лимонная цедра

      — Вы… серьёзно украшаете дерево?       Кейтлин удивлённо приподняла брови. Вопрос выбил её из процесса сосредоточенного развешивания имбирных пряников на массивные ветви.       — Ну да, — протянула нерешительно, как будто на мгновение сама начала сомневаться в своей трезвости. Может, это и правда странноватый обычай: украшать хвойное дерево игрушками, конфетами и гирляндами с цветными лампочками? Кто вообще его выдумал? Ну, должен же был быть кто-то, кто первым запустил эту традицию.       Дуга бровей, что поначалу приподнялась вверх, изогнулась в напряжённом обдумывании — Кейтлин наморщила переносицу, старательно копаясь в голове, чтобы вспомнить историю рождественской ёлки.       Вай же глазами пронзительно впилась в неё, не моргая. Она всегда так смотрела, когда ей требовались ответы, или когда она что-то внутри себя прикидывала, подытоживая. Тут она, видимо, в очередной раз пришла к выводу, что закидоны пилтоверских ещё страннее, чем представлялось. Украшенное дерево. Да ещё и едой. И не только. Ну и ну.       — Это своего рода традиция? Под красиво наряженное дерево складывают подарки и сладости к празднику, оно символизирует его дух. — Кейтлин наконец вешает несчастный пряник на выбранное место, огласив комнату лёгким перезвоном из-за качнувшихся стеклянных шаров.       Вай всё ещё смотрит пристально, глазами перебегая от ели к девушке.       Комната наполняется ароматом хвои и смолистой коры, пахнущей одурительно ярко, тягучий, терпкий запах мешается с сладостью сахарной пудры и глазури. Пряники и конфеты, небольшие шары и игрушки, изображающие выдуманных героев, ютятся на едином зелёном полотне. Каждая безделушка занимает свою еловую ветку и свой уровень, они едва покачиваются и переливаются в отсвете ламп, точно плывут в хороводе. Эта завораживающая магия стекла и позолоты, играющей со светом, пленяет неясным чувством, разрастающимся в груди. Предвкушение. Наверное, это оно?       Предчувствие некоего чуда. Хотя Вай давно не пять, и в чудеса она особо никогда не верила.       — Ты никаких праздников не знаешь? — Кейтлин оборачивается. Она закончила с украшениями, на её пальцах остатки глазури, что едва подтаяла от касаний, её лицо лучится от цветных лампочек, а блик рассыпается на самом дне озерных глаз.       — Не то чтобы, — немного погодя, отвечает Вай; она всегда тонет, стоит им столкнуться взглядами, и мысли её затормаживаются. Все размышления разом испаряются из головы, стоит один раз взглянуть, — глаза Кейтлин пожирают её, — и вместо рассуждений о странности местных обычаев остаётся лишь звучное «красиво». Адресованное далеко не ёлочному убранству.       — Но с таким размахом у нас точно не отмечают. Да и живых деревьев в Зауне нет.       Нет в принципе, стоит сказать. Не то что стоящих дома, как ни в чём не бывало, для того, чтобы люди развешивали на массивных лапах всякую очаровательную ерунду, приурочивая всё это к зимнему празднику. Вай эти обычаи казались идиотскими в своём инфантилизме и нецелесообразности. Да и пряники, в общем-то, вкуснее есть, чем смотреть на них издалека.       Она делает шаг навстречу, пока Кейтлин витает в мыслях, что комьями ваты опутывают сознание — девушка так и осталась на месте, держа кисть в воздухе, чтобы не запачкать одежду, но совсем позабыла дотянуться до салфетки. Оттого соблазн подразнить слишком велик; Вай играючи сводит расстояние на нет, перехватывая изящную кисть и поднося её к губам. Кейтлин коротко ахает — мазок тёплого языка моментально выдёргивает её на поверхность. Вай слизывает окончательно растаявшую глазурь, коротко целуя подушечки пальцев. Кейтлин замирает, не пытаясь даже протестовать — смущение борется с каким-то детским, шкодливым восторгом. Застывшее на языке «ах», покалывающее существо изнутри, едва ощутимый страх шевельнуться, чтобы себя не выдать.       Словно она только что стащила из-под ёлки коробку фруктового драже, прекрасно зная, что ещё не время, и набила им рот втайне от родителей. Шалость, пьянящая ощущением восторженности и вседозволенности, игривая прихоть, о которой никто не узнает.       Губы Вай двигаются дальше, поднимаются вверх по руке, от тонких пальцев к косточке запястья. Она мягко, но крепко держит её кисть в своей хватке, даже не думая отпускать. Кейтлин выдыхает — и выдох сахарным облачком ласкает слух, отчего Вай улыбается, и Кейтлин чувствует эту улыбку кожей — тёплую, по-детски нахальную и довольную.       