янтарь и цедра

Everybody wants you, But I don't like a gold rush. Столько соли вокруг, а еда все равно безвкусная, будто Леворукий отведал ее первым, забрал лучшее. Впрочем, ненавистную морковь Робер спихнул Повелителю кошек за просто так — пусть давится. А сам бы на пустой желудок в очередной раз признал, как же тут в Агарисе все обманчиво. Солнце пригревает так, что не мудрено взмокнуть под его южным жаром, но пронизывающий ветер с моря отрезвляет, стоит только разомлеть, и горячие струйки пота обращаются ледяными бусинами под воротом рубахи. Их хрупкая безопасность кажется то резной клеткой, то безыскусной ловушкой. И все же в этой жизни, взятой взаймы, пропитанной годы спустя гибельным духом болот, оплаченной щедростью Матильды и Альдо, было свое… не счастье, пожалуй. Но минуты драгоценного покоя, когда солнце золотило веки, когда — Робер знал — он мог распахнуть их и найти взглядом принца, по-птичьи клонящего голову, любующегося вовсе не мерным бегом волн, бьющихся стеклом — на счастье, на мелкую боль, на проходящее мимо горе. Альдо умел отбрасывать волосы со лба так, что у смотрящего дыхание из груди выбивало. Умел улыбаться так, будто не видел ничего и никого кроме человека напротив, будто мир превращался в каменный темный туннель и только в одном лице умещался весь свет мира. Свет отраженный. Наверное, он и вправду был рожден для короны и трона, потому что каждый, глядящий на Альдо, был обречен пропасть, раствориться в обожании. И каждому было так легко возомнить себя драгоценным и единственным, даже если ослепших от этого сияния уже можно было складывать в кипы у принцевых ног. Рядом с Альдо каждый чувствовал себя особенным, а значит, особенным для него не был никто. Почему-то молодящимся вдовушкам и румяным девицам из кабаков хватало ума угодить в эти сети только гибкими телами, не мечтать о венчальных браслетах или месте единственной подле. Ночи в Агарисе пахли цветами, фруктами, истекающими медовым соком на блюдах, но утро приносило запахи рыбы и пота, кислинку и гнильцу, напоминая, что любое очарование должно заканчиваться вовремя. Роберу достаются не иллюзии южных сумерек, недолговечные и легкие, оставляющие головокружение и едва заметную горечь отрезвляющего шадди. Ему — настоящий солнечный удар, так, чтобы до слепящих цветных кругов перед глазами, до крови во рту и цедры, обжигающей прикушенный поспешно язык. Роберу достается то же, что достается всем, зачарованные золотые монеты, обязанные обратиться трухой и увядшими лепестками, как только выскользнут из рук щедрого дарителя, и неутолимая жажда чего-то большего. Иногда ему кажется, что Матильда в своей особенной мудрости, которой не хватает большинству мужчин, видит и понимает больше внука, больше самого Эпине, может статься. — Ты чахнешь, Робер, — говорит она все чаще и лишь после паузы, тягучей, застывающей в янтаре агарийского замедленного времени, добавляет «тут, под этим солнцем, в этом бездействии». Говорит с Робером и смотрит отчего-то на Альдо, мающегося от скуки и нехватки внимания к своей особе. Большего она, впрочем, не говорит, оставляя Эпине маяться в непонимании пределов женского чутья. Альдо свято верит, что от тоски излечит война (благородная и чистая, где никто кроме врагов не лишится голов — да и те, показательно и с положенным истинному королю милосердием), а раз той пока не предвидится — сытный ужин, перетекающий в порядочную пьянку. О войне грезит, конечно, лишь тот, кто на войне никогда не бывал, что же до веселья в кабаках — оно им откровенно не по карману. Впрочем, принц выкручивается и тут, не сладко поющая птичка уже, а медная ящерка, которую в руках не удержишь, выскользнет и исчезнет среди горячих камней. И пока он со смехом пытается доказать свою безусловную правоту /грешно спорить с мудростью сюзерена, даже если он несет чушь, даже если от этой чуши слова застывают в горле, и что-то сладковато тянет в солнечном сплетении/, пустота в собственных руках ощущается для Робера тяжелее обагренного меча. Как легко Альдо бросает, что продал свои янтарные четки, одну из семейных реликвий, чтобы оплатить им несколько кувшинов вина, от которого не сведет скулы после пары глотков, да нормальное мясо. С каким благородным возмущением бросает: — Хороший бы из меня вышел король, если бы я позволил своему маршалу скончаться от капусты с морковью! И насколько же эти широкие жесты не стоят ему ничего. Альдо не понимает цены ни фамильным драгоценностям, ни чужим чувствам, потому что ему самому не приходилось платить ни за то, ни за другое, ни золотом, ни кровью. Для него грусть в темных глазах Эпине не яснее клекота птиц, носящихся над гребнями волн. Иная речь, чуждая поступь, которая следов на нем оставит. Роберу было бы проще (что еще не означает лучше, потому что лечь в грязь рядом с другими мужчинами своего рода было бы проще тоже), окажись его принц жестокосерден и кровожаден, озабочен только возвращением своей короны и наследия. Тогда бы все, что обреченно