***
«Красивее весны может быть только юношеская влюбленность»
Воспоминания пахнут вечной весной. Это запах любви, детства, искренности и беззаботности. Нечто красивое и родное. Даже старый супермаркет с потресканным кафелем пахнет весной. Сказка, одним словом. — Человеческий мозг просто не способен полчаса анализировать разницу между качеством бананового молока, опираясь только на упаковку от производителя. Тем более, у тебя нет никаких дополнительных данных, чтобы прийти к достоверному выводу. Намджун выпил уже третью бутылку охлажденного апельсинового сока, ожидая пока Гук выберет между «Лотте» и «Санчжоль». Он катает банку по полке, морально готовясь заплатить за три пустые стекляшки и, возможно, умереть прямо среди холодильников с молочной продукцией. Чонгук цепляет бумажный пакет от «Соуль-ую», который даже не входил в список рассматриваемых кандидатур и небрежно бросает в корзину. Намджун закономерно выдыхает: — Ты ненормальный. — Когда ты начинаешь сравнивать и выбирать, лишаешь себя уверенности сразу во всех вариантах. Я решил себя не разочаровывать. Действуем последовательно. Вот такая философия, прикинь. — Это инфантильность, — Намджун, кряхтя, медленно поднимается с перекладины, — прикинь… Кассирша лет тридцати сканирует продукты о панель распознания штрих-кодов, а парней недовольным взглядом. Она однозначно не одобряет их выбор тостерного хлеба, замороженных пельменей, связку овощей, и сочетания бананового молока и сигарет «Seven Stars», а больше всего друг друга, монотонно цокая в такт писку на сцепленные в кармане потрепанной джинсовой куртки Джуна их холодные ладони. Хосок щелкает пальцами прямо у носа Чона, вырывая того из сладких грез в эту паршивую реальность. Задушите кто-нибудь Чон Хосока, пожалуйста. — Ты же даже и глотка не сделал, — замечает Юнги, стреляя взглядом в стакан Чона, в котором уже пошло смешивались растаявший лед с невкусным алкоголем. На выходе из бара они уничтожали свои легочные клетки. Хосок снова ушел в тирады о принципах, которые «шатко нависают над пропастью его нынешней жизни», и при этом пытался подавить в себе подступающие остатки свиных котлет. На слове «любовь» он сдался и, элегантно попросив его извинить, уединился с мусорным баком за углом. Юнги же смотрел на Чонгука грустно, сигареты тлели. Чонгук смотрел куда угодно, лишь бы не на Юнги. Взгляд пронзительный, разбивающий на составные. Отчего Мин к нему столь несправедлив? Так они стояли молча под мелодичные звуки Хосоковой изнанки. Ночь застыла и отказывается подавать признаки жизни. Нависла мраком над его головой. Хосок вернулся, пахнет он теперь желудочным соком, запах не лучше, не хуже предыдущего, просто немного другой по плотности и составу. Чонгук теперь в жизни все только так и воспринимает. Хосок трет следы от засоса, рассматривая их в фронтальном изображении телефона и, вероятно, не на шутку себя изводит, а потом обреченно достает кольцо и натягивает его на безымянный палец. Он — один из тех людей, кто считает, что жизненные трудности это обязательный путь любой социально активной ячейки. Если вылез из панциря, смахивай песок с глаз и терпи. Чонгук думает, что Хосок полный придурок, а его семейное положение — сплошной парад взаимного издевательства, но молчит. Это крайне по-дружески — молчать о подобных вещах, будто не озвученными они могут вечно скрываться в складках недосказанности и не причинять никому вреда. Однако, ведь… даже друзьями они не были. Чон Хосок был другом Намджуна. Мин Юнги был другом Хосока. Имя «Чон Чонгук» ни в одну из цепей не вписывалось. Намджун и Юнги вовсе друг друга не особо жаловали, общались и то только по инициативе Хосока. Иногда препирались, иногда вместе изводили Хоби, большего и не требовалось.А в нынешней плоскости… Каждую пятницу Чонгук зовет их в любимый Джуном «Рокбайсон» и смотрит как двое напиваются по его просьбе и создают иллюзию молодой жизни. Иллюзию жизни в целом. — Малой, тебя до дома отвезти? Юнги предлагает ему это каждый раз. Обычно Чон отказывает и бредет потом вдоль разукрашенных заборов и мусорных свалов до дома, старательно не замечая плетущийся вдали автомобиль Мина, но сегодня сил еще меньше, чем обычно, поэтому он неопределенно кивает и, докуривая, направляется в сторону парковки. — И тебе пока, — хлопает глазами Хосок и плюхается на скамью, которая удачно оказалась под задницей. Чонгук, не оборачиваясь, машет ему рукой на прощание, и неминуемо отдаляется. Странное дело, думает он. Нахлынули воспоминания, еще такие четкие-четкие. Может в преддверии Его дня рождения. Чепуха сплошная. Юнги, убедившись, что Хоби справится с незамысловатым путем до дома, нагоняет Чона: — Ты сегодня странный какой-то. — И не говори, — сонно бросает тот, садясь за пассажирское сидение старенькой вольво.***
Намджун не любил автомобили. Он верил в загрязнение экологии и вред всех выхлопных газов, а еще боялся задавить ребенка. — Как-то это слишком специфично, не находишь? И, вообще, женщину ты типа не боишься задавить? Намджун с таких издевательских шуток лишь заливался смехом, прикрывая ровный ряд зубов. Он определенно из тех, кто смотрит на мир сквозь пелену прожитых лет, как правило, не соответствующих человеческим. — А планета… — не успокаивался Чонгук, — Планета и так умрет через миллионы лет. Знаешь? Просто солнечный шар возьмет да и все здесь испепелит к чертовой матери. — Чонгук, мне иногда кажется, что твой мозг перестал развиваться, когда тебе стукнуло четырнадцать. — Грубо. Птицы щебечут. Обсуждают погоду и признаются друг другу в любви. Намджун признается тоже, отводя от больших Чоновых глаз прядь волос: — Тебе вообще-то повезло, что мне нравятся четырнадцатилетние мальчики. — Фу, противный. Не трогай меня, — шепчет Чонгук, старательно скрывая улыбку, но сдается, когда Джун пробирается пальцами к шее и щекочет за ухом, — Перестань, правда… Его смех распыляется и расщепляется на частицы в лучах апрельского солнца, ему так хорошо и он действительно начинает верить, что ему четырнадцать. В машине пахнет кожей, газовыми выхлопами и безнадегой. Чонгук прислоняется лбом к холодному стеклу и пелена перед глазами смывает уличные фонари в неопределенные кляксы. — Юнги, мне так хреново. Юнги лишь сжимает руль так, что кожа скрипит. То ли автомобильная, то ли его собственная. — Может, ко мне поедем? Выпьешь нормально, поешь. Одному хотя бы ночью не страшно. В словах Юнги всегда есть доля правды, но, вот только, Чонгуку страшно постоянно, в любое время дня и ночи, в любой из простыней: — Просто отвези меня домой. Намджун, ты ведь обещал, что не сделаешь больно. Какая прекрасная ложь.***