Она не останавливается ни тогда, когда ловит ушами ещё один выдох, уже опасливо похожий на стон, ни на кротко-звенящем «Вай», что вырывается из чужой груди полузадушено и сипло — Кейтлин вмиг теряет былое красноречие с ней, и Вай это нравится. Миротворица как-то особенно хороша, когда её уста изрекают не привычно-вычурные речи, а что-то смачное, островатое, живое, хриплое, граничащее с самой поразительной бранью, которую Вай когда-либо слышала. Ей нравится доводить Кейтлин, добиваться того, чтобы её строгое лицо искажалось от заломленных бровей и закусанных губ, которыми она едва шепчет все эти невыносимые вещи, прежде чем вернуть всё без остатка.       Вай переворачивает ладонь для удобства, целуя белую кожу запястья. Кейтлин сама как сахар, как карамель, раскатанная в тонкий пласт и едва крошащаяся по краям — привкус глазури, отдающий цедрой, отчётливо расползается по языку. Чудовищно сладко. Невозможно оторваться. Она бегло поднимает глаза на Кейт, вцепившуюся зубами в нижнюю губу, и усмехается.       — А мне полагается подарок?       Мозг работает чертовски медленно, любые попытки построить логическую цепочку для ответа разбиваются о собственное сбитое дыхание и искажённую реальность. Кейтлин как будто отключает всякий раз, когда Вай проявляет свою диковатую нежность, хотя они не первый день вместе. Казалось бы, стоит привыкнуть, но для неё оно всё ещё столь трепетное и хрупкое, что боязно шевелиться и позволять сердцу биться слишком громко. Будто Вай услышит — и Кейтлин не сомневается, что она слышит, трудно не слышать это уханье барабана в её грудной клетке, отчаянно бьющийся орган, похожий на скопление искр от фейерверка.       Кейтлин большим усилием воли вспоминает вопрос, который был задан. Заставляет себя вернуться в реальность.       И, кое-как совладав с собой, спрашивает:       — А какой подарок ты хочешь?       Улыбка на губах Вайолет становится опасно похожей на оскал.       — Гору пряников, — неспешно отвечает она. Кейтлин знает — врёт. Хотя… Зная Вай, в неё и правда вместилась бы гора пряников.       Горячий язык мажет по предплечью.       — И тебя.       Выдох похож на хлопок выстрела. Кейтлин кажется, что она слышит звон пуль, падающих к ногам; обычно это её рукой совершаются точные выстрелы, это её хватка, — крепкая и ведущая, — это она без пяти минут шериф окружной полиции. Это Кейтлин Кирамман задаёт темп, — или уже можно говорить «задавала»? — она привыкла быть первой и главенствующей, касаться, проявляя покровительство и направляя. Но Вай вырывает первенство, выбивает почву из-под ног — колени подкашиваются — и ловит играючи в объятия, окружает собой, не даёт проходу, забиваясь в нос, в лёгкие, в кожу приторно-едким заунским дымом и копотью. Она давно чистая, вымытая, переодетая, но отголоски прошлого с себя просто так не сотрёшь. Кейтлин кажется, что Вай насквозь пропиталась ядом шахт и тяжёлым, грузным воздухом нижних уровней, что токсины теперь не сдерёшь ни одной жёсткой мочалкой. Каждое прикосновение — огненный отпечаток. Почти химический ожог.       Вай отрывается, но только для того, чтобы прильнуть к шее, зубами впиваясь в мягкую кожу. Кейтлин вцепляется в её плечи.       — Пытаешься меня съесть?       — Уже это делаю.       Вгрызаться в изгиб шеи, не причиняя боли, — сладко. Перед глазами россыпь конфетти, радужные кружочки, мечущиеся в беспорядке; Вай почти теряет голову, но держится. Кажется, точно её обернули в ком ваты. Целовать Кейтлин, касаться её из раза в раз — так невыносимо хорошо, чувствовать, как её руки находят местечко на загривке, а острый подбородок проваливается в впадинку между ключицей и плечом — очень. Кейт тает её в руках, сдав лидирующие позиции, и эйфория захватывает Вай волной, сжимая сердце цепко. Быть с этой девушкой — невероятно. Ещё невероятнее — быть причиной, по которой она смеётся, улыбается столь ласково, иногда злится, хмуря строгие брови, выкрикивает её имя — на разные лады, — и почти стонет его сейчас.       