"Дорогая Мари..."

«Дорогая Мари…» — дрожащей рукой вывел Найл и замер, уставившись на неровную короткую строчку. «Дорогая Мари, мы все покойники. Мы все обречены, и мне безумно жаль, что в грядущем кошмаре помимо меня самого пострадаешь и ты, и наши несчастные дети. Я был так наивен и глуп, что верил, будто треклятые стены простоят вечно и защитят нас от любых угроз, но на самом деле мы никогда не были в безопасности. На самом деле мы все это время жили в зыбком, неустойчивом, ненастоящем мире, куда нельзя было приводить новых людей, как сделали это мы. Я так виноват перед тобой и перед нашими девочками. Страшно представить, что будет с вами после того, как меня не станет, и вы останетесь совсем, совсем одни. Это случится по моей вине, из-за моего эгоистичного желания жить нормальной жизнью и иметь семью, заботиться о которой я оказался не в состоянии. Мне так жаль, Мари. Эрвин… Эрвин был прав.» Найл резко смял в кулаке наполовину исписанный лист бумаги и поймал на себе вопросительный взгляд Пиксиса. — Все в порядке, Дот, — отрывисто произнес он, пряча в карман недописанное письмо, в котором случайно промелькнуло имя его истинного адресата. Повторенное дважды, оно словно прожгло насквозь тонкую желтоватую бумагу, опаляя левую руку Найла и волной жара поднимаясь к самому сердцу. — В порядке, — повторил он, улавливая сомнение во внимательном прищуре командора. — Ни к чему храбриться, Найл, — возразил Пиксис, спокойно пожимая плечами. — Я сам женатый человек и понимаю, каково тебе сейчас. Конечно, я свое на этом свете пожил, да и дети мои уже давно выросли, но даже так я не могу сейчас не думать о том, как тяжело будет моей семье, когда закричит Йегер, и для меня все закончится. Всем сейчас страшно, поверь, — он обвел тяжелым взглядом слабо освещенную тюремную камеру, призывая и Найла посмотреть на своих притихших подчиненных. Те смирно сидели на длинных деревянных лавках, глядя прямо перед собой, будто смертники накануне расстрела. Одни, подобно Найлу, второпях строчили письма родным, едва ли надеясь на то, что они будут прочитаны, другие украдкой вытирали слезы, стараясь скрыть от товарищей свое малодушие и слабость, третьи складывали ладони в молитвенном жесте и беззвучно шевелили губами, обращаясь к святым сестрам Марии, Розе и Сине, которые, конечно, никого из них не слышали. Пиксис коротко вздохнул и достал из-за пазухи вдвое сложенный лист бумаги. — На-ка, попробуй еще разок. Соберись с мыслями, — сказал он, протягивая листок Найлу и поднимаясь с места. — Пойду потолкую с нашими тюремщиками, пока еще не потерял дар речи, — он кивнул в сторону толстой решетки, за которой с ружьями наперевес стояла дюжина молодых йегеристов. — Простите, — раздался за спиной у Пиксиса тонкий мальчишеский голос. Тот обернулся и недоуменно глянул на Фалько — марлийского паренька, что стоял перед ним и растерянно шмыгал носом. — Простите, командор, разрешите мне пойти с вами? Пожалуйста. Мне кажется, если я еще хоть минуту проведу в этой жуткой тишине, я сойду с ума. — О, свихнуться мы все еще успеем, не торопись, — ободряюще хмыкнул Пиксис, укладывая ладонь на острое плечо мальчика. — Идем, сынок, зададим пару вопросов этим пустоголовым, — Фалько в ответ согласно кивнул, и они вдвоем зашагали к насторожившимся йегеристам, наконец оставляя Найла наедине с собственными мыслями. Новый листок неприятно холодил ладонь, безмолвно требуя исполнить задуманное и написать жене, которой вот-вот предстояло остаться вдовой. Подумав о ней, Найл сделал над собой усилие и нацарапал огрызком карандаша все то же, привычное: «Дорогая Мари…» Что писать дальше, он совершенно не знал. Всполошенные заветным именем, мысли