«…погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек!»
Ветхий Завет. Книга Иова — часть 3
Боязливо содрогаются листья кустарника за окном, когда их касается теплый июньский ветер. Беспроглядная материя ночи покрыла собой и далекие холмы, и некогда солнечные поляны, и казалось, что только лачуга лесника осталась во всём бренном мире, и никогда больше не озарит её завтрашнее солнце, потому что завтра не наступит. Безжалостная темная материя непременно поглотит и солнце, и луну со звездами. От этих мыслей рыжеволосому мальчику стало жутко. Он сильнее вжался в стену, ему думалось о том, что неплохо бы зажечь керосиновую лампу, да вот только стоит она возле окна – проводника в глубину беспощадной ночи. Темнота пугает всех до определённого возраста, ведь в ней всегда сокрыто то нечто, запретное человеческому сознанию; но придёт день, и чернота ночи прекратит волновать юную душу. И это будет означать только одно — детство перетекло в отрочество; превращение в вещественное, низменное. Дети же иные: их не пугают сладкие узы смерти, не развращает пылкая любовь. Они, ещё не утерявшие связь с давно забытыми божествами, почти святые, почти ангелы. Но ночь сменилась утром, как было тысячу веков до нас и будет еще бесконечное число раз. Распелись птицы, на траве выступила прохладная роса – слезы мира. Мальчик и сам не помнит как заснул, как раскалённое солнце изгнало ночь. Оттого-ли темноту мы отождествляем со злом, а свет с добром, потому что последние всегда выигрывают? В комнате запахло сигаретным дымом, это неумолимо проникло в прозрачный сон. Раскрыв ещё мутные, от пережитого сонного забвения, глаза он увидел отца стоящего в дверном проеме. Опавшие от бессонницы глаза его всегда смотрели сквозь. — 5 минут на сборы тебе даю, — с этими словами он ушёл. Про отца в деревне говорили, что поле битвы ушло у него глубоко в душу. До войны, говорят, он совсем другой был. Более сговорчивый, радушный. Тогда ещё не истязали его сердце низколетящие самолеты и марши по радио. А после и вовсе предпочёл людскому обществу затворничество в лесах. На что обречён ребёнок не вкусивший ласку и безоговорочную родительскую любовь? Быть может, не возродит он в себе сострадание и милость или, может напротив, вберет и катализирует в себе столь непонятное, но приятное чувство? Прохладный ветер трепал волосы, лошади игрались и ржали, а по лесу бродила голубоватая дымка тумана, пышные разноцветные цветы распускались, стремясь вобрать в себя больше солнца. Лес жил по своим правилам, и нравы леса часто разнились с деревенскими. — Ты составил карту? — отец снова закурил и потрепал лошадь. Отец пытался обучить сына лесничему и егерскому мастерству, так как понимал, что сын его не сможет жить в деревне или в городе, по той же причине, по какой волк не выживет в стае собак. Но сын характером неумолимо ушёл в мать. Ему неинтересно определять по увядшим листочкам болезни, отстреливать популяции и обмазывать солью пни. Он, в точности как и покойная мать, не мог подчинить желания необходимости. Иногда это воспаляло больной разум, который хотел забыть, абстрагироваться от образа покойной жены. Он винил сына в её смерти: не разорвав бы он ей чрево, она была бы жива. А после этого он винил себя - отчего винит он ребенка, ибо тот не ведал что творил; но не хватало ему смелости попросить прощения, не хватало ему мужественности чтобы обнять его. — Нет, забыл, — мальчик стыдливо опустил глаза в необычайно зеленую траву. — Бери карандаш и лист – значит вместе будем составлять, — Отец залез на лошадь, та фыркнула от сигаретного дыма. Следующие пару часов отец трепетно объяснял топографические значения, широту и долготу, и вскоре, карта была почти готова. — Сейчас болото будем добавлять, помнишь где болото-то? —Там? — бледная детская рука указала на заросли. — Ага, молодчина, — Отец улыбнулся, а безжизненные глаза на минуту вспыхнули живым пламенем. В болоте мертвая вода, стойкая и мутная. Гладь его покрыта илом. Ночью возле болота образуются бледные огоньки – поглощенные души выходят. Даже сейчас болото отняло чью-то жизнь. Бесцельно всплыло почерневшее вздутое тело, окруженное камышом. И всё стихло: ветер не колышет осоку, лисья прекратили шептаться, а лошади фыркать. Весь мир застыл чтобы почтить память увядшей души. Отец слез с лошади, и в одночасье: зафыркали лошади, листья громко зашелестели от сильного ветра, осока затряслась. Что есть горе, как не ожидание праздника? А что есть жизнь, как не ожидание смерти? — Завяжи тряпкой нос и рот, — скомандовал отец ища палку. Отец дотянулся палкой до умершего, ил перед ним расступался, а потом снова образовывал зеленю гладь. Мальчик хотел было помочь – ухватился за почерневшие гнилые ноги, но кожа утопленника уже успела превратиться в слизь. — Отстань ты от него — он ядовитый уже! Гриша, я кому говорю? — Я почти уже, — мальчик все так же вцепился в скользкую кожу. Но отец оттащил его за шиворот, словно маленького котёнка. — Господи… ну зачем ты, — приговаривал отец обильно выливая на руки сына спирт, — руки у тебя отсохнут, если лапать будешь всё что не надо. Так и уползло солнце за горизонт и опять закрылись цветы, да прижались к земле сонные травы. Опять бесконечная чернота, потухшая керосиновая лампа. Только мысленно мальчик остался всё ещё там, на болоте, где опять загорелось бледное пламя, а значит душа смогла вырваться из недр. Закрывая глаза теперь виднеется не аморфная темнота, а склизкое мертвое тело. Быть может, та неподвластная тайна, скрытая в иллюзорной тёмной тиши — таинство смерти? Некая скрытая литургия, едва различимая взрослыми, но так точно уловимая детьми? В соседей комнате тоже не спали. Схватившись за голову на стуле сидел отец, перед ним: лесничая карта, зажигалка и пачка сигарет. Только вот пустые глаза его мокры от солёных слез. Сознание его беспокойно: артиллерийский взвод, приказ, жена, повешенная женщина-партизанка с вываливающимся синим языком. Все мечется, все необычайно ярко и мертвенно-живо. Агония радости и горя, агония жизни и смерти. Что есть мучение, как не осознание своей беспомощности? Вспомнилась первая встреча: рыжеволосая дочь местной ведьмы: легкая, тонкая с глазами из чистого сапфира. При взгляде не неё он понял, что это любовь на всю жизнь. Как он был необычайно счастлив её касаться, как он отчаянно сражался, как радовался фронтовым письмам. А сейчас он даже не может вспомнить её имя. Глупый мозг блокирует те импульсы, которые могут причинить необратимый вред психическому состоянию. Что есть любовь, как не поле битвы? Мужчина поднимается, хватается за ружьё и подносит его к шее. Настал час оборвать все мучения и воссоединится в загробном царстве. — А сыну ничего не станет, дойдёт до деревни, там его воспитают, ни черта ему не станет, — успокаивал себя отец. Но тут дверь отворилась, заметил ли детский взор мокрые от слез глаза? Или дрожь рук? Скорее всего, ибо так они и стояли в молчаливом мертвом трансе, только листья кустарника шептались за окном.