В их квартире стояли ароматические свечи с запахом ванильной стружки и корицы. На доске у входной двери прикреплены полароидные снимки с выходных в Майами, которые организовал Джун в честь дня рождения «своего Гуки». Намджун долго привередничал в выборе квартиры. Все катался с водителем семьи по городу и общался со снобами из агентства недвижимости. То ему расположение не нравится, то вид не соответствует цене, то нос у хозяина корявый. Чонгук все задавался вопросом точно ли понимает Джун значение слова «снобизм», а затем сильно удивился, когда Ким взял и, словно с дури, купил трехкомнатную квартиру прям над квартирой Чоновых родителей. — Тут аура ощущается правильная. Знаешь, будто все на своих местах, — разводил руками он, покачиваясь в кресле-качалке в гостиной. — Тут и до тещи рукой подать. Как проголодаемся — сразу можно спуститься. Я — гений, аплодируй мне! — Ты псих, — под взглядом Чонгука будто вся квартира складывалась вдвое. — Почему же? — Кто в своем уме хочет жить в непосредственной близости с тещей? — Я так ощущаю. — Я же говорю — псих. Намджун цепляет Чонгука, рассекая корицу и ванильную стружку и покрывает поцелуями его лицо. Теперь в той же квартире пахнет никотиновыми осадками, угрюмо ссохшимися растениями и присутствием старого пса. Если бы у чернухи был характерный запах, то именно так бы она и пахла, как вся Чонова жизнь. А жизнь его — набор из четырех букв. Доберман по кличке Краб уже немолод и за свою жизнь повидал многое. Но, сдается Чонгуку, таких неудачников как он, тот еще на своем веку не видел. — Краб… А, Краб, ты случайно не помнишь стоп-слово? Он плюхается в кровать, прямо так, в чем есть. Вдыхая чернуху, только ей и поддавайся. На похороны он пришел в одном из костюмов Хосока. Себе он подобный брать отказывался. Спину обжигали взгляды разной ценовой категории. Чем выше ценник — тем острее. Таких было большинство. А Чонгук все скользил взглядом по деревянной крышке, и совсем не плакал, обещал парню не разводиться на слезы. Не смей. В сущности, их отделяет семь сантиметров красного дерева, но отчего-то ощущались они как семь миллиардов световых лет, пелена времени и пространства, которую не переплыть. Чонгук стоял так долго, что ему даже показалось, что гроб заговорил с ним: «Чего вылупился? Понравилось? Залезай!». Он бы с радостью полез, только обещание за обещанием стягивали ему руки. Вот Чонгук и переходил дорогу на красный, молясь, чтобы его сбил новенький Маззерати и выкуривал по двенадцать сигарет, любимых Джуном, «Seven Stars».***
За окном осень в своем логическом довершении, учеба, приставучие хены, которых гложет чувство ответственности за оставленное Намджуном чудо, а еще родители. Точно, родители окном ниже. — Как учеба? — мама ловко расправляется со скумбрией и нож ее вонзается в сельдерей. Телефон разрывается реже. Призраки подписчиков фуд-блога отзываются тоже реже. Тоже, наверное, устали. — Нормально, — Чонгук громко отхлебывает супа, очень надеясь, что его намек очевиден. — Как написание диплома? — видимо, нет. — Нормально. Овощи журчат в масле. Непонятно, радуются тому или плачут. — Как на вкус собачий корм? — Мам, я в депрессии, а не полоумный, — тарелка в его руках незаметно опустела и Чон ощущает с ней некую духовную связь. — Я думала у тебя пластинку заело. Ты тему хотя бы выбрал? Только честно. — Не выбрал, я не думал над этим даже, еще подождет. Потом накидаю что-нибудь, так ведь все делают. Чонгук доел и, под предлогом подработки, направился к выходу. А ведь, действительно, Намджун был прав. Проголодался — спустился к маме. Она и супчик нальет и по голове погладит. Все продумал. Сволочь. — И… еще, Гу, — обращалась она явно к закипающему чайнику, — бросай курить. Я смирилась с тем, что ты гей, но с тем, что ты себя убиваешь, я мириться не намерена. Чонгук лишь кивнул, заклиная себя постирать толстовку в следующий раз, и, уже скрываясь за дверью, бросил: — Папе и Сонхеку привет, за обед спасибо.***
О болезни Намджуна он знал еще до их знакомства. Чонгуку восемнадцать. Выпускной класс. Он уже поступил в университет Коре на журналиста, сплошная весна. Мартовское утро среды. Чонгук клевал носом в тарелку с хлопьями, сонно наблюдая за возящимся под столом щенком. Мама жарила гренки, как-то нелепо ругаясь каждый раз, когда сердцевина хлебного ломтика оказывалась сырой. — Помнишь Ким Намджуна? Тетя Минсу вместе с его матерью в министерстве работали… Он еще к нам как-то приезжал на праздники в Чусок. — Что-то помню, у него еще аппарат этот был, как его… c присосками. Ломтик на сковороде шипит. — Вот… — женщина перевернула его лицом в масло, — у него с сердцем проблемы, Ему пришлось из Ульсана вернутся из-за этого. То ли доктора настояли, то ли родители. Видать совсем все плохо. — И что, он умрет? — Чонгук пихает под столом родительского шпица, тот глупо моргает и переворачивается животом кверху, чтобы его погладили. — Чонгук! — Ма-ам! — Так, аморальщина малолетняя, вставай и собери уже сумку. Ты сейчас снова в школу опоздаешь. Вечером отнесешь им еду, я приготовлю самгепсаль и может ребрышки пожарю. Чонгук застыл деревянной щеткой, ткнешь — упадет. — Я вам курьер что ли? Че, значит, ты ему ребрышки готовишь? Мне что, тоже умирать надо, чтобы ты меня так кормила? — На выход! В школу он все же опоздал, но стянуть со стола пару рисовых печенек таки успел. Особняк семьи Ким денежными сводами нависал над всеми нескромными домами в округе. Чонгук мялся, сжимая в руках пакеты, и не знал: то ли ему снять свои измызганные кеды еще в саду, то ли пойти домой и заново принять душ. — Чон Чонгук? — ему открыла женщина средних лет, значительно старше его матери, но не менее жизнерадостная. Одна из тех, кто скрывает скорбь за морщинами у глаз. — Спальня Намджуна на втором этаже. Поймешь. И оставила его совсем одного. Дверь Намджуна отличима, но совсем непонятна. В высоту, рассекая сиреневый закат, тянулись голые сосновые ветки. Вместо листвы из них, тут и там, прорастали слова на латыни. Чонгук очень не хотел стучать, правда. Но было нужно. Сейчас он все чаще думает, что было бы не наткнись он в своей жизни на эту злосчастную дверь. Не забреди он в мертвый лес под сиреневым небом. Он был готов ко всему: увидеть страдающего в груде бытового мусора, удрученного парня, сморщенного старца под пледом из медвежьей шерсти, даже прикованного к инвалидной коляске сенатора ситха, на худой конец. Но встретить выкрашенного в сиреневый чудака, вылавливающего под потолком канарейку он никак не ожидал. Судя по всему, пользовался тот той же краской, которая стекает со стенок его двери. Две цветные макушки немного поизвивались в воздухе. Когда птица оказалась в клетке, Намджун плюхнулся в кресло и, кажется, впервые заметил Чонгука. «Вот дерьмо» — сигналами горело в голове Чонгука, которому на секунду показалось, что привел парня к кончине. Он был готов звать взрослых, как Ким ожил и из его глаз на Чонгука смотрели уже сотни разных людей. Холодный дождь моросит за окном, ветер с завистью смотрит на них с улицы. — Ты не похож на смертельно больного, — Чонгук оглядывает клетку, как птицы, так и парня. — Там за тебя все слезы льют, будто ты тут преждевременно умираешь. Из меня мальчика на побегушках сделали, а ты, блин, наслаждаешься. — Все мы умираем в какой-то степени. Может, это они просто слезы льют преждевременно, — голос тоже ему вовсе неподходящий, голос взрослого. — Так что за своих я не переживаю… пока что, — он встал, подошел к удивленно хлопающему глазами Чону и забрал пакеты, — а вот то, что такого милого паренька обременили трудом — вот это да, с этим надо что-то делать. Чонгук тогда просто развернулся и вышел, захлопнув за собой дверь, латынь на которой затрепетала. — Мне звонила мама Намджуна. Он съел все, что мы ему тогда приготовили, это большая редкость. Что ты такого сделал, шкодник? Мама снова вошла без стука и не смутилась частичной оголенности сына. Определенно тот человек, для которого личные границы — очередное уведомление в телефоне. Чон часто прикидывает, насколько это повиляло на его сексуальность. — Я просто оставил пакеты и все, — Чонгук сводит ровные ряды белоснежных маек к белоснежным подштанникам. — И больше не пойду. Никогда. Это подстава с твоей стороны. — Разумеется, поэтому отправляю тебя на следующей неделе. — Мам, ну ты чего? Зачем оно тебе? Одумайся, пока не поздно. — Совсем немного сострадания, Гу. — Мне