***
Вокруг словно поднялась мягкая дымка. Это свет луны проникал в комнату, желая понаблюдать за собеседниками. Иван сидел в горделивой и пластичной позе перед фортепиано. Он покачивал головой в такт музыке, которую без труда извлекал из инструмента, едва касаясь гладких клавиш. Фёдор смотрел на его распущенные локоны, струящиеся по ровной спине, утонченный профиль с блаженным выражением лица. «Ты чудесный композитор» — промелькнуло в голове Достоевского. Лёгкое звучание напоминало ему нечто божественное и навивало воспоминания о каком-то давнем солнечном дне. Иван задумчиво остановился и откинулся на спинку стула. Его плечи слегка подрагивали — в окно с завыванием била метель, и в комнате было до мерзости холодно. Гончаров встал около окна и, сложив руки на груди, расслабленно оглянул улицу, едва видимую из-за снега, в свете ярких фонарей. Ни одного человека там не было, давно шёл поздний час. В скрипящей тишине кабинета раздался задумчивый голос камергера: — Как я и сказал, спрятались мы тут, прямо как крысы… Не находите? Фёдор глухо отозвался: — Я и не хочу показываться на свет. Он уже обжёг меня однажды и с тобой, как мне известно, было то же самое. Неужели тебя гнетёт это? — Нет, но долго сидеть в тени тоже нельзя, это слишком скучно. Наше окружение сможет приносить удовольствие лишь на контрасте с чем-то неидеальным. Если всю жизнь окружать себя красотой, она со временем погаснет. Вспомните Александра и Николая! Особенно, второго… Им, кажется, так хорошо на свободе в людском мире. Может… А может, и нам попробовать снова? Если свет один раз обжёг, то, вероятно, из-за нашей неопытности? Теперь же мы вдвоём. Достоевский нахмурился и отвёл благоговейный взгляд от фигуры Ивана, хотя тот всё равно этого не увидел. — Настанет час, когда мы тоже станем свободны. Но не так легкомысленно и бесцельно, как эти двое. Мы выйдем в идеальный мир, который примет нас и подарит не только тебе, но и мне вечное счастье. Хотя, впрочем, к чему мне говорить тебе об этом? Ты можешь быть счастлив так же наивно, как и Александр с Николаем, при этом даже не испачкав себя грехами. Так почему ты прячешься вместе со мной, если тебе этого не хочется? Фёдор хорошо знал ответ, знал его уже давно. Но что может быть приятнее, чем чужая зависимость от тебя? — Если я буду свободен, то умру. Я быстро остыну, рассыплюсь, как песок, на тёплом майском ветру, меня размоет дождём, я растаю под солнцем… Боюсь, без Вашей мотивации я не смогу держать какую-либо форму и… Исчезну. Да! Исчезну так же легко, как спадают листья с деревьев осенью. Воля… Она такая манящая, но я знаю, что моё счастье, может, даже искреннее, продлится недолго. — Ты считаешь меня своей охраной? — Фёдор усмехнулся, выдавливая на губах ухмылку. — Ценишь мираж счастья, ожидающий тебя на воле больше, нежели её саму, верно? Вы с Николаем так похожи, жаль только, что он не понимает, что на самом деле никогда не будет счастлив, в отличие от тебя. — Почему я никогда не буду счастлив? Буду… Но когда пойму, что в самой моей жизни нет смысла. Глоток столь привычного свежего воздуха перед чем-то неизведанным… Я буду скучать по тому, что было со мной, но там… Может, я буду счастливее, чем здесь. Отдых… Хочу отдохнуть. Позвольте мне уйти на вечный покой в конце весны, прошу!.. Пусть это будет солнечный день, а под вечер начнётся дождь!.. Похороните меня на Волге, приносите каждый год мне на могилу сирень… Я буду очень Вам благодарен. — Ты был несчастен на свободе, и я исправил это. Неужели теперь у тебя остались причины для смерти, Иван?.. Посмотри на меня. Гончаров обернулся и, взглянув на Фёдора, почему-то отшатнулся от окна и сел на край его кровати, смотря прямо в глаза. — Я не говорю, что горю желанием умереть. Однако доживать до старости мне не особо хочется, да и ждать, когда меня убьют — тоже… Собираюсь уйти, когда надо будет, не волнуйтесь. — Возможно, это и впрямь разумно… Но ты веришь, что после смерти будешь счастливее? Что тебе нужно для того, чтобы почувствовать искреннее удовлетворение? — Не могу точно сказать, что мне нужно, чтобы быть счастливым… — Он сделал небольшую паузу — Но, однако, я понял, что мне очень хочется на природу, даже на Родину. Несмотря на то, что у меня никаких воспоминаний толком не осталось, душа так и просится туда… — Честно признаться, я считал, что тебе будет везде одинаково хорошо. Но теперь, увы, я вижу, что это не совсем так. И все же, ты понимаешь, что мы не можем прийти к другим обстоятельствам… Даже свобода не будет так хороша, если отдаться ей сейчас. Мы так похожи с тобой, но ты слишком чист для того, куда я веду тебя. Достоевский приподнялся на кровати, его глаза безэмоционально блеснули в кротком лунном свете. Фёдор слегка склонил голову, изучающе оглядывая довольное, воодушевлённое лицо Гончарова и вытянутым запястьем провел по серебристым локонам. Федору было горько понимать, что его напарник просто красивая кукла, которую он окружил роскошным лоском и заставил украшать своё окружение, создавать комфорт и пробуждать в сердце главы организации человеческие чувства, но он бы никогда не отказался от этого дорогого удовольствия ради интересов Ивана. — Ох… Несмотря на то, что я бы предпочёл немного другое окружение, меня всё устраивает, правда… Город не так уж и плох!.. Да