отказывались возвращаться к жене, детям, семье, беспрестанно кружа вокруг возникшего в памяти дорогого сердцу образа. Найл порывисто отложил письмо и закрыл лицо ладонями, вновь ощущая себя совершенно беспомощным перед одним только воспоминанием о человеке, которого вот уже четыре года как не было в живых. Впрочем, для Найла это не имело никакого значения — гибель Эрвина Смита, тринадцатого командующего Разведкорпуса, он отрицал остервенело и отчаянно. Присутствовал на военном совете, слышал отчеты нового командора, видел эрвинова цепного пса, что прежде не отходил от него ни на шаг, а теперь глядел в никуда пустыми безжизненными глазами, и все равно не верил, что упрямого, жестокого, полусумасшедшего Смита больше нет среди них, среди живых. Найл сотню раз перечитал показания тех, кто все же вернулся из отвоеванной Шиганшины, и не вынес для себя ничего, кроме удесятеренной ненависти к капитану Леви, чей идиотский выбор стал для Эрвина смертным приговором, на этот раз приведенным в исполнение. К тому самому капитану Леви, который был, по мнению Найла, очередной сомнительной авантюрой Эрвина, выскочкой, глупцом и преступником, по какой-то нелепой случайности занявшим особое место в сердце командора Разведки. Чужое место. «Мое место» — пристыженно думал Найл, впустую сожалея о том, что в свое время побоялся остаться возле Эрвина. И все же, окажись он сам на пепелище уничтоженной Шиганшины, держи он в руках драгоценную спасительную вакцину, он ни за что на свете не позволил бы Эрвину умереть. Даже если бы тот просил, умолял, требовал отдать силу титана желторотому Арлерту, даже если бы говорил напрямую, что хочет наконец умереть, Найл не отпустил бы его, поскольку слишком его любил. «Или любил недостаточно» — звучало зловещим шепотом где-то на периферии сознания, но Найл отказывался прислушиваться к этой ужасной истине. В отличие от бесстрашного, отчаянного Эрвина, готового пожертвовать всем ради Правды — своего единственного идола, Найл согласен был жить в непрекращающемся самообмане, лишь бы не испытывать тех страданий, которые приносила ему реальность. Верить в то, что Смит жив и здоров, сидит в штабе Разведки и планирует очередную бессмысленную операцию, было гораздо легче, чем честно признать, что Найл больше никогда его не увидит. Что тот ясный, солнечный день, когда Смит стоял на вершине стены и, воздев руку к небу, кричал вместе с воодушевленной толпой, провожавшей разведчиков в Шиганшину, был днем их последней встречи. От одной мысли об этом у Найла холодело под ребрами, а пересохшее горло сводило болезненной судорогой. За те годы, что минули со дня окончания кадетского корпуса, он привык к жизни вдали от Эрвина, научился довольствоваться редкими холодными встречами, смирился с невзаимностью, терзавшей его со времен юности, но существовать в мире, где Смита больше нет, он бы просто не смог. Найл крепко зажмурился и помотал головой, отгоняя непрошеное наваждение. Вновь схватился за листок бумаги, перечитывая единственную написанную фразу, но даже ее измученный мозг ухитрился коварно исказить, превратив в несуществующее «Дорогой Эрвин…» Так Найл не называл его никогда. В рабочих письмах он обращался к нему как к «командору Смиту», а в личных — ежегодных поздравлениях с днем рождения — просто по имени, без лишних, неуместных эпитетов. С напускным безразличием он выводил на поздравительной открытке пару скупых, формальных строк и отправлял к Смиту посыльного с бутылкой самого дорогого и крепкого вина — недоступной для разведчика роскошью. А после не спал всю ночь, нервно дергая свою жидкую бородку и гадая, сумел ли он напомнить Эрвину о том, что когда-то их связывало. Не забыл ли его