кажется, это именно то, чего умирающие люди ждут меньше всего. — Правильно подметил, что кажется, — женская рука упала на макушку, снова нагоняя в голову Чонгука липкие мысли. — Кстати, как лучше: «Всем омлет» или «Всем обед»? — Честно, они оба обречены на провал, — сын безучастно складывает очередную майку. Но мать уже удалялась в коридорах недвижимости и звуки, обычно издаваемые блогерами, заполнили кухню: — Всем паштет, дорогие подписчики! Сегодня мы готовим Стейк Ри-бай со спарж- Чонгук устало падает в горы подштанников. Он приходил несколько раз в неделю после занятий, элементом интерьера отсиживался у кровати в ожидании, пока Намджун не вылижет контейнеры до блеска, и тенью уходил домой. Плелся до дома, шаркая подошвой обуви. С забора на него скалились кривые средние пальцы и пенисы самых разных размеров. «Вот же дрянь. Вот же бестолковая, дрянная дрянь» — тянется у Чонгука в голове. Со временем он смирился. Терпел свое наказание за излишнюю самоуверенность в прошлом, и спокойно наблюдал за выверенными движениями Намджуна, даже время от времени проваливался в сон. Медленно, но беспощадно наступало лето. — Ты знаешь, что вода, которую ты сейчас пьешь, однажды прошла через динозавра? Это ведь циркуляция воды, — Намджун раскачивался в кресле и его взгляд не давал Чонгуку спокойно пить своих динозавриков. — Сегодня она облаком проносится над головой, а уже завтра продается в супермаркете за доллар-девяносто-девять. — А знаешь, что еще продается за доллар девяносто девять? — Что же? — Затычки для ушей, — Чонгук довольно улыбается, запивая свое, как самому кажется, бесподобное чувство юмора. Вместе с жарой восстанавливалась гармония. И все бы ничего, пока не начал приходить некий Чон Хосок. Поначалу Хосок раздражал лишь гиперактивностью, затем незатейливыми прикосновениями к Киму каждый раз стоит тому остроумно связать несколько словосочетаний. Подумаешь, начитался парень книжек, вот и лавирует словами, словно жонглер в цирке. Хосок в понятие цирка вписывался идеально, Чонгуку даже показалось, что его высокочастотный смех сейчас разорвет сердце Намджуна в клочья. Потому на третий день Чон не выдержал и, подрываясь из угла, забасил, что есть силы: — Слушай, пищалка, если ты такой заботливый хен, то сам готовь и приноси этому вечно умирающему еду. Однако, судя по тому, что ты просто приходишь сюда пожрать, то хотя бы понизь уровень децибел, а то я помру раньше вас, — а затем, опустившись на стул, под нос добавил, — у двух придурков сиделкой я не нанимался. Хосок лишь вскинул брови и осмотрел младшего, словно ранее не предполагая, что этот новый диковинный предмет в спальне его друга способен разговаривать. Перевел взгляд на Джуна, затем снова на предмет, ухмыльнулся своим — как позже заметит Намджун — хитрожопым умозаключениям, тихо встал и вышел, подцепив на прощание маринованный редис. — Браво, ты сделал то, что не удавалось ни у одного человека за всю историю формирования вселенной: сдвинул Чон Хосока с места! — руки Кима зависли в воздухе, непонятно чему радуясь. — Вот только тогда тебе придется слушать мои рассказы и давать рецензии. Начнем с первой. Рабочее название: «О других мирах, снах и коктейлях». — Дай угадаю, параллели которым не суждено сбыться, воплощение несбыточных мечт во снах и реки «Маргариты». — Проницательно, однако. — Чушь полная. Ким только улыбался своим размышлениям, что-то записывал и делал пометки в блокноте. Нельзя долго на него смотреть, Чонгук знал точно, будет только хуже. Хосок приходить, впрочем, не перестал. Однажды даже заявился с парнем постарше. Тот и вовсе сидел в противоположном углу и смотрел на Чона исподлобья. У Чона свой ритуал: он заваривает цикорий, которым старательно заменял Джуну его последние жизненные наслаждения, закуривает «Seven Stars» и, поочередно затягиваясь и делая глотки из большой кружки, выпускает дым в сторону стула напротив. Встает, пересаживается, вдыхает запахи, закрывая глаза, и пытается улыбаться. Мазохизм в чистом виде. На это, в среднем, уходит три кружки «кофе» и четыре сигареты, затем он отправляет все задания по учебе и засыпает мертвым сном… до следующего ритуального обряда. Как хорошо, что, пока он спит, весь ужас этого мира равен нулю. Просыпается по будильнику, ровно в шесть утра. Отправляется в здание университета. Добросовестно провожает пары и усердно отмахивается от порывов сокурсников завести с ним разговор, общие интересы, отношения, детей. Образцовый ученик и загадочный красавец. За-гля-де-нье. Отмахивается от сообщений Юнги, однозначно отвечая на все: «Как самочувствие?» и «Что-нибудь нужно?». Читает Селенджера. Часто перечитывает то, что рекомендовал ему Намджун из Гете и Гессе. Вечером отмахивается от навязчивой мысли, что Юнги-хен делает слишком многое: привозит ему книги пару раз в месяц, неизменно приезжает по пятницам в «Рокбайсон», и следит, чтобы тот вдруг не сиганул под колеса нетрезвого водителя. Сплошное отмахивание. Дворником он ведь тоже не нанимался. Он устало падает в груды неубранной одежды. Она затягивает его в свои пучины, постепенно смазывая грань между двумя составными: «жизнь» и «смерть». Дальше, в лабиринты принтов и логотипов малоизвестных брендов. Глубже, пока спасательной нитью не раздается щебетание. Телефона. Юнги: «Я там отправил кое-что, удосужься принять». Не успел Чонгук осознать значение слов по отдельности, чтобы перейти к пониманию всего сообщения в целом, как в дверь позвонили. Курьер, явно не вдохновленный запахом, быстро и без формальностей капитулировал, оставив… Камеру. Новую. Блестящую дорогущим блеском. Напоминающем о том, что телефон способен на множество функций. Звонок, к примеру. — Юнги… Она же стоит как мои почки, — голос Чонгука давно не звучал столь не безэмоционально. — Ты имел в виду: как мои, — у Юнги смех добрый, но с хрипотцой. Он явно на работе. С полминуты раздаются типично-рабочие звуки. — Прозвучит тривиально, но я не могу ее принять, слишком дорого и- — Обязывает? Чонгук, это подарок, — голос мягкий, но непоколебимый. Позади кто-то щелкает мышью, кто-то кипятит воду в чайнике. — Мне досталось без особых страданий, а ты всегда питал страсть к фотографии. При чем здесь вообще деньги? Чонгук перестает терзать край толстовки «Jeepers»: — Хорошо. Спасибо. Он сбросил и вспомнил кое-что еще. Надежда на донора угасала с каждым днем, сознание Чонгука капитулировало вместе с ней. Он был готов на убийство каждого, чье сердце подходит Намджуну. Пока не узнал, что его собственное подходит лучше любого другого. Разумеется, получив результаты анализов, Чон вдруг потерялся в родном городе. Сам не мог себя найти. Блуждал, окликал, но никто не отзывался. Юнги поднялся в три утра, дабы искать по городу Чон Чонгука, выслушивал нервную брань Намджуна по телефону и курил без остановки три часа подряд под «Talking heads», пока не обнаружил Гука, сидящим на заправке напротив магазина электроники. — Поехали, — он опустил окно, морально не готовый к препираниям. — Никуда я не поеду, — тот, кто управлял сознанием Чонгука, поджал за него ноги и отвернулся. Юнги припарковал машину, вышел, с болью потянувшись. Стянул с себя кожаную куртку и накинул поверх легкой футболки сидящего вдоль тротуара парня. Полчаса они сидели молча, каждый думая о своем. Солнце неумолимо поднималось. Чонгука знобило, морило и подташнивало. — Поехали, — снова попробовал Мин. — Ладно. У Гука от воспоминаний голова расходится, по швам. Кажется, вот-вот взорвется от переизбытка визуальных образов.***
