Перекуй моё сердце на новый лад

Дорогой мой кузнец, перекуй мое сердце на новый лад, Да студеной воды для закалки его ни за что не жалей — Очень страшно, что чувства могут однажды вернуться назад И рассеять мой дух на десятки и сотни отдельных частей. Дорогой мой кузнец, я прошу — разожги поскорей огонь. Да пожарче, да так, чтобы слышался стон печи, — В этом пламени скоро сгорит сероглазый король, Но о том, что лишь будет, с тобой мы пока помолчим. ("Кузнец" Сны Саламандры)

Письма стаей испуганных белых голубей взмывают в воздух, несколько секунд кружатся в спертом воздухе монаршей спальни и медленно оседают на пол. Александр хочет уничтожить их все, все до единого, но какой смысл палить бумагу, если чернильные строки давным-давно отпечатались на подкорке, въелись в подреберье? Он может дословно передать каждый абзац, как прилежный ученик семинарии, готовый в любое время дня и ночи процитировать стихи из Евангелия. Пальцы судорожно сжимают хрупкий лист, мнущийся с жалобным хрустом. Забыть, забыть, забыть! Мутный взгляд цепляется за размашистую, быстрым и уверенным росчерком пера выведенную букву «М». Александр знает, что будет дальше. «Мой ангел» – так его звал французский император, делая лестный реверанс царской красоте. Белокурые волосы, мягкие, точно пуховые перышки у птицы, и улыбка, ласковая, с дивными ямочками на румяных щеках, участливая и величавая, способная до слез растрогать старых служак на высочайшем смотре. Ах, наивные верноподданные! В отличие от многих из них, слепо боготворящих государя и приписывающих ему тысячу и одну добродетель, Наполеон разгадал, что Александр – отнюдь не небожитель, а человек со своими слабостями, пороками и страстями. И за это Александр его ненавидел. Самозванец с Корсики яростным вихрем ворвался в его прекрасный театр, внес разлад в упорядоченную постановку, разрушил его пышные декорации и бесцеремонно сорвал венецианскую маску с главного актера. В самом имени Александра, увенчанном лаврами великих полководцев прошлого, слышался торжественный звон литавр, предрекавший его носителю победы и славу. Но человек со стальными глазами орла лишил его всего: славы, победы, сердца. Наполеон показал ему, что не обязательно вечно скрываться под личинами, что улыбка может быть искренней. И за это Александр его любил. Он отворачивается от зеркала, не вынеся вида поблекшего золота своих волос и посеревшей лазури глаз. С бескровных губ слетает тихий, вязкой горечью оседающий на языке смех, больше похожий на унылый шелест листвы за окном. Скажи, Бонапарт, эти ли кудри ты целовал, их ли гладил долгими ночами? Эти ли глаза ты сравнивал с чистейшими итальянскими озерами? Этот ли смех ты любил? Любил ли? А ведь когда-то Александр смеялся совсем по-другому – юношески свежо и пленительно, рассыпаясь далеким перезвоном серебристых колокольчиков и птичьим щебетом по весне. Ему больно. Прижать бы руку к груди и резко, одним движением вынуть из нее кинжал, что безжалостно пронзил нежную кожу по самую рукоять и сейчас своим ржавым тупым лезвием разрывает податливую плоть, проворачиваясь в ней раз за разом, как в мягком масле. Александра лихорадит, ладонь мелко дрожит, проходясь по зеленому сукну мундира, касаясь андреевской ленты. Кинжала нет, но почему же так мучительно больно, почему хочется кричать, как животное в клетке метаться от отчаяния, что удавкой сдавливает горло? Выкорчевать бы сердце, как вредоносный сорняк, засевший глубоко внутри, отравляющий кровь, и вместе с ним с корнем вырвать Бонапарта. Снять бы с себя кожу, потому что даже она хранит незримое клеймо – губы любовника, твердые и горячие, его руки, крепкие и умеющие быть удивительно нежными, навсегда оставили на ней пламенеющие следы. Александр закрывает глаза и вдруг, поддавшись безотчетному порыву, целует собственное запястье – быстро приникает к тому месту, где через бледный покров проступает синеватое кружево вен, и тут же в паническом страхе одергивает руку. Наполеон был щедр на эти мимолетные, дразнящие поцелуи, любил посреди разговора перехватывать ладонь русского царя и наблюдать за тем, как трескается хваленая александрова маска под его спокойным взглядом. Верно, Александр в бреду. Он должен завершить начатое – сейчас или никогда. Спешно сгребает разлетевшиеся по ковру письма, воровато озираясь, как будто кто-то мог за ним подглядывать в наглухо запертом помещении, и останавливается у каминной решетки. Проклятая бумага жжет руки лучше раскаленных углей, и Александр бросает её в огонь. Пламя жадно хватает в свои объятия эти драгоценные клочки текста, алые языки вздымаются вверх, кровавый отсвет бешеной огненной пляски на миг затапливает комнату, застывает на лице Александра, как на посмертной маске. Письма обращаются в пепел, и золотые блики играют в черных зрачках мужчины, неотрывно следящего за их смертью. Совсем скоро горсткой золы станут признания, каждый завиток которых он столько раз ласкал трепетным взглядом. Только боль не выжечь, но её Александр стерпит. Стиснет зубы и стерпит. Александр любит. Французам, форсировавшим Неман несколько дней назад, ещё предстоит испытать всю неукротимую силу пламенной русской любви. Было сердце – станет мечом.