𝐧𝐨𝐭 𝐝𝐢𝐫𝐭𝐲 𝐭𝐚𝐥𝐤

      В первый раз Антон говорит с ним кратко и по делу, толкует разве что его подкат не в том ключе, ну, и заикается: «Пятифан, если это шутка, то… ни черта не смешно. Свистни своим дружкам, пусть расходятся, им тут не на что смотреть. И хватит, пожалуйста, загораживать мне проход. Ты серьёзно думаешь, что я бы купился на… это признание? Поизмываться больше не над кем? Я тебе не педик, ясно? Да даже если педик, тебя это ебать не должно. Подкатывай по рофлу к девчонкам, придурок отмороженный. А лучше вообще ни к кому так не подкатывай. У меня твои издёвки уже поперёк горла стоят. Не мудь будил… Не будь милой. Блять. Не будь мудилой. П-пока».       В первый месяц — уже не особо кратко, но хотя бы по делу и не так по-бабски смущённо. А вот по истечении трёх начинается откровенный пиздец. Он треплется, и треплется, и треплется без конца.       Антон говорит: «Знаешь, то, что ты провожаешь меня до дома — это круто, но я… Уже в миллионный раз ловлю этот подозрительный взгляд матери по возвращении. Однажды она всё-таки спросит, какого чёрта главный хулиган школы доводит меня аж до крыльца. И, чую, это будет не просто вопрос, а грёбанный допрос с пристрастием, скалкой и, упаси Боже, топором из чулана. Сбавь обороты, ну, повороты, ты понял. И я сейчас серьёзно, я понятия не имею, что ей ответить в таком случае. Я не хочу скалкой по лбу, Ром, куда ты прёшь!»       Антон говорит: «Мне кажется, что наши одноклассники уже что-то подозревают. Ты меня третировал на протяжении последнего учебного года — и вдруг мы с тобой чуть ли не за ручки на переменках в туалет ходим. И собачимся на каждом занятии, как какая-то женатая парочка. Может, нам увеличить дистанцию немного? Кто-то уже пустил слух, что мы с тобой мутим или типа того, хах. Не думаю, конечно, что без доказательства эту теорию много народу поддержит, но за твою репутацию боязно чутка. Хотя… Ты ж любому морду набьёшь. А вот Полина ко мне теперь реже подходит… А мы с ней, вроде как, не разлей вода класса с шестого были. Я это не к тому, что проболтался ей о нас. Она тебя просто недолюбливает, и я её прекрасно понимаю, так-то. Вряд ли вы с ней вообще в коннект войдёте… Ты не подумай, не то чтобы мне не нравится ходить с тобой и Бяшей, просто не хочется недопониманий всяких. И чтобы Поля считала, что я дружбу с ней на секундантство на стрелках променял. Без обид».       Антон говорит: «Я тут недавно прикинул и понял, что понятия не имею, сколько времени мы вообще с тобой встречаемся. Выходит, что два месяца. Ну, это если отсчитывать с ноября, когда я тебе тоже в ответку признался. Но если за точку отсчёта взять наш первый поцелуй, то без недели полтора. А если тот самый первый неловкий разговор — боже, зачем я вообще это вспомнил, я сейчас умру со стыда — то даже месяца не наберётся. Может, как-то с датой определимся? Ну, знаешь, чтобы годовщину там отметить. А потом уже вторую, третью и по списку. Ты от меня так просто не отделаешься, ты в курсе? И я лично голосую за первый поцелуй. Логично, символично, романтично. Ну, было ни хрена не романтично, если честно, ты тогда капец оплошал, Ром, но не вспоминать же каждый раз, как мы почти час тупили в тишине, пытаясь... Боже, нет, за-бы-ли! Решено, мы начали встречаться 23 октября».       Антон говорит: «Мы… блять. Окей, я сматерился. С завтрашнего дня опять не матерюсь. Так вот, я вчера узнал, что мы — это тупо ожившая фантазия всех Олиных одноклассниц, онанирующих на геев. Ты не мог бы, эм, послушать меня сейчас, а не лезть своими холодными руками под мою футболку? Так вот, какая-то девочка из её класса написала про нас фанфик, и я… Рома, чёрт бы тебя побрал!»       Антон говорит: «Ты серьёзно сейчас? Мне уже плевать на то, что ты припёрся в футболке с надписью «Цой жив» и этих замызганных дедовских адиках. Самый подходящий наряд для ужина с моими родителями. Самый. Я тебе вчера трижды сказал, чтобы ты ни с кем не пи–... Дрался. Как я объясню этот свежайший фингал родителям? Мам, пап, посмотрите, это Рома, мой тот самый очень хороший приятель, с которым вы меня запалили целующимся у во-он той сосны — отсюда не видно? ну и ладно — аккурат из окна моей комнаты, но я думаю, вы и так прекрасно помните тот знаменательный момент, так что не будем об этом, — и, прежде чем вы себе что-то там надумаете, я хочу вот что сказать: он, эм, вполне себе эрудированный и хороший парень и правда не устраивает забивы после школы, как говорит наша классная, он просто вчера… Упал? Глазом? На что-то? Так иногда бывает, в принципе, у него с вестибулярным аппаратом или чем там не особо хорошо… Короче говоря, у меня нет слов. Я тебе вчера сказал, чтобы ты, мать твою, выглядел поприличнее. Трижды. Трижды, Ром. Ты меня в могилу сведёшь».       