— Чон Чонгук, ты когда-нибудь влюблялся? — Ким Намджун уже прочел каждый свой рассказ, получил емкую оценку на все скопом, и перешел в режим атаки. Ковер в полоску под взглядом Чонгука почти плавится, что Намджун расценивает правильно. — Не густо. Пора бы уже, а то как сыч сидишь. — В кого, например? — Завидный кандидат сидит прямо перед тобой. — Чтобы потом сидеть, как у разбитого корыта, когда тебя не станет? Лить слезы, как вдова на похоронах? — А что, звучит как план. — Дурак, — бурчит Чонгук, уводит взгляд и очень надеется, что жар в щеках не проступает. Розовые закаты прокрадываются в комнату, заполняют собой и сопротивляться им становится все сложнее и сложнее. Намджун цепляет палочками пельмени: — В этот раз твоя мама превзошла себя. Ты сам хоть ел? Подойди. Чонгук правда не хотел. И на необходимость уже не спишешь. Не хотел, но подошел. Ким своими палочками протянул Чонгуку один экземпляр из миски и внимательно наблюдал за реакцией. Так доктора следят за действием антигистаминного препарата. — Вкусно, — признается пациент, но пельмени все не глотаются. Как-то по предательски застряли. Кажется, он умрет раньше Намджуна. — Ты дыши, малыш, — Намджун даже успел испугаться красному лицу напротив. — Дыши и глотай. Как же от этого не проще. Злость в желудке всасывает пищу, освобождая путь: — Ты ужасный дурак, Намджун. Я тебе больше не доверяю. — Чонгук сделал несколько излишних движений, скинув себя с парапета. — Аккуратней, упадешь. — Голень защипала под чужой рукой. Медленно, но верно температура тела поднималась, за ней кралась, словно искусительница, ладонь Намджуна. Твердая, теплая. Ветки дуба барабанят подоконник. Пульс уши. Чонгук, кажется, громко сглатывает. Слышится лишь учтивое. — Не доверяешь, значит? — Столько эмоций разом он не испытывал никогда, словно залило его с головы до ног. Руки Намджуна крепко удерживают за талию. Воздух сгустился и все вдруг покрылось легкой пьянящей дымкой. — Эх, сейчас бы кофе, — Намджун блаженно растянулся в кресле. Так… Тайский, с имбирем, малиновый, арабика, кофе с миндалем, ромашковый. — Черт, — шипит Чонгук, отталкивая неподходящие упаковки. — Не то! Ну что за жизнь-то такая? — Мать с интересом наблюдает за экспедицией сына в дебри кухонного арсенала. Ее телефон разрывается от уведомлений. Люди со всего света спрашивают рецепт орехового штруделя, чтобы оставить его на прекрасное и далекое «завтра». — Мам, у нас нет кофе без кофеина? — доносится из полки эхом. — Зачем тебе? — Намджун хочет кофе, а ему нельзя. — Цикорий можно, он вроде даже полезный. И Чон уже несется в магазин за цикорием, вдоль разукрашенных заборов, похабные рисунки которых кажутся ему не менее утонченным искусством в этом прекрасном мире.***
В Мире, который куда-то явно валится. Все вниз и вниз. В пучину. Падая в которую, он отголосками слышит щебетание механической птицы. «Малой, ты занят?»«Считаю сколько сигарет мне еще надо выкурить, чтобы свалить себя в могилу»
«Мог сразу сказать, что нет. Я сейчас позвоню». — У меня к тебе просьба, — теперь уже динамик телефона обращается к нему голосом Юнги. — Мой фотограф — вот бы у него все в жизни было сказочно — подвел меня жутко. Мне выезжать через час на репортаж, а он кинул шляпу на стол директора и сказал, что увольняется. Работу оплатят, как раз камеру опробуешь. Батареи подзарядить не забудь. — Я думал, это просьба. — Так и есть, все чисто по твоей воле. Я напишу, как подъеду. Вот так принимай от людей подарки. Юнги повесил новый освежитель воздуха. Под зеркалом заднего вида ритмично трясется розовая бабочка. Если внюхиваться — малина с мятой. — Малина… это пошло, ты не находишь? Мин опустил бардачок перед Чонгуком: — Освежители воздуха априори придуманы извращенцами. Можешь выбрать. Среди документов, зажигалок зиппо и упаковок от контактных линз, разноцветным веером лежат пальмы, бананы, попугаи и елки. Такой атаки Чонгук явно не ожидал и потому заковывает несчастных обратно: — Бабочка, так бабочка. Юнги вопрос запаха в салоне волновал не особо: — На Гангнаме и Итэвоне сложно найти что-нибудь эксклюзивное, там уже все, как местными, так и туристами, изведано. Не пишется, в общем. Двинем на Курогу. Если Чонгук правильно понял, ему надо фотографировать все, что нравится Юнги-хену. Тот об этом напишет пару фраз в вестнике, разрекламирует малый бизнес и получит зарплату. Юнги учтиво открывает перед ним каждую угрожающе нависающую дверь: — Суть в том, чтобы пробовать как можно меньше, чтобы вкусы не смазывались. Лишний раз вообще лучше не накидываться… Вырвет. Зима за панорамными окнами не щадит никого. Снежинки оседают в шарфах и ресницах. Снежинки тоже хотят захватить этот мир. Юнги задумчиво пробует деликатесы корейской гастрономии, Чонгук пробует тоже, мало, что понимает, но отчего-то признаваться в этом не хочется. Мин что-то чиркает в своем блокноте и Чоново «безвкусие» кажется Гуку предательством. — Устрицы, на самом деле, были пищей мещан и бедняков, — Юнги почесал большим пальцем подбородок. — Пока, разумеется, их популяция не снизилась и богатые ублюдки закономерно не потянули к ним свои ручки. — А так обычно и бывает. Если куриное говно станет редким явлением, его станут подавать к столу. Но об устрицах я не знал. Юнги смотрит куда-то сквозь снежную завесу, кивает своим мыслям: — Да я сам узнал это только вчера, — приборы в его руках с интересом нависли над блюдами. — Я, к счастью, не только едой занимаюсь, иначе бы совсем умом тронулся. Чон оглядывается, люди… людятся. — Занимательная у тебя работа, как оказалось. — Самое главное, что они не знают, кто мы, — Мин наклоняется над устрицами. — Справедливость, обретшая фотоаппарат и записную книжку… Вот это попробуй, — он цепляет чистой вилкой субстанцию с плоской тарелки. Этот взгляд… Чон где-то его уже видел. Впрочем, говорит он без намека на эмоции: — На вкус как морепродукт. — Крайне исчерпывающе. Тысячи читателей ждет творческой рецензии о тонкостях паштета из кальмара, а я им скажу: «Ну, ээм… На вкус как морепродукт». — Люди всегда ждут чего-то доступного, понятного и со вкусом. — Как насчет: «Морепродукт, которого лишили очертаний, смешали с черным перцем, с которым у них были напряженные отношения при жизни». Чонгук, кажется, фыркнул: — Крайне исчерпывающе. По окончанию, Юнги отвозил Чонгука домой и еще долго морозил глазами окна пятого этажа в ожидании, что в них загорится свет. — Малой, вот эти сфоткай, — просит он, когда в блокноте появляется запись по-воодушевленней остальных. Иногда администраторы заметно напрягаются и вертятся вокруг да около. — У меня свой фуд-блог. Как думаете лучше: Всем обед или Всем омлет? — Чонгук добродушно демонстрирует свои таланты, баланс белого и не вычурные ракурсы. — Многого я о тебе не знаю… — Юнги закрывает блокнот, а щеку подпирает кулачком. — Думал, это я тебя эксплуатирую, таскаю за собой. А это ты мной пользуешься. Юнги, как оказалось, способен на юмор. И предугадывать, какие из блюд понравятся Мину превращается в некую игру. Если он вдыхает через рот, приподнимая верхнюю губу и нос слегка морщится, то блюдо обречено на провал, а если он при этом еще и пальцами хрустит, так вообще беда. Если пальцами хрустит, но на лице ничего, то остается скудная заметка. Если левая бровь дергается, а ладони быстро-быстро сжимаются в кулаки, то вкусно, но не шедевр. Если делается глубокий вдох и спина выгибается, то точно фотографировать будем.***
Пятница.«Если ты не позволишь своему прошлому умереть, оно не позволит тебе жить».