давний заклятый друг о том дрянном копеечном пойле, которое они хлебали, будучи неуемными кадетами. Не забыл ли о том, что случалось всякий раз, когда они оба пьянели и окончательно теряли голову. Сам Найл помнил то время отчетливее, чем выученный наизусть военный устав или имена собственных дочерей. Помнил горячечные жадные поцелуи, крепкую хватку удерживающих его сильных рук и свои хриплые стоны, рвущиеся наружу сквозь плотно сжатые зубы. Помнил, как тогда было жарко и больно, и еще безумно, невыносимо хорошо. Как по пунцовым щекам катились едкие соленые слезы, как колотилось сердце, готовое в любую секунду выпрыгнуть из груди, и как выгибалось гуттаперчевое тело, отзываясь на столь желанную грубую ласку. Найл до крови прикусывал губы, похотливо скулил и шептал бессвязные и бесстыдные признания, пока Эрвин вжимался лбом в его взмокший затылок и тяжело дышал, снова и снова сталкиваясь с ним бедрами. Он не был тогда ни осторожным, ни нежным, остервенело вколачивался в принимающее его тело и исступленно рычал, изредка повторяя лишь одно короткое слово: «хочу». «Хочу» — и их губы впервые соприкоснулись, заставляя Найла сомневаться в реальности происходящего. «Хочу» — и Эрвин притиснул его к стене, непослушными пальцами стаскивая с него форменные брюки. «Хочу» — и он взял его так, как Найл в тайне мечтал все это время — властно и жестко, словно они не люди, а неразумные дикие животные. Хотел ли Эрвин именно его или просто нуждался в сексуальном удовлетворении — для Найла до сих пор оставалось загадкой. О том, что тогда происходило между ними, они не говорили ни разу, общаясь исключительно как друзья и лишь в пьяном виде переходя эту невидимую черту. Найл боялся поднимать эту тему, боялся быть непонятым, отвергнутым, осмеянным. Он отчаянно дорожил их странной сомнительной связью, он грезил о ней годами, старательно пряча от друга свои неуместные чувства. И потому инициатива всегда исходила от Эрвина, на которого вино неизменно действовало сродни афродизиаку и который всегда был куда смелее и решительнее Найла. «Не изменилось ли это с годами?» — лежа в своей постели рядом со спящей женой, встревоженно думал Найл. «Нравится ли ему подаренное мной вино? Пьет ли он в одиночестве или вместе со своим обожаемым коротышкой? Трахается ли с ним так же, как тогда со мной?» В том, что, конечно, трахается, сомнений у Найла не было, и его изводила жгучая ревность напополам с мучительным любопытством — каким Эрвин стал любовником, как он обращается с этим грубым и непокорным Леви, доминирует ли над ним или проявляет чуткость и терпение? Молчит ли, как с Найлом во времена кадетства, или зовет Леви по имени и шепчет на ухо глупые нежности? Любит ли он, в конце концов, или все так же лишь позволяет себя любить, не давая взамен ничего, кроме возможности быть с ним рядом? Шли годы, а Найл продолжал задаваться вопросами, на которые не находил ответов, и все так же не мог понять, что творится в голове и в душе у чертового Эрвина Смита. Быть может, если бы Найл знал его лучше, его не влекло бы к Эрвину с такой непреодолимой силой, что он забыл о здравом смысле и по окончании кадетского корпуса не пошел в Военную полицию, как хотели его престарелые родители, а вслед за Смитом вступил в Разведкорпус. Решение это далось ему нелегко — Найл с самого начала понимал, что ему не место в рядах разведчиков, что в нем нет той особой тяги к неоправданному риску, которая отличала большинство его сослуживцев. Но ради того, чтобы не разлучаться с Эрвином, чтобы видеть его лицо, слышать его голос, как бы невзначай касаться его плеча, чтобы не разрывать их связь, к которой Найл успел привыкнуть за время кадетства, он готов был