Антон говорит: «Отец мне вчера рассказал, что название группы «7Б», ну, той, я тебе на днях давал послушать, там в одной песне пелось: «А по небу бегут, видишь, чьи-то следы?..», означает, короче, медицинский код одной из степени шизофрении, которую диагностировали солисту. Никогда бы не подумал, потому что это не по МКБ. Не знаю, может, по РКБ? Российская классификация болезней, все дела. Не уверен, что такое есть. Я знаю только одно РКБ, там новости публикуют. Как же это называется… Новостной оператор? Новостная газета, это понятно, но какое-то общее название у них есть. Да это ж СМИ!.. Ром, ты там уснул, что ли?»       Антон говорит: «Знаешь, по статистике ВОЗ — которой я, впрочем, не особо-то и доверяю, но не суть — ежегодно от последствий употребления табака погибает примерно восемь с лишним миллионов людей. Курение — это причина каждой пятой смерти мужчин. Вот ты сейчас куришь, а какой-нибудь бородач в эту секунду в операционке умирает от рака трахеи. Я это, собственно, к чему веду-то. Сам ты бросать отказываешься, а мне курить не даёшь. Чувствуешь, как попахивает какой-то, хм, несправедливостью? Не чувствуешь. А это потому, что ты себе обонятельные рецепторы своим тупым Филип Моррисом посадил. Но я вот что хочу сказать: я твою смерть от рака лёгких в тридцать переживать как-то не особо хочу. Либо ты бросаешь, но ты, разумеется, не бросишь, либо мы с тобой помираем вдвоём. И я уже, считай, курильщик. Пассивный, правда, но не суть. Так что стреляй давай, я вижу, что у тебя там минимум полпачки осталось! Ром, фокус не выйдет, утром сиг было точно больше, чем одна!»       Антон говорит: «Вот ты знаешь, сколько весил самый маленький динозавр на планете? Ну, попробуй догадаться. Ладно, фиг с тобой. Всего два килограмма! Его останки, вроде, это был тазовый пояс, нашли в Канаде в начале восьмидесятых. И, представляешь, это открытие увеличило возраст обитания микрорапторин на 45 миллионов лет! Потому что раньше самым молодым известным микрорапторином считался сам микрораптор. И, нет, я никогда не перестану вбрасывать рандомные факты о динозаврах. Ром, не закатывай глаза, я всё вижу. Прояви хоть чуточку уважения к моим интересам, а».       Антон говорит: «Ром, ученье — свет, а неученье — тьма. Понимаешь, ну не можешь ты надеяться на то, что перед экзаменами, как в 9 классе, в церкви напротив будут продавать ответы. Может, эту лавочку уже вообще прикрыли. Я тебя поднатаскиваю и поднатаскиваю прилично так по времени, а ты до сих пор не алё и гиперболу попеременно то параболой, то ещё чёрт знает чем называешь. А это вообще… Нонсенс. Ну, давай, реши мне 6 номер. Ром, ты почему «ехай» в ответе пишешь…. Нормально у тебя с головой всё? Порядок? Это троллинг какой-то, я понять не могу? Поезжай, Ром. Поезжай — это верный ответ. Нет, серьёзно, сил моих больше нет с тобой возиться, это ж надо…»       Антон говорит: «Ром, ты понимаешь, что борьба за белых и за чёрных кардинально отличается? Белые стремятся к конфликту, к открытой игре, чёрные — к закрытию. А ты… Ты вообще ни к чему не стремишься. Тебе нужно бороться сначала за равенство, чтобы в дальнейшем заполучить перевес. При нынешнем раскладе я урву дебютный, и ты в проигрыше. Я его уже, считай, урвал. А сделал всего три хода, Ром. Какой адекватный игрок, желающий добиться перевеса, отвечает на E4 ходом E2?.. И у тебя все фигуры стоят на первой горизонтали… А мы играем почти два месяца. Два. Месяца. Ты вообще хоть что-то из моих распинаний уловил? Сам же попросил научить тебя в шахматы играть. Боже, ты неисправим. Переставляй слона на C5. Да куда ты?.. Боже, дай мне сил, я сейчас сдамся».       Антон говорит — бубнит, скорее, но сам факт! — даже тогда, когда рисует его блядский портрет: «Ты мне нравишься намного больше, когда не скалишься, как какой-то голодный волчара. И линии лица у тебя такие… Научить бы тебя пользоваться расчёской, и вообще красавчиком будешь. Ну, ты, в общем-то, и есть… Да-да, подумай сейчас о том же, о чём думал пару секунд назад. Во взгляде прямо читается. Подумай получше! Да, типа того. Нет, теперь мне кажется, что ты хочешь меня прибить. Да не смотри ты на меня так, блин! Просто посиди ещё минут пятнадцать спокойно. Я уже почти… И всё-таки ты охренительно красивый, Ром».       