В Рокбайсоне ночь не просто застыла, а состарилась и умерла за годы до появления Чонгука на этом свете. Может оттого Намджун и любил проводить здесь время? Юнги-хен танцует в непосредственной близости с девушкой на ботфортах, ее ноги обвивают его. Что-то Чонгука подташнивает. От скотча в бокале ли? Вид снова перекрывает чья-то туша. Чувствуя обжигающий взгляд на своей заднице, мужчина оборачивается. Маленькие глазки нетрезво хлопают: — Это тот пидорас, — мужчина, судя по всему, обращался к своим воображаемым друзьям. — Который с фиолетовым обжимался, за этим самым столиком! Педики, педики, педики, — пиво в его стакане выливается за края и плюхается лужами под неустойчивые ноги. — Кругом одни педики. По телеку крутят, на сценах танцуют, теперь еще в барах тусуются. — Его друзья ему аплодируют и потому жирдяй припадает к Чону. — Мне пидорасы еще не отсасывали. Поможем друг другу? Ладони потеют, по горлу скребется паршивый алкоголь. Кажется, будто ему подлили отравы. Но, даже сквозь бурю в голове, он цедит: — Ты не смог бы меня завести, даже будь у тебя ключ зажигания. Мужик завис. Пиво радостно выливается на стол перед Чонгуком. — Нихерашеньки не понял. Чонгук, кажется, сейчас скончается. Музыка травит уши, еще немного и он повалится в лужу на столе. — Для тебя это не в новинку, — спасительный голос раздается за исполинской спиной. — Пора двигать отсюда, — кулак Юнги с остервенением вжимается в нижнюю челюсть урода, туша оборачивается и мутный взгляд разбивается о Хосоков силуэт. — Ку-ку! — и Хосок, кажется, бьет по второй. Кто-то выносит крупное тело из бара, кто-то протирает дальний столик повидавшей виды тряпкой, а Юнги долго ждет пока Чонгук наглотается воздуха. — Кажется, в эту дыру лучше больше не приходить. Если прошлое не отпустить, оно примет форму жирного ублюдка и будет намереваться тебя трахнуть. Чистый воздух бодрит. Напоминает о чем-то далеком и забытом. О том, что Чонгук, кажется, живой. — Вы никогда не рассказывали, как с Намджуном познакомились. Юнги рассматривал свои ботинки, асфальт под ними, разводы бензина на нем. — Мы с Хоби учились на одном курсе. Я тогда писал диплом на тему культурной апроприации, на этом как раз Юна специализировалась, вот мы и зависали. Хосок, разумеется, считал, что я с ней сплю. Вот были времена, — от повышенной концентрации искренности Мин закуривает и отворачивается к дороге. Машины несутся кто домой, кто от дома подальше. — Как узнал, что я по мужским задницам, так сразу к Намджуну и отвел. Тот как раз писал роман о гомосексуалистах. Сопливо вышло, однако. — Я также сказал, — Чонгук определенно рад. Чему? — Давай до дома. Завтра снова работа, — Юнги затоптал окурок носком ботинка и направился к парковке. — Работа, работа.***
— Любить, солнце, это как дышать, — у Намджуна улыбка всегда на грани умиления. Воздух сгущается и дышать от чего-то действительно трудно. — А я не могу. — Повторяй за мной, — Ким касается шеи и выводит несмываемые узоры, — вдох. — Вдох. — Выдох. Легкие работают, в ушах шумит, на шее многовековые иероглифы, в дверь стучат. — Намджун, — мать Намджуна учтиво барабанит сиреневый лес, — отпусти Чонгука, хватит парня терроризировать. — Давай съедемся? — шепчет он, игнорируя голоса из наружности. — Так быстро? Ты меня даже в ресторан не звал, конфеты, букеты, клубника в шоколаде, наша первая ссора? — А время — такая вещь, Гуки… Никогда не знаешь, что произойдет. Давай пропустим все эти формальности. Намджун действительно верил, что ему дали еще время, чтобы он подарил Чонгуку всю свою любовь и научил того любить. Ведь до встречи с Гуком ему пророчили полгода. С ним он прожил полтора.***
— Ты не заметил, как тема нашего с тобой первого диалога циклично повторяется? — Чонгук уныло делит на дольки куб из бобовых ростков. — Из-за пониженной концентрации японских сластей на глобальном рынке, люди, как бешеные, бросаются на эти самые вагаси, — дольки в тарелке уменьшаются в размере, но неуемно увеличиваются в количестве — а они ведь совсем невкусные, ну честно. Юнги закрывает блокнот: — Слушай, а это могло бы стать хорошей темой для твоего диплома. А ведь, действительно, и практическая часть имеется. Чонгук выпускает смешок: — Название: «Я, блин, ненавижу бобовые ростки». Не успел он отреагировать, как рука Юнги, будто обретшая собственный разум, оторвалась от стола и направилась к Чоновой щеке. С полминуты официантки за стойкой разглядывали, как двое парней, мало того, что заказали самое странное блюдо в их меню, так еще сидят близко-близко. У одного вообще рука второго на губах. Чонгук хлопает глазами. Прикосновение столь ощутимо. Весь его мир стягивается на тепле, которое исходит от Юнги. Вдох. Выдох. Юнги же наблюдает задумчиво, всматривается в отдельные черты лица напротив и нехотя оттягивает руку: — У тебя тут крем остался, — кажется, рука вернула ему контроль над сознанием и хен смутился. — На сегодня все? — все еще рассеяно спрашивает Гук, рассматривая Юнги на предмет пунцовых щек. — Да, кажется, да… — вскидывает тот ладонь, не одаряя взглядом лица за стойкой. — Можно счет? Мин подцепил губами трубочку своего Айс-Американо, но, даже так, не переставал улыбаться. Юнги, как оказалось, очень милый когда стесняется. И Чон не заметил, как машинально занес в подсознание улыбку старшего. Улыбку, которая стоит того, чтобы ее запомнили. Чонгук откидывается в кресле, унимая желание ее сфотографировать.***
А ведь мир, действительно, не рушится. Лишь крутится и крутится, подвешенный кем-то за тонкую нить. Наверное будет лучше, если никто никогда не узнает кто ее сплел. Наверное, только так можно сохранить баланс в этом хрупком мире. Краб заходит к Чону на балкон и, кажется, морщится от табачного присутствия. «Seven Stars» на дикость крепкие сигареты. Краб диковинно смышленый пес. Они встретились через неделю после смерти Намджуна. Провожали друг друга взглядами по дороге в университет, а потом Чонгук не выдержал и забрал того себе. «Бросай» читается в умных глазах. — Да, ты прав. Помру, глядишь, и кто будет Юнги помогать? Чонгук переваливается через окно. Остатки дыма таят, развеивая все его сомнения. — Как вам погодка сегодня, сосед? — доносится снизу. — Мам?! — сигарета, визжа, несется вниз, мимо матери, труб и кирпичей и падает прямо в урну у подъезда. — Филигранно, сынок. Чонгуку стоит прыгнуть следом. — Тебя отец зовет на ужин, спускайся. — Какие еще ужасы припас мне сегодняшний день? — Не знаю? Мой мясной пирог? Отец для Чонгука — словно особый экземпляр библии для верующих, а если выражаться современными категориями: свод всех персонажей «Марвел» для любителей мужчин в спандексе. Когда он просыпался, все просыпались тоже. Когда отец приходил на обед его уже ждал набор из пяти блюд. Когда отец ложился спать все затихали, словно перегоревшие лампочки. Сегодня они ужинают всем составом спустя… Чонгук не помнит сколько. В его тарелке, словно старый знакомый, улыбается мясной пирог. Когда то, помнится, Чонгуки разрезал кварталы, чтобы успеть к ужину, пока тот еще покрыт дымной коркой. А сейчас… Сейчас он на вкус не более, чем фарш в объятиях чуткого, но пресного теста. «Ты меня предал» — читается со стола. Ему стыдно, в горле ощущение, будто сырую рыбу проглотил, а она — раз — и застряла против шерсти, и чешуйки царапают его внутренности. В школьные годы Чон все хотел услышать от отца пресловутое: «Я тобой горжусь». Поступив в университет, он был так близок, хоть рукой подай. Но потом случился Намджун. Отец, не высказав кипящего недовольства, просто переключил внимание на младшего брата, упуская из вида существование старшего. Все их общение свелось к обидно-приторным приветствиям и прощаниям. Потом переезд, смерть, прогулы и свалившийся в их результате летний семестр. Все контакты с отцом оборвались, словно отсеченные исполинскими ножницами. Объединял их поныне только вид из окна. — Ты сейчас с кем-нибудь видишься? — мужчина обращается к свинине в тарелке. Чонгук потер колени. Отчего он тер именно колени понималось слабо. — Есть один… Человек. Мы время от времени работаем вместе, не более. — Это кто-то из друзей Намджуна? — салаты в руках матери расходятся по тарелкам молниеносно. Чон кивает, слегка содрагая отросшие каштановые пряди. — Который, — и женщина вытягивает лицо, что удлиняет ей нос и опускает губы по подборку ниже. Судя по всему, демонстрирует женщина Хосока, — или который, — и она наоборот морщится, оголяя десна. Чонгук невольно смеется: — Который второй. — Ну хорошо, у него глаза добрые. — А у Хосока злые? — У Хосока просто другие. Вилка в руках отца на удивленнее плавно двигается в воздухе, не вонзаясь в пищу. Он проглатывает свой пибимпаб без видимых комков в горле. Уже на выходе из квартиры его остановил мерный мужской голос. Мать убирает тарелки нарочито медленно, дабы послушать подольше. — Это, кажется, твое, — в руках отца фотография Чонгука в объятьях Намджуна на берегу пляжа Бал Харбор. Рамка из плотной древесины бережно обнимает парней памятью и вниманием. — Спасибо, — Чонгук принимает фотографию, в воздухе нет привычного осуждения. И все. Мужчина скрылся за толстыми стенами своего кабинета. Только вот фотография эта никогда ранее в рамке не была.***