пожертвовать многим, если не сказать больше — всем. И оттого события, которые произошли с ними в дальнейшем, ранили его глубже и больнее, чем вылазки за стену и столкновения с титанами. Случилось то, чего Найл ожидал меньше всего и во что долго отказывался верить — Эрвин влюбился в девушку. Девушку звали Мари, и она была самим совершенством. Высокая, стройная, красивая, с лучистыми голубыми глазами и копной золотистых волос, спадающих ей на плечи. Отдаленно она напоминала Найлу самого Эрвина, вызывая неоднозначные чувства, которым он не мог даже дать определения. Сперва это была лишь лютая зависть да остервенелое раздражение — с появлением Мари он лишился и без того редкой близости с Эрвином, которой так отчаянно добивался. Но потом, встречая Мари все чаще и узнавая ее ближе, Найл проникся к ней искренней симпатией, пусть и отравленной темной, глубокой ревностью. Мари работала в небольшой таверне, куда разведчики захаживали после службы, и Эрвин проводил там чуть ли не каждый вечер, вместе с Найлом сидя за одним из столиков и не сводя глаз с миловидной улыбчивой девушки. Она смотрела в ответ, очаровательно краснела и крутила на пальце вьющийся белокурый локон, ожидая, что Эрвин подойдет к ней и заговорит. Однако, этого не происходило, и Найл решительно не понимал, в чем же, собственно, дело, отчего Смит не сделает наконец первый шаг и не познакомится с девушкой, которая явно ему понравилась. Вероятно, Мари разделяла его недоумение, поскольку в конце концов подошла к ним сама, обратившись к Эрвину с каким-то пустяковым вопросом. Тот ответил невпопад, неожиданно оробев и по-мальчишески смутившись, что было совершенно на него не похоже, и это вывело Найла из себя. Он поспешил вмешаться в едва успевший завязаться разговор и отпустил в адрес Мари какую-то нелепую колкость, но она ничуть не обиделась, а лишь звонко рассмеялась, расценив этот выпад как не очень удачную шутку. Рассмеялась так, как никто и никогда не смеялся над остротами Найла, и внезапно ненавидеть ее стало до ужаса сложно. Они проговорили тогда до самого закрытия таверны, и, вопреки обыкновению, звездой вечера был не стушевавшийся и притихший Эрвин, а сам Найл, привыкший отмалчиваться в его неизбывной тени. В обществе Мари он впервые почувствовал себя значимым и интересным, впервые получил возможность говорить свободно и легко, без оглядки на чужое мнение и без страха разочаровать собеседника своей ограниченностью и потенциальной неправотой. В отличие от Эрвина, стремившегося увлечь его своими идеями, доказать истинность своих суждений и показать несостоятельность его точки зрения, Мари охотно слушала рассуждения Найла о том, как устроен их чудом уцелевший мир, и соглашалась с его взглядами на жизнь, которые Эрвин находил обывательскими и примитивными. Просто жить, не стремясь выбраться за стены и не ища скрытой от человечества истины, он считал недопустимым и неприемлемым, а заводить семью и заботиться о ее благополучии — наивным и инфантильным, поскольку внутри ненавистных стен рожденные ими дети никогда бы не были в безопасности. Тогда Найл внутренне оспаривал столь категоричное утверждение, не подозревая, что меньше, чем через двадцать лет, пророчество Эрвина сбудется. Мари бы тоже в это не поверила — подобно Найлу, она полагала, что стены простоят еще не одно столетие, и укрывшиеся за ними люди могут рассчитывать на мирную, спокойную жизнь. Об этом она мечтала так же отчаянно, как Эрвин — о несуществующем внешнем мире, и если в его фантазии Найл был вовлечен лишь по причине своей неразделенной любви, то мечты Мари были близки ему изначально, и именно из них впоследствии выросло совершенно новое, захватившее его сердце