Она — величайший дар, который Вай когда-либо могла получить. Человек, о котором даже не приходилось мечтать — размаха мечт Вай никогда бы на такое безумие не хватило. Кейтлин была той, о ком не смеешь помыслить, кем-то запредельно далёким и слишком хорошим для того, чтобы быть реальностью. Её не могло существовать даже в больных снах, скручивающих жилы и выматывающих, выпивающих Вай досуха, образ Кейтлин — сложный и нереальный для действительности, в которой она росла, Вай не могла мечтать о ней. Это всё равно что мечтать коснуться Луны — глупо, иным словом.       Но сейчас она целует её белую шею.       Господи.       Она и правда касается Луны — и кончики пальцев пачкаются в серебристо-белёсой пыли. Несбыточная сказка для девочки из Нижнего города.       Из-за этого хочется метить. Кусать, вжимать в себя крепче, оставить поверх кожи Кейт пятна-кратеры, сохранить своё присутствие в касании, доказать себе самой, что она реальна. Присвоить себе светило, сделать её своим вечным спутником, чем-то большим и глубоким, чем-то неотъемлемым. Эгоистично? До безумия, но здравомыслие и чувство меры покидает её, как только Кейтлин оказывается рядом и всем своим видом показывает, что она гордится присутствием Вай подле себя. Она ни разу не давала сомневаться и ни единого мгновения не вела себя так, как будто ей стыдно за Вай, хотя та знала, что поводов стыдиться предостаточно. Их даже слишком много. Начиная от разницы в сословиях и заканчивая манерами, но чтобы Вай ни делала — Кейтлин всегда смотрела на неё с обожанием.       Оно могло мешаться с тревогой, напряжением, беспокойством, искренним волнением или нежностью, но оставалось неизменной искрой где-то на глубине лазуритной впадины. Обожание и восхищение, — абсолютно искреннее, не притворное, — побуждающее Кейт из раза в раз вступаться за неё, вцепляться в ладонь до боли, заглядывать в душу и тихо шептать «ты заслуживаешь всего».       «И даже чуточку больше», — всегда добавляла она после.       И от этого крышу сносит всякий раз, как первый, и от того все видимые и невидимые раны на побитом теле затягиваются, и от этого Вай становится чудовищной эгоисткой, неспособной отречься от дарованного. Неспособной представить, что Кейтлин Кирамман будет ещё на кого-то так смотреть, — со столь хрупким упоением, — что ещё кому-то она будет позволять целовать свои руки и рассказывать про дурацкие праздники, полные далёкого символизма.       Кейтлин раз за разом преподносит ей целый мир, считай, что на серебряной тарелке, а Вай считает, что ни единой секунды его не заслуживает. Но из рук Кейтлин она готова принять всё что угодно.       Мир или его конец. Спасение или гибель. Да даже если смерть, то от её пули — лишь бы то была родная рука.       Она оставляет после себя ещё пару сладких, смазанных поцелуев, и наконец поднимает глаза вверх. Кейтлин, учащённо дышащая, разомлевшая, смотрит на неё, но в то же время немного сквозь, — дурман всё ещё застилает голову, отдавая в уши звоном, — Вай готова поклясться, что она видит, как её ресницы подрагивают. И вид её такой разнеженной и уязвимой — медовой патокой по сердцу.       — Вкусные пряники, кексик, — звонкий смешок, игривой улыбкой скользнувшей по губам. Удержаться невозможно. — Особенно глазурь.       В ответ моментально прилетает удар в плечо. Несильный, но ощутимый, — ох уж эта офицерская муштра, — Кейтлин оправляется, вытягивается по стойке смирно, и выглядит, точно взъерошенная птица, пытающаяся пригладить перья. Усмешка Вай становится ещё шире, потому что ей это кажется чертовски забавным — Кейт в своей поразительной строгости бывает столь нелепа, что попытки не засмеяться даются большим трудом.       И прежде, чем Вай достанется за её незапланированную шалость, она выпускает Кейтлин из рук и сама ловко выскальзывает из объятий.       — А ну стой!       — Я вспомнила, что у меня есть кое-какие дела, — проворные пальцы стягивают с так и недоукрашенной ёлки ещё один пряник, второй рукой Вай хватает свою алую куртку, набивая рот на ходу, и уже через секунду шлёт ей воздушный поцелуй, перемахивая через подоконник. — Не скучай!       Кейт хочется крикнуть что-то вдогонку, и она почти делает это, в два прыжка оказываясь у окна, но слова растворяются на губах с первой осевшей на нос снежинкой. В светло-сером, пилтоверском небе зарождается первый снег. Тонкий слой сахарной пудры устилает брусчатку, на которой всё ещё видны свежие следы Вай.