— Как думаешь, что там? По ту строну? Приборы обвивают Намджуна и пикают в своем темпе, отсчитывая минуты жизни столь несовершенного существа, как человек. Сердце проделывает немыслимую работу, отбиваясь из последних сил. — Как бы я хотел тебе с уверенность сказать, что там вечная весна, — Чонгуку больно слышать такие вопросы. С каждым днем, в целом, становится все больнее, — миллионы пушистых щенят, мама каждый день жарит гренки, а птицы гадят фиалками… Но я, действительно, не знаю. Даже не поверишь сколько я всего на этот счет передумал, — он теребит пальцами наволочку, — но мне не страшно, если там плохо. Страшно, что мы будем там не вместе, что тебе придется меня ждать. А может, и вовсе, провода оборвутся, контакты затеряются в темноте, и мы друг друга уже не найдем… Вот почему страшно. Намджун цепляет Чонов подборок и тянет к себе его искусанные мокрые губы. — Ну вот, чего ты? Я хотел, чтобы это ты меня немного пожалел. Гуки, маленький, моя душа к твоей привязана. Даже если, как ты там говорил? Солнце испепелит все живое на этой простой планете, моя любовь настигнет тебя в любом уголке вселенной. За это можешь не переживать. — Намджун, я так не могу. Я просто… Прости… — что-то щелкает в голове, отпуская наружу всю боль этого года. Они просто обнимаются в свете больничной лампы и поочередно вытирают слезы с щек друг друга. Хотелось заорать на парня: «Зачем… Зачем ты уходишь? Неужели не видишь, что без тебя весь мир исчезнет? Зачем меня бросаешь?» Но для ответов на такие вопросы данных не хватает. Ни-у-кого. Намджуну сегодня могло исполниться двадцать пять. Кухня мерцает под огнями свеч. Юнги и Хосок уже нацепили праздничные конусы. Эти двое весь день разъезжали по городу в поисках украшений и теперь облизываются в предвкушении заслуженного куска торта. Лимонный тарт, любимый десерт Намджуна. Чонгук тоже помогал и даже настроился на то, что именинник сегодня к празднику не приедет, не получается. Он задул за него свечи. — У меня для тебя кое-что есть, — Хосок уходит в спальню, а возвращается уже с конвертом в руках. — А мне-то за что? — Чонгук старается улыбаться до тех пор, пока не замечает родной почерк. «Как ты там? У меня тут вечная весна и миллионы пушистых ретриверов. Они, на самом деле, те еще засранцы, а птицы гадят далеко не фиалками, но я вспоминаю о тебе и на душе становится легче. Чего только стоит момент, когда ты полез к канарейкам и опрокинул на себя содержимое их клетки. В общем… думал: какая здоровская идея оставить тебе письма на каждый день рождения, новый год, чусок и день маринованного огурца, но, когда дошел до пункта «свадьба», понял какой же я эгоист. Даже это письмо Хоби должен передать только в том случае, если тебе все еще не захочется меня отпускать. Я не говорил тебе этого при жизни. Знал, что ты начал бы возмущаться и пинать меня лапками, но теперь все… Наши пути разошлись. Это я умер, а не ты. Да, найти такого же крутого парня, как я — та еще задачка, но люди разные и в этом наша прелесть. Прелесть живых. Пожалей меня — спаси парня по имени Чон Чонгук. Он тоже засранец и, может, вы поначалу не поладите, но в нем осталась частичка меня, сохраните ее. Это моя просьба.» Чонгук не знал, что какой-то клочок бумаги, который долго пылился в шкафу у Хосока, способен причинить столько боли. Расскажешь — не поверил бы. Он оказывается в темноте спальни. Слышатся переговоры Хосока и Юнги на тему того, стоит ли Чона беспокоить. «Сколько ему еще быть одному?» — раздраженный голос Юнги прерывает все доводы Хосока и дверь за Мином беззвучно прикрывается: — Воды принести? Чонгук кивает как-то неопределенно. И в тишине раздается лишь: — Зачем я тебе? — шепотом. — Так прямо? — Юнги явно скалится. — А чего вокруг да около ходить? Мне давно не семнадцать, тебе подавно. Колючая проволока обвила горло, демоны не хотят покидать его тело. Им там комфортно и интернет уже провели. Коммунальные услуги дешевые. — Двадцать шесть не приговор, — но Мин даже в темноте натыкается на тяжелый Чонов взгляд. — Не могу без тебя, — тоже шепотом. — Так прямо… Невидимые слезы огибают усталую улыбку. — Ты заслуживаешь, чтобы о тебе заботились. Просто сейчас непростое время, но все обязательно наладится. Юнги всегда прав. Как у него это получается? Не так как Намджун, совсем по-другому. — Обними, — просит Чонгук. И руки Юнги сплетаются за спиной. Словно дерево обволакивает своими ветвями и за ними уже не страшно, что тебя настигнет непогода. Будто одеяло, которое правда-правда защитит от монстров под кроватью. Так спокойно. Как не было уже давно.***
Когда вышел доктор, никто не произнес ни слова. Так обычно бывает, когда тишина тяжелеет и оседает на плечах непосильным грузом. Мать Намджуна не подняла глаз. С тех пор почти никогда. Канарейки умерли следом. Есть у них такая черта. У Чонгука она проявилась тоже. Ему позволили забрать документы и принять вещи. В бюро сыро. За конторкой сидит немолодой жилистый мужчина, лишь иногда сонно подтягивающийся. Он машинально перепечатывает листы, заполняет бланки и пережевывает поджаренный рис. Его клавиатура звучит в такт бегущим по шиферу каплям дождя. Чонгуку указывают на одиноко лежащий полупрозрачный пакет: «Вещи усопшего». Знобит. — Можете забрать документы, — протягивает мужчина. Два листа — вот, что осталось от Намджуна. От человека, способного почти на все. Жалкие факты, напечатанные четырнадцатым кеглем, фото три на четыре и маленькая печать. Здесь не указанно, что он мастер подушечных боев, фруктовой нарезки и даже шитья. Здесь не написано, как пронзительно он смотрит. В пакете: гигиеническая помада, оборванная красная нить, фиолетового цвета зажигалка и серебряная серьга. Чон прячет ее в карман джинсов, а остальное выбрасывает в мусорное ведро перед входом в бюро. В урне лежат десятки таких же пакетов. Холодный воздух смешивается с дымом сигарет. — Поехали? — Юнги затаптывает окурок и снимает сигнализацию с автомобиля. Говяжьи щечки в самых пестрых интерпретациях кадр за кадром сменяются на дисплее фотоаппарата. Письмо он тогда попросил Хосока убрать, но запомнил каждое слово. Индикатор тепла в машине медленно повышается, а в Чоне он только понижается: — Давай к нему заедем. Юнги понял к кому. Это понятно по тому, как Мин потирает переносицу. Он прячет блокнот в нагрудный карман и поворачивает ключ зажигания.***
