sol lucet omnibus

У Айноске красивые руки, как считает Ланга. Большие ладони, длинные пальцы с крупными костяшками, всегда ухоженный маникюр, в меру венистые предплечья и чётко очерченные мускулы. Ланга обожает, когда эти руки касаются его. Ланга любит каждый сантиметр Айноске, и знает, что это взаимно. Возможно, сам мужчина проявляет свою любовь более ярко, с помощью красноречивых слов, постоянных комплиментов и множества других способов, но Ланга чувствует то же самое по отношению к нему, не менее. Запястья у Айноске не гладкие – едва ощутимые бугорки заживших шрамов ощущаются на обеих руках. Кожа здесь светлее и чувствительнее, нежнее. Ланга осторожно водит кончиками пальцев по предплечью от запястья до локтя. Лунный свет прочерчивает дорожку к их кровати, но будто бы робко останавливается, топчась рядом и не решаясь на неё таки взобраться. Балкон открыт, приятный летний ветерок колышет занавески. Айноске затягивается и наблюдает за действиями юноши своими винными глазами. В полумраке они почти светятся, как тлеющая сигарета. Глубокая ночь создаёт особенную атмосферу. Ланга сам забирает сигарету, что уже вошло в привычку, докуривает и тушит в пепельнице. Для этого приходится перегнуться через Айноске, а тот, не упуская возможности, плавно оглаживает по боку и целует в острое плечо. — Летней ночью я словил снежинку ртом, — шепчет мужчина, усмехаясь, и проводит языком от плеча по ключице. — И она тает, — он издаёт короткий смешок, когда Ланга отстраняется. — Может начать свой сборник хокку, любовь моя? Ланга слабо улыбается в ответ. Знает, что, несмотря на шутки, у Айноске вышел паршивый день. Он зубами выгрызает у тётушек всё то, что по праву принадлежит ему, но это длинный и сложный процесс. Утомительный. Сопровождаемый вскрытием старых ран с уже давно подсохшей коркой. Они оставляют шрамы. Ланга ничего не отвечает и опускается ниже, ложится рядом. Подцепляет своей бледной рукой чужую и наклоняется, дабы коснуться губами центра ладони, затем кисти. Он действует медленно – запястье и предплечье покрывают нежные поцелуи прямо поверх старых шрамов. Время будто бы замирает. Айноске не смеет дышать лишний раз, отчего-то не в силах отвести взгляда от светлой макушки. Ланга заправляет прядь отросших волос за ухо для удобства и продолжает одаривать оба запястья поцелуями. Это – то, как должна выглядеть любовь. Настоящая любовь. Ланга так и говорит: — Я люблю тебя. Говорит: — Я верю в тебя. Говорит: — И горжусь тобой, Айноске. У Айноске внутри что-то ломается – это больно и приятно одновременно. Как вправлять вывихнутую конечность. Он не ощущает своих слёз, пока Ланга не поднимается и не касается их губами, сцеловывая. Ощущение такое, будто должна накрыть паническая атака, но её не происходит. В груди нет сдавливающей пустоты. Нет кома в горле. Айноске больно, но он знает, что это пройдёт. Это не та боль, которая приходит с синяками на предплечьях, когда руки дрожат, потому что ты борешься с рефлексом уйти от боли. Ты знаешь, что она наступит. Ты хочешь её избежать. Но не можешь. И заставляешь себя терпеть. А потом острая конкретная боль сливается в тупую, смазанную и далёкую, Потому что ты привыкаешь. Айноске чувствует Лангу всем собой, и его ласковые прикосновения, будто к ребёнку, которого нужно успокоить и убаюкать, помогают. Помогают пережить волну нахлынувших воспоминаний. Ланга вытягивает, не позволяет нею захлебнуться, перекрывает старые, но до сих пор остро запечатлённые в памяти ассоциации. Ланга дарит новые, куда более приятные. Куда более здоровые. — Ты моё всё, — шепчет Айноске, беря ладони Ланги в свои и благодарно целуя его костяшки в ответ. Остаток ночи они нежно занимаются любовью, и это именно то, что конкретно сейчас нужно Айноске, несмотря на их обычные предпочтения и страсть к разнообразию. Ланга понимает его без слов – впрочем, как и всегда. И Айноске знает, что всё будет хорошо, пока его Ева, его душа, его сердце и любовь, воплощённые в Ланге Хасегаве, рядом с ним.