Антон говорит:       — Оля же по марципану фанатеет, обожает конфеты с ним. Но здесь их вообще фиг найдёшь, только если Мерсишки, но они уже поднадоели немного. И марципан у них в шоколаде тёмном, это ей не очень нравится… И я вот подумал: А что, если самому его приготовить? Погуглил, вроде, всё достаточно просто. Только с миндальной эссенцией проблемы. Когда отец в город на следующих выхах поедет, можно будет ему заказать. Там парочка кондитерских есть, но это его ещё упросить надо, эх. А вообще в ингредиентах только миндаль, сахар, вода да эта эссенция ароматизированная. И без неё, по идее, обойтись можно. Рецепт простейший: сварить миндаль, очистить его от шкурки, потом промыть и высушить на сковородке, смолоть в блендере… Легкотня. И выйдет дешевле, чем покупать сто грамм за сотку. Что думаешь, Ром? Мне кажется, идея во. Я и тебя угощу, как сделаю, но ты же сладкое не особо жалуешь у нас…       — Ты пиздец много говоришь, Тоша. — перебивает его поток бессвязной речи Рома. Он вообще не вдупляет, что такое марципан. Орех с сахаром, типа?       — Пардон? — после секундного ступора отвечает Антон, медленно переводя взгляд на собеседника.       — Пиздец много говоришь, говорю. — повторяет Пятифан. Ему несложно.       — Не слушай, раз не нравится. — буркает нахмурившийся парень, поочерёдно разминая пальцы, и утыкается взглядом в противоположную от Пятифана стенку.       — Так я и не слушаю. — усмехается Рома.       Антон замирает с каким-то неописуемым выражением лица. Пятифан, охарактеризовав его в голове как возмущённый ахуй, откидывается обратно на подушку, наслаждаясь наступившей впервые за три часа его пребывания в доме друга тишиной. Бесить Антона — лучшее развлечение из всех доступных. Ещё получше будет, разве что, его трахать.       — У меня встал. — просто озвучивает он вполне закономерную последовательность и снова приподнимается на локтях, чтобы проследить, как выражение лица Антона меняется от возмущённого ахуя до ещё более нечитаемо-возмущённого — но уже с проблесками смущения.       — Эм? — выдавливает из себя Антон в тщетной попытке скрыть румянец за преувеличенным интересом к степени загрязнённости линз своих очков.       Пятифан наблюдает за тем, как парень сначала вертит их прямо перед глазами, затем дышит на стёкла, упрямо делая вид, что в комнате он находится в гордом одиночестве, и потом очень кстати задирает футболку для того, чтобы их протереть. Открывшиеся виды падению стояка не способствуют. Живот у Антона худой, но поджарый, если поднапрячь, то и кубики можно нащупать — Рома проверял. За два дня, конечно, мало что могло измениться — но вдруг? Пары секунд вполне хватает для того, чтобы очутиться на другом краю кровати и нависнуть над очкастым.       — Ром? — вопросительно тянет Антон, не выпуская из рук оправу. Мгновение — и очки, на удивление сданные безо всякого боя, усилием одной правой Роминой руки перекочёвывают на прикроватную тумбочку.       — Ром? — с ещё более вопросительной интонацией произносит Петров и, почувствовав, как чужие руки начинают шариться по телу, восклицает. — Это был не призыв к действию! Отмена! И вообще… Я перед твоим приходом ел. И-и-и не опорожнялся.       Роме, в принципе, поебать, что он не преминует озвучить.       — Оля там… — в неопределённом направлении тыкает белокурый пальцем. — За стенкой. — заканчивает он, отводя взгляд вниз. Пятифану зрелище доставляет.       — Думаешь, она не догадывается, что мы трахаемся? — медленно проводя указательным пальцем по пояснице Антона, насмешливо тянет Рома, за что получает слабый пинок коленом прямо под ребро.       — Ей 14. — возмущённо буркает Петров, выгибаясь вперёд в попытке избежать очередного прикосновения к эрогенной зоне и отчаянно краснея.       — Позавчера тебя это не остановило. Или я неправ, а, Тоша? — с издёвкой шепчет Рома ему прямо на ухо, свободной рукой плавно раздвигая колени юноши. Всё это напоминает игру. Пятифан из неё раз за разом выходит победителем, но менее увлекательной она от этого не становится. Правила у игры простые: не спалиться, ну, и кончить как можно быстрее. Уровень — hard: на двери замок, к огромному сожалению, отсутствует, стены тонковаты (и это ещё слабо сказано), а Антон вдобавок лютейший параноик и вообще пиздец шумный парень. Зато азарт и адреналин ебашит. Быть застуканным младшей сестрой своего «бойфренда» за тем, как он её брата имеет, куда только вздумается, — дело так себе. И для детской психики, и для собственной совести — её остатков. Затыкать стонущему Антону рот грубым поцелуем или рукой и сдерживаться самому — дело отменно-ахуительное.       Психика — штука пластичная, как травмируется, так сама травмирующий опыт и забудет потом. А остатки совести куда-то таинственным образом испаряются, когда Петров под ним, весь из себя смущённый недотрога и вообще неприступная крепость, тупит взгляд и ненароком пальцами касается внутренней стороны его бедра. В такие моменты бриджи как никогда ощущаются лишними.       — Может, не надо? — подаёт слабое сопротивление Антон, ведя указательным от Роминой подколенной ямки к паху. Выходит некоторая несостыковочка. Пятифан перехватывает запястье парня, несильно сжимая.       — Уверен? — с напором произносит он, вглядываясь в чужое лицо. Антон наконец-то соизволит поднять на него взгляд: глаза близоруко сощурены, а белесые ресницы подрагивают от напряжения. Пятифан нихуя не умеет читать по взгляду. Зато по бугру под тканью Тошиных шортов — вполне. — А так? — поводит он бровью, кладя ладонь Петрова на свою эрекцию.       Тот шумно выдыхает. Облизывается. Пульс набатом стучит в висках, кровь кипит, воздух искрит от желания, а в комнате — тишина, только из-за стенки доносятся приглушённые Олины вскрики вперемешку с ойканьем и, кажется, звуки пальбы по зомбякам из «The Last of Us». Антон, по всей видимости, тоже прислушавшийся к ним, сипло произносит:       — Думаешь, это надолго?       От возбуждённого голоса Петрова Пятифана ведёт нихуево, так, что впору уже либо кончить на месте, либо наконец-то завалить этого псевдоморалиста и трахнуть.       — Проверим.       Секунда — и они уже тянутся друг к другу в унисон: Антон привстаёт на локтях, пытаясь поддеть пуговицу на бриджах Пятифана, а тот, склоняясь к парню, заползает пальцами под резинку его шорт, шлёпая по выступающей ягодицы в немом приказе приподнять задницу. Они целуются, жадно и грубовато, стукаясь идиотскими зубами и пытаясь перенять инициативу. Губы у Антона — сухие и тонкие, в многочисленных микротрещинах от частых прикусываний, Пятифан сминает их, по-собственнически проталкиваясь языком в податливый влажный рот, и не то стонет, не то рычит, когда Петров наконец-то разбирается с дурацкой пуговицей и обхватывает его мокрый от смазки стояк ладонью сквозь трусы. Они вгрызаются в губы друг друга поочерёдно, чуть ли не до крови, и попахивает каким-то блядским садомазо, но Рома соврёт, если скажет, что в глубине души это не его конченый кинк. В ответку хочется расцарапать Антону ягодицы, но ему буквально нечем, потому что этот озабоченный придурок вечно заливает про то, чтобы тот подпиливал ногти, не то «травмирует его задний проход». Задница у Антона хоть и плосковатая, но лапать её сейчас и представлять, как уже через пару минут он в ней окажется, — сущее наслаждение, и член от этих мыслей каменеет и настойчиво требует разрядки. А Петров, как назло, не надрачивает, просто с нажимом водит большим пальцем по головке, дразнясь, заставляя подаваться вперёд навстречу ласкам и сдавленно охать. Пятифан от недостатка контакта горит и изнемогает, в штанах, облепивших налившейся кровью ствол, тесно пиздец, а в голове только одно желание: нагнуть парня и вытрахать из него всю дурь. Антон что-то нечленораздельно мычит в поцелуй, ёрзает задницей под ладонью и дышит загнанно, как зверь. Рома зарывается рукой в его отросшие жестковатые волосы, оттягивает их на затылке, выдавливая из Антона неодобрительное шипение, и кайфует от умопомрачительной близости и жара по всему телу. Они сплетаются языками, не поспевают друг за другом, и такта нет никакого — только хаотичные, агрессивные движения. Голод. Блядский голод.       Петров Пятифана заводит всегда и с пол-оборота: одна мысль о том, как он сказочно-невъебенно прогибается в спине, разводит руками ягодицы, подрагивая от возбуждения, елозит коленями по простыням — и у Ромы встаёт колом, даже если они трахались всего пятнадцать минут назад. Что уж тут говорить о целых двух днях без секса и даже этих тупых лизаний украдкой. Мозг плавится, головка сочится смазкой, а тело потряхивает от желания взять Антона прямо сейчас. Пятифан опрокидывается на бок, утягивая Петрова за собой и переводя их в горизонтальную, мать его, плоскость. Они валятся на заправленную кровать, и очкарик неловко ойкает, разрывая поцелуй. Потирает ушибленное место той самой рукой, которой только что водил по его члену, из-за чего хочется от досады завыть и немедленно ткнуться в эту блядскую руку, и впирается в Пятифана своими зеленющими глазами с поехавшими от возбуждения зрачками. У Ромы самого перед глазами от выброса тестостерона в кровь плывёт нехило так; Антон прерывисто, неглубоко дышит ему прямо в губы, смотрит так заворожённо-похабно, ни разу не осмысленно, а Роме так невъебенно сильно его хочется, что… пиздец просто.       — Я тебя хочу пиздец. — чуть ли мурчит он от удовольствия, зарываясь носом в шею парня. Петров от этого действия вздрагивает всем телом, втягивает воздух шумно, с придыханием, и полностью откидывается головой на подушку, открывая доступ к эрогенной зоне. Руками с нежностью ведёт по напряжённым плечам Пятифана и несдержанно охает, когда тот проходится языком по шее, а затем впивается в чувствительную кожу под кадыком, зализывает её, оттягивает шероховатыми губами. Умопомрачительно-болезненно. Рома заползает холодными руками под футболку парня, оглаживает выступающие рёбра, водит ладонями по груди Антона, задевая потвердевшие соски и усыпает его шею жадными, мокрыми поцелуями. Юноша под ним выгибается, подёргивается, то льня к его рукам, то, наоборот, вжимаясь в поскрипывающий матрас, подгибает пальцы на подрагивающих ногах, согнутых в коленях, скользит ступнями по пледу. Исследовать каждый дюйм его кожи, считывать малейшую реакцию, ощущать отклик — это так тягуче-сладко и головокружительно приятно, что Пятифан, кажется, забывает дышать от желания и удовольствия. С причмокиванием он обводит языком чужую выступающую ключицу и, приподняв Петрова за поясницу, стягивает с него домашние шорты с боксерами, приспуская их. Белобрысик трепещет в его руках: глаза зажмурены, грудная клетка неспокойно вздымается, а губы, сомкнутые в тонкую ниточку, сдерживают рвущиеся наружу постанывания. Рома смачивает указательный и средний палец слюной и уже ведёт ими между колючеватых из-за бритья ягодиц, когда Антон вдруг подаёт голос и распахивает глаза:       — Нам нужно чем-нибудь накрыться.       Пятифан фыркает, недовольный тем, что его прервали на самом интересном. Член уже буквально зудит. Антон, кажется, сжимается в размерах под его неодобрительным взглядом и прикрывается руками, когда Рома с расстёгнутой ширинкой встаёт с кровати и волочится до дурацкой тумбы, в нижнем ящике которой накидано постельное бельё.       — Пойдёт. — буркает он самому себе, выуживая очередной шерстяной плед из недр комода, и отворачивается от него. Петров, успевший перевернуться на живот, следит за его действиями сквозь прищуренные веки и как-то неловко, извиняющееся улыбается.       «Милашка», — неожиданно проносится у Пятифана в голове. Он хмурится непонятно откуда взявшимся у себя в голове телячьим нежностям и в три шага преодолевает расстояние от шкафчика до кровати. Момент интимности оказывается упущен: Антон снова тупит взгляд и пододвигается к стенке по его возвращении, не роняя при этом ни единого комментария и вообще выглядя максимально отстранённым. Ну блять. Рома с ногами залезает на матрас, устраивается в полусидящее положение и накидывает поверх них двоих одеяло.       — Ну и что ты тут ужимаешься? — шепчет он прямо над ухом зайчика, зарываясь пятернёй в его шевелюру и шлёпая его по поджатой ягодице. — Иди сюда.       Парень, шикнув от неожиданности, поворачивается к нему с недовольным видом. Рома этого нихуя не понимает: он как хотел трахаться полторы минуты назад, так хочет и сейчас. Это у Антона какие-то сдвиги по фазе: чуть атмосферу или очерёдность действий подпорть, и всё, приехали, никакого жаркого секса или хотя бы тактила. Петров вперивается в него своими оленьими глазками, пожёвывая нижнюю губу. Оба парня молчат секунды две, прислушиваясь к шуму за стеной.       — Тош, ну ты… — начинает, было, Рома, опуская руку с чужих волос и легонько оглаживая подбородок Петрова, но тот его неожиданно прерывает:       — Трахнешь меня?       Ебать.       — Пальцами. Сейчас. — заканчивает тот уже не просьбу, а самый настоящий приказ. Рома выпадает в аут секунды на три. Чуть опустившийся, было, член как по щелчку пальцев каменеет. Приехать — приехали, а пункт назначения-то, оказывается, совсем другой.       Просить Пятифана дважды не приходится: он сыто скалится и поводит бровью, наблюдая, как щёки Антона приобретают пунцоватый оттенок и как он, такой ахуительно смелый и требовательный пару мгновений назад, вновь становится похожим на привычного себя. Потеха, да и только. Рома сжимает в ладони чужую ягодицу и наклоняется прямо к лицу Петрова, опаляя его сжатые губы своим дыханием:       — Может, получше попросишь, м, зайчонок?       — Пожалуйста? — с жалобной интонацией шепчет Антон, окончательно теряя всю свою былую уверенность, и прикусывает щёку изнутри.       — Пф. — фыркает Рома, разводя руками и отстраняясь в деланной неудовлетворённости. Пожимает плечами. — Ещё попыточка.       Антон, кажется, уже начинает сожалеть о своей просьбе и хмурится, неловко барабаня пальцем по подушке и прикладывая все усилия, чтобы хотя бы не отвести взгляд. Наконец он сглатывает и под пристальным взглядом Пятифана очень серьёзным тоном выдаёт:       — Пожалуйста-пожалуйста?       А потом закрывает глаза. Видать, в предвкушении. Это должно было выглядеть сексуально и ахуительно соблазнительно, однако… нет. Рома сдерживается пару секунд, но по итогу всё равно прыскает от смеха и чуть не давится слюной. Ахуеть у них тут ролевые игры, конечно. «50 оттенков серого» отдыхают. Антон на это непонимающе щурится и, закатив глаза, плюхается лицом на подушку. Отсмеявшись и прочистив горло, Пятифан говорит:       — Ладно, Тоша. Уговорил. Ты сегодня был хорошим мальчиком.       