Над плитами тянутся ивы. Вразброс. Их шаги тихие и неслышные, чтобы не беспокоить мирный сон окружающих. Юнги останавливается у чужой могилы и осматривает ее оценивающим взглядом. Буквами судьбы высечено: «Мин Сылги, любимая жена и мать». Туман сгущается, Чонгук рассматривает поникший Минов взгляд: — Я не знал. — И не обязан был. Чонгук на себе знает, что никакие «мне жаль» в таких случаях не лечат. Потому он стряхивает комочки грязи с чужого креста: — Знаешь, я думал, что может от нас зависит то, как они себя сейчас чувствуют. Лучше им уже определенно не будет. Так что остается верить, что им хорошо. — Так и есть, — Юнги стоит, стареет. — Она была прожженной оптимисткой. Говорила: «Время нельзя потратить, им можно не воспользоваться». С минуты они вдыхают вечернюю копоть. Туман легкий и невесомый нависает каплями воды над ровными рядами кладбища. Кто знает, может даже той самой, которую Чонгук пил в комнате у Намджуна три года назад. Его плита особая. Если не она, никто бы не знал куда ушел Ким Намджун. Ушел и не вернулся. Чонгук бы совсем голову потерял. Но от знания не легче. Он ведь скучает. — Я тоже скучаю, — Юнги подправляет шпиль на заборчике. — В жизни бы не поверил, — в голосе Чона добрая улыбка — Надо было тебе это раньше сказать. — Я не привык говорить то, что на душе. В этом мы с ним кардинально отличались. — Кто знает, что поменялось бы, скажи ты ему об это раньше. — Об этом можно только гадать. Ирония в том, что именно сейчас говорить намного легче, когда уже некому услышать. Когда уже слишком поздно. Невесомое прикосновение, аромат ванильной стружки. Вьется, вьется. Отряхивается от сырой земли. И вздымается ввысь. Сердце их. Одно на двоих. Глубоко. Закопано. Чонгуку очень хочется верить, что тело — это всего навсего оболочка. Сердце — это сгусток органического происхождения. Сосуд для души. А где-то там, далеко, душа Намджуна смешивается с космической пылью. Но у этой души когда-то были голова, руки, ноги и слабое, но сердце. Теперь ничего из этого нет и от этого будет больно всегда. Остается верить, что ушедшие наслаждаются нематериальным миром и совсем нам, смертным, не завидуют. «Отпусти». Иначе застрянет на периферии. Словно пенка убежавшего молока. Засохнет на стенке. Намджун это ваниль, романы о несбыточной любви, щебетания птиц. Не засохшая корка. Над плитами тянутся ивы. Вкривь и вкось. — Прощай, — Чонгук смотрит куда-то сквозь землю. Юнги стоит позади, рассматривает ровные ряды высаженных ирисов. Вдоль забора керамические люди пускают свои керамические слезы сквозь керамические улыбки. В его памяти тоже вьется одна приятная нить воспоминаний. И связано оно, закономерно, с пивом. — У вас все будет хорошо, — Намджун растянулся во весь рост на зеленом диване и рассматривает количество алкоголя в своем стакане. — С чего такая уверенность? — Юнги на содержимое своей третьей бутылки смотрел с особым безразличием. — Просто предчувствие такое. У меня сердце чуткое, оттого и слабое. Если ты не обосрешься, то сможешь сделать его куда… Даже намного счастливее, чем это пытался сделать я. Я и умираю только оттого, что обрек его на все это. — Так почему не оттолкнул с самого начала? — Влюбился. Любовь — зла. Захотел его себе, эгоистичнее некуда. — Как драматично-то. Вентилятор над головой мерно раскачивался, циркулировал воздух. Намджун уже тогда пренебрегал препаратами и наставлениями кардиологов, за ненадобностью. Сиреневая краска давно покинула хозяина, оставив пряди… седыми. — Тебе ведь он тоже понравился сразу? Юнги закинул ноги на журнальный столик: — Поначалу просто ты меня жуть, как раздражал, вот мне и казалось, что он тебе такому не нужен. Так и оказалось, впрочем… Но я кое-что заметил. А может, почувствовал. Это одиночество в глазах, — Мин поводил по дну бутылки своё пойло, — на мое похоже. На твое — нет, не смотри на меня так! — и слышит смех, — Намджун, скажи честно, ты ведь вообще никогда не был одинок, не считая тех моментов, когда мнил себя самым умным человеком на планете? — Юнги, ты такой душнила. — Спасибо, хоть не токсик, — замечает тот, как ему кажется, справедливо. — Токсики хотя бы прикольные. Они чокаются пивом. Чонгук поднимается с корточек, развеивая пивной бриз. — Не замерз? — Юнги стягивает с себя перчатки и протягивает миловидному, но не по годам уставшему, парню. — Немного. Чонгук на перчатки смотрит долго. Так смотрят на букет цветов на первом свидании. К сожалению, атмосфера не очень романтичная, но Чонгук все равно тянется: — Поехали, — шепчет он. В перчатках Юнги тепло.***
— Тебе не кажется, что есть крабовые палочки на глазах у Краба — это кощунство? Краб посмотрел на Хосока, как на идиота. Чонгук решил воздержаться. Его руки беспокойно носятся по кухне: — Так… Отделите желтки от белков, — бормочет он себе под нос. — Я думал, мы будем бухать и обсуждать как мне хреново, а не участвовать в программе «Веселый пекарь», — Хосок лелеет взглядом принесенный алкоголь. — Мама рецепт скинула. Она вообще-то каждый день что-то скидывает… вот я и подумал, что пора попробовать. Ты ведь пришел, надо чем-то тебя кормить. — Не помню, чтобы ты беспокоился обо мне. Ты, кажется, даже Намджуну не готовил ни разу. Я вообще, когда понял, что он на тебя глаз положил, думал, что Джун совсем уже умом тронулся из-за всего навалившегося, — Хосоку явно лучше не мешать. — Думал, это только Юнги с таким приветом. Нет, блин, угораздило меня окружить себя геями! — тело предательски реагирует на упоминание Юнги-хена. — Иногда, когда с Юной ругаемся, мне уже кажется, что я может тоже того. Латентный, как говорится. Совсем уже голова кругом. В миску с белками, все же, попал желток. — Попробуй, может так и есть, — Чонгук старается говорить сдержаннее, пока скорлупой вылавливает оранжевые сгустки. — Ну уж нет, мне проблем в жизни хватает, — Хосок наливает себе еще виски пальца на четыре. — Но, на самом деле, мне порой кажется, что лучше тебя он бы для себя никого не нашел. Чонгук, кажется, не слышит о чем идет речь. Интонация поддержки в голосе друга побуждает сказать что-то в духе: «И ты не грусти». Друга? — Слушай, может вам не стоит подавать с Юной на развод? — Стоит. Даже если я без нее не смогу, ей со мной нелегко. Иногда остаться больнее, чем уйти, — Хоби пьяно хлопает глазами. — Кстати, Юнги же собирался прийти. — Что? Клубника из рук Чонгука валится мимо раковины. — Сказал занесет что-то по работе. Я ему тоже виски купил. Во, смотри. Чонгук уже не смотрит на бутылку, которая летает вокруг Хосокова лица. Он осматривает квартиру и ужасается. Тут и там складированы книги, коробки, упаковки от замороженных крабовых палочек. На поверхностях доисторический свод биоданных. Хосок не успевает убрать Джека-младшего, как голос хозяина квартиры зовет его из кладовой. — Чего? — Пылесос достать надо, помоги говорю. Хосок помогает, но по глазам видно — не понимает взаправду ли: — Совсем поехал, что ли? Чонгук и пылесос соревнуются в громкости: — Что-то тесновато стало, куда Юнги-хен усядется? Да чего стоишь? Пакеты бери. Хосок как-то без энтузиазма разгребает сугробы пищевых отходов и с сомнением вчитывается в состав батончиков со смайликами, пока Чонгук носится словно угорелый. Краб летает в истерике, совсем не понимает, что происходит. Ему наверное кажется, что хозяина атакует механический монстр и поглощает постепенно их квартиру. Чонгук пытается успокоить и пса, и Хосока, который с пьяни думает, что Чонгук жрет собачьи батончики, как раздается звонок. — Занимательно, — Юнги с явным интересом разглядывает ошалелого Краба, не менее ошалелого Хосока и чистую Чонову квартиру. На нем по-прежнему его любимая кожаная куртка. Когда он накрыл ей тогда Чонгука, то остался в одной майке. Наверное, до жути продрог. Интересно, как ему досталась эта куртка? Как обычно люди обзаводятся одеждой, балбес… Но, надо заметить, идет она ему чертовски. Мягкая. Интересно, волосы такие же? Что за забавная штучка у него в руках? — Малой? — низкий голос выдергивает из раздумий. Короткое замыкание. Веки быстро смыкаются и размыкаются, налаживая контакты. — Да? — Ладно, вот карта памяти. Как отредактируешь, на нее слей, а я полетел. Там какого-то айдола сфотографировали в стриптиз клубе. Приехали менеджеры из компании, в редакции все горит ясным пламенем. Но если говорить проще и доступнее — жопа. Как ты еще говорил? Самое главное, что со вкусом, — Мин как-то хитро улыбается и Чонгук кивает, как заведенная игрушка, а потом срывается от обрушившегося понимания, краснеет снова как школьник: — Удачно поужинать, — старательно пряча улыбку, он слышит уже из-за закрытой двери: — Завтра в три. Хосок с полминуты моргает и, уже обращаясь к двери и пустому пространству за ней, орет: — Юнги, я тебе вискарик купил! Не бросай меня с этими ненормальными. Животное зыркнуло на него как-то неодобрительно, а Краб всего-навсего отвернулся к окну, задумался. Хлопьями падает снег. Уносит с собой миллионы лет генетической памяти. Тает, выпаривается и уносится прочь. Как можно дальше, чтобы еще через сотни лет упасть снова пред их окном. Замести все следы, все признаки существования Намджуна, Чонгука, Юнги, Хосока и Краба. Хосок уносит с собой кучку подгорелых слоек с ягодами. А Чонгук осматривается в новой среде обитания, он и не помнит, чтобы квартира выглядела так. Краб теперь смотрится в ней не как доживающий свои годы дряхлый кобель, а вполне уважаемый мудрый пес. Интересно, как теперь выглядит в ней Чонгук?***
