Всегда будет мало

      Когда-то добродетельный и непорочный заклинатель, старейшина и учитель, а ныне обессилевший, заезженный и уже трижды за эту ночь выебанный, залитый спермой с ног до головы, Чу Ваньнин, Бессмертный Бэйдоу, Юйхэн Ночного неба, замученный вниманием Тасянь-Цзюня, лежал на алых простынях в императорских покоях.       Восходящее солнце, подернутое пурпуром, золотило тонкую кожу, разукрашенную багряными отметинами. Не будь Тасянь-Цзюнь жадным псом, то позвал бы художника, чтобы запечатлеть Чу Ваньнина, но все, что ему оставалось — выжечь в памяти волнующую картину, а потом положить ее рядом с воспоминанием о слезах, пролившихся бальзамом на его сердце, прозрачных и отчаянных, таких, которые можно увидеть, только когда человек растоптан окончательно.       Тасянь-Цзюнь размазал гордость Чу Ваньнина по мягкой кровати, услышал и мольбы, и плач, звучавшие в такт движению члена в растянутом, влажно хлюпающем отверстии. Чу Ваньнин умолял остановиться, а кровь Тасянь-Цзюня закипала от каждого слова и грозилась выйти порами наружу. Знал бы этот прежде незапятнанный человек, что его слабость сладким ароматом наполняла лёгкие, мутила рассудок и звала, нет, требовала доломать просителя. Не было причин отказывать, и тонкий скулеж, на который потом только и хватало Чу Ваньнина, доказал, что этот беспомощный теперь человечишка в полной власти Тасянь-Цзюня. Никаких больше страхов, никакого потного липкого ожидания возмездия, никаких острых и жгучих поцелуев Тяньвэнь.       После третьего раза, когда он натешился, Чу Ваньнин тянул на себя покрывало так жалко в нелепой попытке прикрыть оскверненное тело, что Тасянь-Цзюнь с клокочущим смехом сорвал его — покрывало валялось сейчас неподалеку. Как прикрыться, как спрятать свое унижение, если не на теле оно, а в самой глубине души?       Навсегда.       Тасянь-Цзюнь сидел, откинувшись, смакуя виды, что открывались перед ним, и даже драконы на его небрежно накинутом ханьфу смотрели на Чу Ваньнина с насмешкой. Осталось дождаться пробуждения этого существа, недостойного зваться теперь человеком, сжавшегося на перекрученных, перемазанных простынях, и сон его был не сном, а больше походил на беспамятство.       Тасянь-Цзюнь в голове у себя десяток раз повторил слова, что были грязнее нынешнего Учителя. Он выльет их на него, а потом вышвырнет прочь.       Чу Ваньнин вздрогнул и задышал чаще, а Тасянь-Цзюнь подался вперёд, стараясь ухватить самый первый, самый честный взгляд нового Чу Ваньнина, но из-за завесы волос на него смотрели все те же глаза. Смотрели холодно и с презрением, словно Тасянь-Цзюнь — недостойный внимания червь, словно не разрывали Чу Ваньнина всю ночь без жалости и заботы, а он — все тот же, добродетельный и непорочный, и много чего ещё (как же мерзко перечислять все его титулы). За несколько ударов сердца его проклятый Учитель отстроил себя заново.       Получается, одной ночи мало?