Петров бурчит в подушку нечто, отдалённо напоминающее «блять», снова поднимает с неё лицо и, не смотря на Пятифана, обиженно бросает:       — Мне, может, уже и не хочется, знаешь ли.       Смелое заявление. Рома переводит взгляд на собственный стояк, вылезающий из-под ширинки джинс, и буравит взглядом макушку Петрова. А через секунду уже нависает над спиной парня, протискивая ладонь под его бедро.       — Сейчас узнаем. — ухмыляется Пятифан.       Антон дёргается в сторону в попытке увильнуть от прикосновения, но самое важное Рома нащупывает. Член, который Петров непонятно когда успел спрятать под шорты, на ощупь вполне себе твёрдый и прямо-таки сигналит о том, что Тошкино недавнее изречение — туфта полная. Рома грубовато сжимает его, выдавливая из друга не то приглушённый писк, не то стон.       — Тошенька, пиздеть старшим братанам — это не по понятиям. — довольно тянет Пятифан, наслаждаясь реакцией тела юноши на прикосновения.       Потирающийся о его ладонь член каменеет, а сам Петров впивается ногтями в матрас, бесстыдно ёрзая бедрами по пледу всё чаще и издавая тихие обрывистые полувсхлипы. Он вообще чувствительный пиздец: куда ни ткнёшь — везде на какую-нибудь эрогенную зону наткнёшься. А если не просто ткнёшь, а помассируешь там, погладишь, то Тоша — всё, с концами (Рома от его бурной реакции — тоже с концами, но уже от слова кончить). Доставлять своему «бойфренду» удовольствие — дело, бесспорно, приятное, но собственный член требует разрядки уже минут двадцать и, походу, норовит порвать трусы, а время поджимает. Пятифан резко убирает руку, упиваясь разочарованным пониканием чужих плеч, и переворачивает Антона, отчего-то решившего, что въесться зубами в подушку и не выпускать её — ахуенная такая затея, на спину. Тот Ромино действие трактует правильно и шебуршит под пледом, наспех стягивая с себя ненужные шмотки. Пятифан в этот момент кидает взгляд на часы на прикроватной тумбочке и присвистывает: прелюдия у них затянулась на дохуя сколько минут, а он Антона даже не растянул. Пиздец.       — Щас всё по фасту, а то реально спалят. — кидает парню Рома, укладываясь рядом на кровать, и, отняв от лица друга многострадальную обслюнявленную подушку, кладёт её себе под голову. Петров что-то несогласно бурчит ему в плечо, перекатывается на бок, прижимаясь поближе и, нащупав чужую руку под пледом, сам кладёт два Роминых пальца себе в рот. Смачивает их вязкой слюной, а напоследок чмокает с абсолютно невинной улыбкой на губах. «Может же не зажиматься, как девчонка, когда приспичит», — мимолётом проносится у Пятифана в голове. По фасту значит вот что: сразу два пальца — со всей интенсивностью, вырывающей резкий выдох из чужих полыхающих губ и приносящий парню, не готовому к такой резкости, наслаждение до закатывающихся глаз, — и ебейшей скоростью, от которой кисть начинает тянуть очень и очень скоро. Внутри Антона — лава, тягучий жар которой молниеносно распространяется сначала по массирующим простату пальцам, а потом по руке, туловищу и даже по блядскому сердцу, заходящемуся аритмией от ощущения того, что Петров — его, со своими безудержными ахами и охами, трясущимися от упоения ляшками, распахнутым сговорчивым ртом, отменно отсасывающим и блядски желанным. Всего лишь два пальца, и не в его, а чужом анусе, но то, какой кайф сам Рома ловит от этого контакта, кажется ненормальным. Как от «Отсоси по-братски» он дошёл до того, что сам просится в чью-то задницу, наплевав на потребность в собственной разрядке и железный стояк? Очкарик делает с ним какие-то странные вещи: сначала прививает уважение к старшим, потом — маломальский интерес к учёбе, а теперь и любовь к чужому телу, меняя установку «люди — дырки». И всё-таки не чужому, раз Антон прямо сейчас терзает слюнями ворот футболки Ромы, ткнувшись тому в грудь своим курносым носом, и тайком вдыхает аромат самолично подаренного парфюма с нотками лайма. Кольцо тугих мышц сжимается: это Пятифан неожиданно ускоряет темп, за что получает болючую отметину на ключице: зайчонок зубастый и кусачий. Рома скалит зубы. Кусаться он тоже умеет. Свободной рукой, доселе покоящейся под футболкой якобы лучшего друга и по инерции оглаживающей все выступающие позвонки, рывком задирает эту самую тишку, выбивая из Петрова удивлённый полустон и отрывая его от увлекательнейшего занятия — обслюнявливания очередного куска ткани. Расклад такой: теперь зайчонок над ним, Пятифан, соответственно, под ним и в нём указательным и средним пальцами правой руки, из-за смены положения теперь неспособных войти в анальное отверстие во всю длину. Через секунду волк припадает к чужому вставшему соску, круговым движением проводя языком по розоватой ареоле и наслаждаясь тем, как его взбудораженный обладатель глубоко вдыхает через нос и еле удерживается от закатывания глаз. Зрительный контакт: беснующиеся в танце черты — поджариваемый ими на опушке зайчик; тактильный контакт: вжимание друг в друга; душевный контакт: тотальный контроль — полное повиновение. Они на жёстком коннекте. Рома прикусывает передними зубами мокрый сосок, не отрывая прожорливого взгляда от Антона, сгорающего на костре. Ещё один укус и моментальное зализывание. Петров охает, запрокидывая голову назад, и выдаёт со стоном долгожданное:       — Блять, я очень хочу. Давай.       