— Выглядишь чудно. Юнги заехал в три, как и обещал. — Впервые вижу тебя в рубашке, — Чонгук падает в старенькую, но уже родную вольво. — Что у нас сегодня, капитан? — Поступила информация, что в окрестностях Канбока непростительно вкусное персиковое бланманже. — Сфотографируем этих ублюдков. Весна вносит свои коррективы в жизненный уклад. Город стряхивает слякоть и примерзшие к асфальту еще осенью жухлые листья и воспоминания. Бланманже успешно сфотографировано, съедено и занесено в блокнот. Место преступления зачистили и Юнги с любопытством рассматривал меню: — У нас еще остались деньги с расходов компании. Давай ни в чем себе не отказывать. Тебе ведь нравится канчжон, попробуй. Чонгук отрывается от семейной пары за соседним столиком: — Откуда ты знаешь? — Что? — вилка в рука Юнги, будто на что-то наткнувшись, застыла в воздухе. — Юнги, откуда ты знаешь, что мне нравится канчжон? Об этом никто не знал кроме- — Кроме Намджуна. Юнги вытянул трубочку из своего коктейля и выпил залпом. Он тоже оглядел соседей, но не придал тому особого значения: — Я попросил его рассказать мне как можно больше. Чонгук позволяет взять свою ладонь в чужие. Юнги бережно разглаживает потрескавшуюся кожу: — Любит: наблюдать за влюбленными, смотреть кулинарные шоу, потому что они напоминают детство, фиалки, носки разных цветов, порядок, лепить стикеры куда ни попадя, похабные шутки, сочетание малины и мяты, теплое время года, читать Селенджера, катать в сегу онлайн. Не любит: Мальтийских болонок. У Чонгука не просто замыкание, что-то внутри пискнуло на прощание и отключилось навсегда. Шестеренок в мозгу хватает лишь на: — Их никто не любит. — На самом деле, «не любит» перевешивает все возможные списки, которые я видел в своей жизни. Но, согласись, закажи я пасту с тунцом, — Мин подзывает официанта пока Чонгука от упоминаний тунца заметно передергивает. — Поедал бы со словами: «Не парься, он ведь тебе не нравится». Поедал бы и смотрел, как ты плачешь. Такая себе картина. — Я бы не стал плакать из-за еды. Заявляет он это с завидной уверенностью, не замечая как на столе появляется пара симпатичных канчжонов. Словно он в рекламе снимается. — Мне тебя накормить? — спрашивает Юнги, с полминуты наблюдавший за неподвижностью младшего. Чон берется за палочки, подтверждая свою самостоятельность, и запускает рисовое лакомство в лабиринты своего организма. Только вот… ощущает он нечто странное. Вкус. Легкий, забытый, родной. Словно тихие и аккуратные шаги в рождественскую ночь, они пробираются в самое нутро. Столетия назад картофель считался ядовитым растением, а сейчас картошка в «Макдоналдс» стоит четыре тысячи вон и снится всем школьникам планеты. Когда-то интернет был задумкой дьявола, а сейчас мама Чонгука не отрывается от своего блога и рецептов из далекой Индии. Совсем недавно биткойн продавали за три цента. Сейчас он стоит тридцать восемь тысяч долларов. Ценность у нас в голове. Как для Чонгука разница вкусов. Предпочтение свежего ролла с лососем крабовым палочкам из супермаркета. Это не просто пробуждение вкусовых рецепторов — ему, впервые за долгое время, не все равно, что он ест. Сколько он пихал в себя мусора и совсем-совсем себя не жалел? Винил? Ненавидел? Долго. — Вкусно, — и он расплакался. Юнги молчал, уткнув Чонгука лицом в свое плечо. Руки его оглаживали плечи, создавали барьер от чужих взглядов. Казалось, разрыдайся Чонгук навзрыд, всемогущие руки Юнги увели бы от того все подозрения. Официант, считая, что блюдо, вероятно, пришлось не по вкусу, озадаченно взял курс на парней, но Юнги, проследив траекторию, жестом указал отчаливать. Все мы плетемся из нитей. Шов за швом. Камень за камнем собирается пляж. Капля за каплей океаны заливают эти пляжи собой. Со временем нити изнашиваются, рвутся и швы расходятся. Однако их в цепи такое множество, что ничто не трещит и горы не рушатся. Боль испытают лишь те, кто при разрыве не лопнул, а остался висеть в воздухе ненужным элементом. Тем и приходится нести свою боль сквозь года. Боль, понятную лишь тем, кто прошел через похожий разрыв и уцелел. Но боль не равна саморазрушению. Боль всегда подталкивала людей на поиски панацеи. Из нее можно создать нечто прекрасное, исцеляющее. Чонгук сделал глубокий вдох, заодно впитав в себя запах Юнги: теплая бумага, свежий бриз в волосах и персиковый сок. Кажется, Чон только что вызволил своих демонов, они градом вышли из глаз и растворились в вороте клетчатой рубашки. Мин вынул накрахмаленную салфетку и собрал все капли до последней: — А говорил, что не будешь плакать из-за еды. Юнги чему-то ласково улыбнулся, позвал официанта и попросил счет. Он расплатился быстро и бескомпромиссно, и пусть Чонгук никогда не узнает, что расходов компании не существовало и в помине. Как и всей заварушки с деликатесами. Бабочка под зеркалом заднего вида уже привыкла к хозяевам и оттого запрыгала на ветру от радости. — Наша ночная бабочка, кажется, рада тебя видеть. — Привет, — сквозь улыбку шепчет Чонгук и принюхивается. Ему ведь, действительно, всегда нравились малина и мята. Гук уместил подбородок у окна, мысли больше не вгрызаются в сознание. Его сосуд будто очистили от копоти и грязи, и он сидел на удивление чистый и свободный. Но тот, кто проводил уборку, не знал о потайном кармане, в котором до сих пор ровными рядами сложены горе-рассказы, велосипедные прогулки и сиреневые двери. — Они прошли. — Кто? — Юнги оглядывается по сторонам. — Воспоминания. О Намджуне. Словно красивые кадры, увиденные мельком в кинотеатре, — пальцы вырисовывают узоры в воздухе. — Мне очень хочется верить, что у него все в порядке. Где бы там ни было. — Такие, как Намджун, не пропадают. Автомобиль выезжает с парковки и вливается в неспешный ночной трафик. Чонгук оставляет диковинные следы от улыбки на оконном стекле. — Как думаешь куда мы все уходим? — Я знаю, — Юнги говорит так просто, будто это самая элементарная истина, доступная всем взрослым. И ему уже заведомо хочется верить. Оттого Чонгук оборачивается: — Куда? — наивно так, просто, словно ему снова восемнадцать. Рука Юнги аккуратно отрывается от руля и левитирует по направлению к груди. Указательный палец касается хлопковой ткани. — Сюда. В сердца любимых. Как повезло тем, кто при жизни ими обзавелся. Ночь за окном движется. Люди выходят из ресторанов, кто-то пошатывается, кто-то смеется. Обмениваются воспоминаниями. Делятся тем, что никогда нельзя потрогать. Сплетаются и расплетаются. Раз за разом. Ночь движется. Наступит утро, разлетятся с крыш птицы, солнце нагреет асфальт и по нему на уроки побегут дети. Пахнет по прежнему малиной и мятой, играет радио, люди за окном продолжают жить. Жизнь движется. Таков наш дар и наше наказание. У его подъезда они остановились, но Чонгук выходить не собирался. Музыка обволакивала все сокровенное, что между ними было. Так много и одновременно ничтожно мало. В руках у Чона серебряная серьга, блеск которой всегда шел в комплекте с самым любимым лицом. — Мне кажется, он бы хотел, чтобы она была у тебя. Позволишь? Юнги снимает с мочки гвоздик и, стараясь не стряхнуть набежавшую рябь, поворачивается навстречу робких рук. — Ее стоило продезинфицировать, — Юнги демонстрирует новое украшение бабочке, рассматривая себя в зеркале над ней. — Но если мне ампутируют ухо, то ничего. Это того стоило. Жизнь движется. Чонгук движется тоже. Да, скорость невысока, но ведь и он сам еще совсем мал. Дыханием своим он обжигает чужое ухо. Губами — мочки. Целует как можно смазанней. Прядь темных волос падает ему на лицо. Действительно, мягкие. Словно нежный тополиный пух. До июля еще так далеко, но им ведь некуда спешить, у них ведь так много времени впереди. Хочется верить, что много, ведь никто не знает, что произойдет. И в этом главная прелесть. Соизмерять — не хочется. Отсчитывать — страшно. — Слюна дезинфицирует, — шепчет он. — Я язык, кажется, прокусил. Поможешь? — ладонь Юнги ловко обвивает Чонов подбородок, и не оставляет расстояния между губами. Тоже мягкие. Малина, мята. Нежные губы, на которых по прежнему сохранился аромат персиков. Пьянящая слюна — то ли его собственная, то ли чужая, уже не имеет значения. Ничто за пределами автомобиля не имеет значения. Никто ведь не знает, что несет нам завтра. Чонгук еще долго не прикасается к дверной ручке. Губы пламенем хранят особый вкус. Кошки за окном стонут блаженно в преддверии весны. А его нутро — от присутствия рядом очень похожего на него человека. — Слушай… Не хочешь зайти? У меня, правда, нет кофе, только цикорий.