Экзорцист и два гения по соседству

Не сказать, что салон Victor Mare буквально ходил ходуном — наверное, так оно и было бы, владей оппоненты мастерством не острого слова, а острой шпаги, — но одного беглого взгляда явно не хватало на любое другое описание, ибо точнее этого в голову и не придёт. Кто знает, вдруг происходящая суматоха стала бы в разы интереснее, если бы кому-нибудь из тех самодовольно ухмыляющихся чудаков всучили пистолет. Можно раздать даже два пистолета, чтобы наверняка; тем не менее, вряд ли бы простая вооружённая потасовка заинтересовала светский люд. Чтобы посмотреть на драку двух полупьяных бакалавров, идти далеко не нужно: такими индивидами в наше время стремится обзавестись каждый уважающий себя владелец кабака. Зато не каждая уважающая себя хозяйка салона может позволить себе такую же роскошь! Но Бэй Доу крупно повезло. «Так и запомни, дражайшая Ху Тао! В свои любовники я выбираю красивых, а во враги — умных». «Два года ты мне так не льстил! Значит, по-твоему, я умная. Я польщена, Син Цю, я...» «О Боже, нет. Это значит, что, по-моему, ты уродка». Гости заинтересованно загудели, восхитившись очередным ответом-выстрелом непревзойдённого выпускника колледжа Гухуа. По-модному выстриженный, экстравагантный, каждый день перемерявший на своей правой ноге с тысячу подвязок перед тем, как показаться в свет — неудивительно, что художественные протесты Син Цю многие принимали за излишнее врождённое остроумие. Нет, конечно, оно тоже присутствовало, но по неведомой причине (шутка; по вполне себе объяснимой) общественность обожала ласкать те подробности жизни Цю, которые показались бы любому другому жителю Ли Юэ странными, а оттого всякое изречение в духе „раньше мне нравились зайцы, но теперь я больше люблю оленей“, проходя через всевозможные социальные метаморфозы, окружающим виделось уже совсем по-другому. Дерзкий перформанс! Крылатая фраза! Непристойный слух!.. и многие, многие подобные возгласы преследовали молодого поэта и писателя по пятам. Вот она, плата за внезапную популярность во всей красе. По правде говоря, Цю тот ещё ценитель красоты... Впрочем, если дорогой друг уже начинает зевать, или, может, подозревать в натуре Син Цю кое-какую другую, более знаменитую, то не премину возможностью переключиться на описание его ближайшего друга, врага, знакомого, учителя и невесть кого ещё — на блистательную художницу Ху Тао, конечно же. Она приехала из-за границы, но это её ничуть не сковывало. Видимо, ваншенская мораль способна перешагивать океаны и моря (таким расположением дел был крайне недоволен Син Цю, но о его попытках спорить как с Гидро стихией, так и с «нацией утилитаристов» – чуть позже). Она была старше, оттого чуть известнее своего противника, преподносив себя не только как выдающуюся портретистку, но и как практикующуюся поэтессу, неизменно подписывая любую свою работу, будь то эпиграмма, иллюстрация или картина, единым символом - Papilio Charontis, Харонов мотылёк. Да уж, то был эталон выдающейся личности, в своей индивидуальности настолько преуспевающей, что эту её черту ненароком приобретал каждый, кто имел милость её лицезреть. К слову, Ху Тао постоянно напяливала на себя жуткое чёрное пальто с длинным плащом сзади, вероятно, считая это великим писком моды будущего, да и без своего чёрного цилиндра она тоже редко когда могла показаться на публику. Если друг уже не просто зевает, а непосредственно приступает к мирному посапыванию, то, видно, время вернуться к тому действу, что происходило в салоне Бэй Доу. Всё начиналось вполне безобидно – сначала родилась Ху Тао, потом Син Цю, затем они встретились, а некоторое время спустя Ли Юэ посчастливилось увидеть, как на премьере одной оперетты на сцену, нарочито бахвальствуя и по-павлиньи расставляя свои ноги, вышел кудрявый чёрт, весь