Пятифана два раза просить не нужно: ему самому очень хочется уже блядские два дня, не идущие ни в какое сравнение с каким-то жалким тошиным получасом. Он его обглодает — но сначала нужно вынуть из лона затёкшие пальцы и достать из-под кровати прибамбасы.       — Что говорит некрофил, придя на кладбище? — спрашивает прикрывшийся Антон, наблюдающий за потугами Ромы, собирающего пылюку с пола.       — Антон, ёб твою мать. — выругивается Пятифан, наконец обнаруживший искомое и вернувшийся на матрас борющимся с чихами. Только не это, серьёзно, только не это. — Ты, блять…       — Ебать-копать. — с торжественной интонацией произносит парень, ухает от смеха, содрогаясь всем телом, и при этом на диво покладисто выполняет просьбу своего друга.       Ситуация — сюр. Антон полулежит под ним: лбом упирается в матрас, коленями елозит по ворсистому пледу, и прикрывает руками свой долбаный анус (чего Рома там не видел, серьёзно?). А ещё шутит. Тупые. Анекдоты.       — Ты, блять…. Серьёзно? — чуть ли не рычит Пятифан. — Я натягиваю. Презерватив.       — Долго что-то надеваешь. — безразлично бросает тот. — Мне просто вспомнилось. А знаешь, почему нельзя драться с беременными?       — Мне из-за эрекции нихуя что-то не думается. Может, заткнёшься хотя бы сейчас? — зло отвечает Рома, расправляясь с упаковкой и кидая её куда-то к стенке у кровати. — Я не вдупляю, почему в такие моменты ты вообще анекдоты надрачиваешь.       — Потому что они всегда готовы к схваткам, Ром. — произносит парень, поворачиваясь к нему лицом вполоборота с дурацкой усмешкой на губах. Стереть её хочется просто до дрожи в коленях.       — Щас те нахуй не до смеха будет. — шипит Пятифан и натягивает задрыпанный дюрекс, обильно поливая какой-то ароматизированной смазкой (выбор Тохи), а после раскатывает его по длине.       Против анекдотов Рома ничего не имеет. Зато ахуеть сколько имеет против того, что его «бойфренд» шпарит их во время секса и прелюдий к нему. Хочется поговорить? Да пожалуйста, дёрти толк — это заебись, всегда к вашим услугам. Наверное. Пятифан не в курсе, потому что Антон никаких грязных разговоров не заводит (сегодняшняя попытка не в счёт) и от него хер дождёшься банального «Да, ещё!», не то что целого монолога о том, какой у его парня классный член и как он любит на него насаживаться.       — Что сказал следователь, когда пришёл в ограбленный секс-шоп? — вновь нарушает образовавшуюся тишину Петров. Издевается. Или напрашивается. Второй вариант Роме приходится по душе больше.       — Ты щас допиздишься, Тоша. — притворно-нежно отвечает ему Пятифан и шлёпает юношу по ляжке, чтобы тот приспустился вниз.       Антон, было, заикается о чём-то, но тут же умолкает и послушно разводит колени чуть пошире. Убирает ладони с задницы, чуть сжимаясь, и ещё сильнее прогибается в спине, из-за чего футболка соскальзывает выше, оголяя часть поясницы. Зрелище долгожданное и ахуенное. Драть, драть и ещё раз драть — наконец-то.       Вставить член, обернутый дурацким силиконом, то и дело вызывающим жжение, получается только на одну треть, и то, под высокотональный писк Петрова, сжимающегося и не дающего себе расслабиться. Его, пусть и словившего смешинку, всё ещё печёт нахождение мелкой по ту сторону стенки, и сейчас они в самой компроментирующей из всех возможных позе: дать заднюю по фасту, в случае чего, не получится. Но на данный момент есть лишь один способ избавления от негатива: жёсткий трах, к реализации которого Рома и приступает, сыто скалясь.       Начало напряжное: они с Петровым ожидаемо не сходятся настроениями, улётное против стрессового, и толкаться трудно. На нормальный такой разгон может уходить по пять минут, но в их ситуация это непозволительная роскошь, так что можно ограничиться и двумя. Однако с каждым шлепком об чужую задницу становится всё свободнее и просторнее, и искорки, рождающиеся от соприкосновений кипящих оголённых тел, наконец загораются удовольствием. Темп нарастает, интенсивность долбёжки — тоже, и голодное напряжение начинает постепенно уходить на второй план, сменяясь сытым довольством. С каждым толчком помещение всё больше заполняется дурманом, развязывающим руки, дающим прорезаться голосу — освобождающим от неуместного стеснения и зыбких страхов. Раскрепощаясь, Антон соблазнительнее прогибается в спине и позволяет себе усладить уши Пятифана первым чувственным стоном, от которого ведёт, как от самой первой тяжки. А потом Петров даёт себе волю на всё, абсолютно на всё.       