чувство. Под его влиянием Найл начал стремительно отдаляться от Эрвина, желая освободиться от своей нездоровой привязанности и начать жить так, как всегда считал верным. Он сошелся с Мари и подал прошение о переводе в Военную полицию, которое, к его удивлению, сразу же было удовлетворено — сказалось то, что Найл входил в десятку лучших выпускников кадетского корпуса и всего полгода прослужил в Разведке. Эрвину о своем решении он сообщил немедленно. Пришел сразу же после встречи с командором Шадисом и вызывающе прямо посмотрел в холодные смитовы глаза, выплевывая, словно оскорбление: «Я ухожу из Разведки». Он ожидал, что в ответ на него посыпятся несправедливые упреки, что друг назовет его трусом, глупцом и предателем, что потребует остаться и вместе идти за его, Эрвина, мечтой, но ничего подобного Найл от него не услышал. «Это хорошо, — улыбнувшись одним уголком губ, спокойно произнес тот. — Я рад за вас с Мари. Ей от этого должно стать спокойней.» И больше ничего — ни тени злости и раздражения, ни одного грубого слова, лишь полное, абсолютное безразличие. В тот момент Найл всем сердцем его возненавидел. Он женился на Мари, стал отцом и получил повышение по службе. Он должен был быть счастлив и не вспоминать о проклятом Эрвине, но в итоге раз за разом обнаруживал себя совершенно разбитым, озлобленным и тоскующим. Смит год за годом шел к своей цели, быстро поднимался по карьерной лестнице и воплощал в жизнь свои рискованные планы, а Найл прислуживал высшим чинам и проводил редкие выходные в объятиях молодой жены, которая по-прежнему казалась ему совершенством. Найл любил делиться с ней своими мыслями, любил слышать, как звонко она смеется, любил ее саму, такую понимающую, мягкую и родную. Мари он любил, а Эрвином неизлечимо болел. Встречал его на военных советах и исходил ядом по поводу бесконечных неудач и скудного финансирования Разведкорпуса. Отвечал на его вопросы о Мари, о доме и детях, а сам не спрашивал ничего, потому что боялся услышать, что у Смита есть тот, кого он по-настоящему любит. А после возвращался к жене и топил свою боль в ее щедрой незатейливой ласке, снова и снова думая совсем не о ней. Найл сминал ее губы, представляя, что это жесткие губы Эрвина. Вдыхал ее аромат, надеясь различить в нем запах мужского пота и дешевого кислого вина. Целовал ее нежное дрожащее тело, мечтая найти на шелковой коже следы ремней УПМ и старых загрубевших шрамов. Он закрывал глаза и прислушивался к ее сдавленным стонам, воображая, что вот-вот различит в ее сбивчивом шепоте низкое хриплое «хочу». Найл ласкал ее безудержно и увлеченно, наслаждаясь теплом ее тела и такой долгожданной близостью, и думал только о том, как бы не выдать себя и не назвать ее чужим именем. Мари обнимала его, отдавалась ему, стонала под ним и выгибалась ему навстречу, а Найл доводил себя до короткого судорожного оргазма и возвращался в реальность, совершенно не испытывая удовлетворения. Ему не хватало той самой остроты ощущений, той покорившей его силы и сладкой мучительной боли, которую он помнил каждый миг своего существования, за которую любил и ненавидел Эрвина Смита. Эрвина, подобравшего в Подземном городе какого-то бесноватого карлика, с которым не расставался ни на минуту. Эрвина, сместившего командора Шадиса и ставшего новым командующим Разведкой. Эрвина, заполучившего себе мальчишку-титана и устроившего настоящую бойню в Стохесе. Найл тогда держал его на мушке и отчетливо понимал, что, сколько бы горожан ни погибло, он все равно не сможет нажать на курок, не сможет убить Эрвина. Казалось, его жизнью Найл дорожил куда больше, чем сам Смит, будто бы намеренно искавший смерти. Он почти нашел ее в пасти