в чёрном, но зато с букетом кровавых цветов, попутно демонстрируя мастерство своего баритона. «Юнь Хань» постарались на славу, Юнь Цзинь была, как всегда, великолепна – по какой-то причине она играла доярку – а журналисты сразу подметили, в чём дело. Вот почему карикатур на вечных спорщиков в последнее время стало появляться аж в пять раз больше и вот отчего мы сейчас наблюдаем удивительный спектакль под названием «Неугомонные эстеты». «Зато от меня не веет твоей рабской «сельскостью», Син Цю. Уж извини, но фермерства из твоей крови не выжать! Зато вот пшено – вполне возможно». «Если бы слепой только что вошёл в это помещение, он бы точно рассудил, что настоящая деревенщина – ты, подружка. Мне хватило четырех лет университета, чтобы подточить своё произношение, а ты, проживая здесь уже двадцать три года, никак не разучишься съедать окончания у слов, какими бы изящными и красивыми они ни были. Сдаётся мне, вы в Ваншен все одинаковые». Любой намёк на отсутствие оригинальности сам по себе злил Ху Тао, а услышать что-то подобное от того, кто тебя во многом копирует – верх наглости, поэтому художница, резонно вспылив и как будто увеличившись в росте, встала со своего места и, приблизившись к Син Цю, грозно отрикошетила: "Может, акцент ты с горем пополам и вызубрил, да только одной вещи в университете тебя, сукин сын, не научили – правилам приличия. Оно и немудрено. С твоими-то оценками по этике…» Что тут сказать? Этика и вправду не давалась Син Цю. Каждый экзамен по ней был нещадно им провален, впрочем, вовсе не потому, что не хватало знаний или здравых рассуждений – просто ему как гениальному творцу-поэту необходимо было выказывать от случая к случаю свою гениальность, и по какой-то неясной нам, посредственным обывателям, причине он посчитал, что листок бумаги, который предназначался для ответа на вопрос преподавателя по дисциплине – лучшее для этого место. Всё это нужно было для имиджа оторвы-имморалиста, старательно им поддерживаемого. Продемонстрировать его действенность Син Цю решился и сейчас: «Этика, этика… какой дурак придумал, что она вообще нужна нашему обществу? Не тот ли, который его создал? – Син Цю залился демонстративным девичьим хохотом. – А может, этот человек был из ваших краёв, Ху Тао? В этом случае стоит сжалиться над беднягой: он лишь хотел произнести великое слово αἰσθητικός*, но случайно проглотил пару букв, и мы теперь над ним несправедливо глумимся». «О, из наших краёв, говоришь? А судя по тому, кто именно составляет большую часть твоих друзей, «случайно проглотить» уже может считаться главной фишкой жителя Ли Юэ». Пошлая шутка явно была оценена зрителями по достоинству. Люди вокруг захихикали, предвкушая смущение Син Цю. Кто-то в углу победно заулюлюкал, приняв выигрыш Ху Тао за свой собственный. Бэй Доу, не сдержав смеха, прыснула в кулак. Ничуть не растерявшийся, Син Цю лишь сверкнул глазами, невольно разрешая публике немного потешиться над ним самим, а затем сочувственно выдал: «Ху Тао, пожалей себя и свою репутацию честной девушки. У нас с тобой общие друзья!» У Ху Тао нервно дёрнулась бровь. *** Этот спор был не первый и не последний, а потому их вражда и дружба на этом, насколько я могу судить, точно не закончилась. Я буду не слишком честен перед вами, если скажу, что знаю о произошедшем далее. Я не знаю, произошло ли это на самом деле вообще. Я лишь сужу о том, что я услышал из уст моего доброго товарища Чун Юня. Так уж сложилось, что он, как и Ху Тао, великий художник, просто чуть менее известный, а я, Итэр, его натурщик. Позировать по нескольку часов утомительно; сам Чун Юнь это прекрасно понимает, потому, наверное, и стремится меня занять, пусть даже и разговорами о своих чудаковатых соседях. А я и не против. Видимо, мне ещё не раз предстоит услышать о проделках этих двоих…