Все тело Антона сейчас — для него, Ромы. Все его импульсы, все аксоны, все застрявшие в надрывающейся от стонов гортани «Я люблю тебя». С таким пылким и в то же время стеснительным, громким — и запредельно молчаливым в своих чувствах, надламывающимся от удовольствия — и бесконечно стойким, униженным в кровати — и чертовски сильным вовне, с таким, как он, хочется быть лучшим. Лучшим любовником, лучшим бойфрендом, лучшим другом, лучшим, лучшим, лучшим… Мысли тонут в омуте страстной похабщины и остаются на глубочайшем дне, бессознательном, к которому обращение — только во время секса, пика чувств, взрывающихся в каждой клеточке тела, ищущих способа выразить всю любовь: грязно, скоро, жёстко — так, как просят, так, как желают. Толчок — бум, захват тонкой кисти — взрыв, вдавливание в кровать — эксплозия.       Чужой громкий стон от каждого резкого движения, нетерпеливое насаживание на член, опадающая от бессилия и всё равно поднимающаяся к верху голова. Лучший друг задыхается под его натиском, ноль самоконтроля, все эмоции вывернуты на сто процентов. Пятифан вытрахивает их из него, скулящего и каждым взбрыком молящего больше, сильнее, глубже; из себя, неспособного на иное проявление теплоты, внимательности, любви. Ритм окончательно идёт прахом, уступая место беспорядочности и в то же время согласованности: Пятифан знает, как Петрову надо — А Петров знает, как нужно ему. Они чувствуют друг друга, изучают то, что, казалось бы, давно изучено, и доставляют друг другу такой экстаз, от которого перед глазами только чернь. Никакой кровати, никакой комнаты, никакого мира — только они вдвоём в раскалённом жерле, распадающиеся от невозможной близости.       Горло сушит и дерёт, член, выскальзывающий из ануса с всё более и более хлипкими звуками, горит, по нему на постельное бельё уже стекает дюрекс вперемешку с естественной смазкой, все вены — на руках, на шее, на плоти вздымаются до предела. Всё существо томится, хочет быть ближе, остаться в тепле навсегда. Это больше не стоны, это оглушающее фортиссимо, в котором сливаются ожесточённые рыки и отчаянные полувсхлипы.       Пик уже близко, хочется излиться не в ненужный презерватив, а в самую глубину Антона, словно павшего в транс и потерявшего всякое бесстыдство.       А потом всё обрывается.       Секундную тишину — это всё очкарик, поперхнувшийся воздухом от стенаний — нарушают чужие шаги, слишком громкие, чтобы не осталось никаких сомнений — это к ним. Они снова на кровати в комнате, пристыженные и разочарованные. Спасибо хоть, что с предупреждением. Реакция моментальная — знаем, проходили: Антон за секунду ссаживается с члена, всего мокрого, втихую радуется прекращению сладкой пытки и чуть не ёбается с кровати, путаясь в надеваемых штанинах.       — Ёбаный пиздец. — Пятифан впопыхах натягивает бриджи под очень палевное музыкальное сопровождение: кровать стенает не хуже зайчонка. Уже забив хуй на трусы, он никак не может запихнуть в штаны стояк. Код красный. Алый, багряный, рдяной — какой, блять, угодно. Они в полной заднице, и далеко не друг у друга.       В дверь тактичненько стучат. Петров, только-только распутавший ноги, крестится. Лица у них обоих пунцовые и мокрые от пота. Успели.       — Да! — севшим голосом приглашает Тошка нежданного гостя в их пахнущую сексом за километр обитель.       — Мальчики, ужин будет через пятнадцать минут. — Роме показалось, или женщина реально заглянула в комнату с закрытыми глазами?       — Хорошо, мам! — притворяется пай-мальчиком её сынок, словно не его две минуты назад драл лучший друг. Тётя Карина, как её называет Пятифан, быстренько кивает и прикрывает дверь.       — Все в доме в курсе, что мы трахаемся. Какой кошмар. — Петров, обессиленный, сползает по кровати-предательнице. Ну а хули тут поделать?       Через пять минут он, спускаясь с Пятифаном на ужин, снова начинает чесать языком как ни в чём не бывало. И Рома покривит душой, если скажет, что ненавидит этот его нескончаемый трёп.       Голос у Антона приятный. Ахуеть, какой приятный, если честно. И даже если Пятифан не всегда врубается в то, о чём этот интеллектуальный очкарик балаболит, он всё равно слушает. Не всегда, конечно, потому что он для многих вещей откровенно туповат, однако слушает же.       Но это так, мелочи.