неразумного титана, сожравшего его правую руку, но все же не погиб и продолжил рисковать собой. В следующий раз это практически привело его на плаху — Смит был уличен в государственной измене и получил смертный приговор, которого так рьяно добивался. Найл тогда едва не сошел с ума — пренебрег всеми правилами приличия и, не думая о том, как выглядит со стороны, кинулся к Эрвину в темницу. Умолял его отказаться от своих слов, покаяться перед королем и просить его о прощении. Говорил о своей любви, так и не изжитой за долгие годы разлуки. Признавался во всех постыдных, разъедающих его изнутри желаниях, объектом которых всегда оставался один только Эрвин. Но ничто из сказанного Найлом Смита тогда не тронуло. Не впечатлила его и обуявшая Найла ярость, следы которой — многочисленные синяки и ссадины — на следующий день расцвели на красивом лице Эрвина. Найл смотрел на них с сожалением и стыдом, ненавидя себя за то, что не сдержался, и за то, что не может спасти Эрвина. Тот спас себя сам, чтобы несколько месяцев спустя героически погибнуть в Шиганшине, вернув человечеству стену Мария и так и не узнав, что все это время был абсолютно прав. — Что с вами, командор? — будто бы издалека донеслось до оглушенного Найла, и он увидел прямо перед собой встревоженного побледневшего Фалько. — Вы… вы плачете, командор, — смущенно пробормотал тот. — Вы переживаете о своей семье? — О семье? — заторможенно повторил Найл, машинально касаясь пальцами своей впалой щеки, по которой в самом деле катились горячие капли. — Да, о семье. У меня ведь жена, дети… Трое детей. Жаль оставлять их сиротами. — Может, все еще обойдется? — неуверенно спросил Фалько, прикладывая ладонь к своей забинтованной голове. — Мистер Зик еще может остановиться. Я... я боюсь смерти. Вы тоже боитесь, командор? — Конечно, — кивнул в ответ Найл, неожиданно понимая, что только что обманул смотревшего на него мальчишку. Он боялся смерти всегда, с самого детства, ровно столько, сколько себя помнил. Боялся ее в юности, будучи неуклюжим кадетом, и после, став молодым разведчиком. Этот страх, который разделяла и Мари, просившая его уйти из Разведки, не давал ему дышать полной грудью и зачастую душил его смутными ночными кошмарами. А потом он ушел, сменившись почти неосознанным ожиданием. Он ушел вместе со Смитом, отправившимся в Шиганшину и так и не вернувшимся из нее. И тогда из тревожных снов Найла исчезли топчущие его дом титаны, разрушенные стены и реки человеческой крови. Вместо них в его ночные видения просочился Эрвин Смит, молчаливый, бледный и печальный. Он сидел на песке посреди огромной безграничной пустыни и смотрел за горизонт, будто в ожидании кого-то, кто был ему очень дорог. Он сжимал в руках до боли знакомый зеленый плащ разведчика, принадлежавший не ему — слишком короткий, слишком маленький. И Найл в тысячный раз шел на ставший привычным самообман и верил всем сердцем, что этот плащ предназначался ему. — Конечно, — тихо повторил он и взял в руку карандаш и листок бумаги. Написал то единственное, что мог сказать своей жене накануне скорой встречи с Эрвином, и услышал ужасный грохот, раздавшийся откуда-то сверху. — Как-то там шумно, — нахмурился он, поднимаясь с места и оставляя на лавке наконец завершенное письмо. Часом позже, когда полуразрушенная тюрьма уже окончательно опустела, Зик Йегер все-таки закричал, а по городу расползлась целая толпа обращенных им голодных титанов, гулявший по камерам сквозняк сбросил с узкой лавки тонкий бумажный листок и зашуршал им в гулкой тишине подземелья. Он был единственным, кто прочел последнее письмо Найла Дока, в котором было всего лишь три слова и не было ни капли лжи: «Дорогая Мари, прости.»