и Япония — страна очень красивая. Жаль, мне по душе больше придётся Россия, — он покосился на собеседника, — всё же, я не смог остаться там без Вас. Поэтому… Мне хорошо везде, не стоит волноваться за меня. Да, меня радует не только природа. Но и всякого рода мелочи… Приятная книга, упавшая на пол кисть, клавиши фортепиано, коллекционные чашки, прогулка… разговор с Вами… Всё, где есть душа. Его лицо озарила заботливая улыбка. — Зато, когда мы вернёмся, — он на секунду замер, делая заворожённый вздох, — какое это будет блаженство! В нашем старом доме растает тишина, я устрою долгую тщательную уборку, все будут так счастливы! А пока Николай с Александром будут разбираться со своими обязанностями, я уйду в лес собирать травы и ягоды для чая. Настанет сырой вечер, вокруг запахнет костром и грибами!.. О да, это то, что я привык чувствовать! Камергер остановился и расслабился, резко откидываясь назад и слегка зарываясь в ткань балдахина. — А пока я удовлетворен спокойствием нашей жизни здесь. Фёдор молчал. Он никогда ничего не отвечал Ване на его воодушевлённые мечтания. Сам он в своём прошлом видел лишь некоторый опыт и путь к своей цели — ни больше, ни меньше. Иногда Ивану было тяжело видеть, что его слова никак не отзываются в бездушном взгляде хозяина. Несмотря на то, что они по привычке часто спали в одной комнате, Гончаров, ложась к нему в постель, каждый раз чувствовал холод. К ночи вся комната становилось похожей на склеп: шторы тяжелели, стены и потолок обливались тёмной бесцветной краской, настенные часы по-особенному строго и тихо тикали, и холод заполнял всё вокруг, не давая дышать полной грудью. Это вдохновляло камергера, он посвящал этому стихи, картины и композиции, но на самом деле его вдохновлял один лишь Достоевский своим снисходительным отношением к нему. В его компании Иван мог чувствовать себя живым, настоящим. После того, как ему стало чуждо разочарование в простых вещах, он ощутил истинное удовольствие и навсегда поборол уныние. Это давало ему уникальную священность, и Фёдор каждый раз восхищался ею. Единственное, что омрачало это восхищение, — крупицы зависти. Гончаров так безгрешен и удивителен, Достоевскому хотелось найти хоть какой-то изъян в нём. И он нашёл. Несмотря на свою стать и довольно строгий неподатливый характер, рядом с господином он становился другим человеком. Никуда не исчезала его гордость, и тем не менее, он был более благосклонен к влиянию этого человека, куда более благосклонен, и мог сотворить всё, что ему прикажут, с холодной улыбкой и наигранной подчинённостью, но сотворит. «Значит, как бы безгрешен он не был, одно моё слово, и возьмёт на душу страшное моральное преступление…» — пронеслось в голове Фёдора.***
Комната окутана лёгкой сиреневой дымкой и стойким ароматом чего-то горько-сладкого. Оно напоминало запах соснового леса и ежевики с нотками медицинского спирта. Это дурманило и без того больную голову Достоевского, хотя по его сдержанным движениям этого и не скажешь. Фёдор сидел впритык к Ване, порой задевая рукой его светлые блестящие под лунным светом волосы. — Иван, какие у тебя мысли по поводу религии? Гончаров блаженно вдохнул аромат потрескивающих свечей и, едва обратив внимание на мягкий голос собеседника, произнес: — Вы знаете, я уважаю верующих, потому что религия — эталон нравственности человека, преподносящийся напрямую через величественные предметы искусства, который складывался годами. В религии собраны все пожелания, мечты и страхи людей, всё это отзывается в иконах, церковных фресках и самих храмах, в пении священников, в Библии и молитвах. Меня впечатляет эта сила красоты и страха, заставляющая миллионы людей подниматься после ужасных событий их жизни, даже если это выдумка. — Но сам ты не веришь в правдивость этого, верно? — Он окинул взглядом колени Ивана. — Я не намерен Вам лгать, поэтому, да, не верю. — А зря, среди верующих ты стал бы примером истинной чистоты Божьей… Фёдор перенял блаженный взгляд камергера и по-своему ухмыльнулся. Его мрачная тень скользнула по кровати к ногам Ивана, ложась на пол у самых ступней. Гончаров без смущения или удивления поглядывал на Достоевского своим классическим холодным взглядом. Он расслабил спину и чуть откинул голову назад, слегка сжимая простыню в руках. От этого, казалось бы, незаметного движения копна белоснежных гладких волос рассыпалась по спине, глаза сидящего на полу заблестели. Из его уст тихо, лихорадочно, но уверенно и с глубоким наслаждением лились молитвы, обращённые неизвестно кому. Мужчина стягивал обувь с Гончарова и проводил по холодной бледной коже, между худых пальцев ног, по костяшкам и лодыжкам. Истекая истомой, сжимал и слегка царапал ступни и основание голени. Достоевский прижался к коленям своего идеала и уложил на них тяжёлую больную голову, стал несколько лениво осыпать их рваными поцелуями, вкладывая в них все свои мерзкие и ядовитые мысли, желания. Ваня склонился над ним и запустил кисть руки в смоляные волосы, меланхолично поглаживая затылок своего «покорного раба». Фёдор приподнялся и непонимающе заглядывал ему в глаза, после чего его удивление сменилось какой-то бесчувственной жестокостью. С этим чувством он поднялся с колен и со сдерживаемым голодом прикоснулся к губам Ивана, толкнув его на кровать.