не поддаваться. — Я тебя выебу, — угрожает Игорь, не поднимая век, и Стас тихонько хохочет ему в губы. От его дыхания щекотно, горячо, и надрывно, в самом центре груди, ноет, — Нет, серьезно, сука ты эдакая. Вывести меня хочешь? Стас пыхтит, проходится ледяными пальцами по загривку вверх, зарывается в волосы. Гладит. Почти сочувственно, как огромного пса, который пришел, чтобы его пожалели. Игорь себя примерно так и ощущает. Побитой собакой. — Ложись, — предлагает Стас тихо. И Игорь слушается. Залезает на диван сверху, перекидывает через бедра ногу и ложится. Всем весом вдавливает Стаса в замшу, упирается лбом в худую костлявую грудь. Тошнота подкатывает под горло, оседает горечью на корне языка. Слюна вязкая, и разлепить губы получается с третьего раза. Разлепить — получается. Сказать правду — нет. Стас, будто чувствует эту неумелую попытку, повторяет. С другой интонацией, глубже, увереннее: — Ты пиздобол, Игорь. — Ага. — И еще мой папочка, — признается Стас, добивает из вредности, — Даже когда выебываешься. Всего лишь одно, маленькое слово. Три слога. Несработавшее средство от всех проблем. Но отпускает. Лавров расслабляется на неудобном Стасе, зарывается в него лицом, дышит глубоко и спокойно. В узкие окна под потолком стучится ливень. Сентябрь — это наебалово. В батареях нет горячей воды, скомканный плед под тощей задницей Стаса, и лежать в одних трусах довольно прохладно. Но вставать не хочется. У этой игры есть правила. Точно есть, напоминает себе Игорь. А в любую игру можно и проиграть. И пускай будет двадцать шесть дней. И пускай Игорь сегодня пиздобол. И пускай, — как в сказке про Золушку, — должна пробить полночь, прежде чем они встанут и вызовут такси до дома. Пускай. Заботиться надо о том, кому больше нужно. И сегодня это, — исключения ради, — не Конченков.***