накатывает внутри /так накатывали бы волны этого стального в непогоду и янтарно-лазурного в ясные дни моря, если б то состояло из огня/, спокойно осыпалось пеплом. Оставило только верность и долг, потрясающе пустые и нерушимые; носи его, Иноходец, пока ржавчина не поест металл и саму себя. Увы, Альдо — мальчик с золотым сердцем в драгоценной шкатулке, и цены своему сокровищу он не знает, готов обменять на жемчужную улыбку бронзовотелой рыбачки, на особенную песню звонкоголосого барда, на пару полных до краев кубков и не ощутить пустоты между ребер. Когда-то потом Робер будет молчать с медноглазой девочкой-куничкой о том, что оставаться равнодушным к их принцу невозможно практически, что тащить его дары — легчайшие для него, свинцовые для тех, кто их получает — невыносимо. Сейчас же не знает, что ответить сюзерену, чтобы слова не заглушил барабанный бой, рвущийся из груди, которому все равно через что говорить — через рот ли, через незаживающую открытую рану. Как сказать ему, что не хочет быть должен больше того, что должен Раканам уже. Как сказать, что готов терпеть и пост и изгнание, потому что тут у него есть /недосягаемое, как сокровища на морском дне, которые не успеешь достать прежде, чем выжжешь весь воздух в легких/ то, чего не нашел бы в родной Талигойе? Говорят, иноходцы рождаются такими, какими есть, и попытка переучить их, заставить скакать иначе — мучает и калечит лошадей непоправимо. Как и попытки обучить иноходи обычного коня. И Робер не может уже вспомнить, почему к нему прицепляется именно такое прозвище, только ощущает его петлей уздечки, выкрученными суставами, клеймом. Альдо хмурится, словно тучи набегают ненадолго на венценосное солнце. — Еще немного, и я решу, что ты решил уйти от меня в монахи, — шутливо корит он Робера, но толика сомнения, промелькнувшая в его тоне не шутливая совсем. Робер прикусывает язык сильнее прежнего, чтобы не говорить, мол, действительно задумывался о таком исходе, мой дорогой сюзерен, мой несчастный принц. — Ты не можешь разбазаривать семейное имущество за спиной Матильды, чтобы разок сводить меня в кабак. — Во-первых, я законный король Талига. Я могу все, — Альдо выглядит искренне оскорбленным в лучших намерениях. — Во-вторых, я планирую водить тебя в кабаки минимум ближайшую неделю. Надеюсь, недели хватит, чтобы это унылое выражение покинуло твое благородное лицо, дорогой Робер. — Альдо… — он почти стонет это имя, осекаясь только по тому, какие двусмысленные идеи тут же рождаются в голове. — Леворукого ради, мне нужно отдать тебе приказ, чтобы выпить немного вина? Это уже не мимолетные тучи — самые настоящие пятна на солнце. Робер ежится под порывом ветра. Видит Создатель, он не хочет наблюдать, как случается полное затмение. — Мы кончим как два алкоголика: старый и молодой, — скорбно возвещает он, однако на стойкое сопротивление это уже не тянет. — Уверен, в летописях напишут «даже обильные возлияния не заставили его красоту померкнуть», — фыркает Альдо и легонько бьет Робера кулаком в плечо. — К тому же, какая разница, как мы кончим, если будем вместе? Он не добавляет «как положено друзьям», на что Робер отвечает молчаливой благодарностью. — — — Вдовьи слезы пахнут югом и медом, разве что не хрустят сахарными кристаллами во рту, а Робер думает, что где-то в остывающих сумерках города, возможно, взаправду грустит какая-нибудь моложавая вдовушка, которой чужеземный принц сегодня не нанесет визит ночной вежливости. Слишком захмелел сейчас Альдо для тяги к приключениям, будто ослабили туго закрученную пружину в нем: выглядит мягче, говорит медленнее, иногда в словах слегка путается из-за выпитого, хотя держится неплохо, в общем. Они много говорят, только принц больше о будущем, а Робер о прошлом, потому что оба по-своему не умеют жить тягостным настоящим. Только изредка пересекаются в моменты, подобные такому, чтобы увидеть друг друга. Влажно, почти неприлично блестят губы от мясного жира, а от света свечей блестят глаза. Миловидная подавальщица посматривает на них, разгоряченных жарой и выпитым, но чуть дольше взгляд задерживает на Робере. Наверное, решает, что Альдо ей не по зубам. Роберу со злым упрямством хочется вдруг догнать ее, уносящую пустые кувшины со стала, прошептать честно и печально, что классовыми предрассудками его сюзерен не страдает. Пока не взошел на трон по крайней мере. Или, чем Леворукий не шутит, проверить, не померещилась ли симпатия в ее взгляде — раз уж сам Альдо сегодня выбирает мужскую компанию. Нет, нет, он гонит прочь мелкую мстительность, неуместную и зубастую, как десяток кошек. В конце концов, как между кем-то и Альдо можно выбрать не его? Все равно что отвернуться от солнца, чтобы полюбоваться чадящей лампадкой. — Эй, а девица смотрит на тебя, — второй за сегодня толчок в плечо выводит Эпине из задумчивости. — Она смотрит на тебя, — с деланным равнодушием поправляет Робер, чем вызывает еще одну вспышку хмельного недовольства. — Брось. Я бы не держал тебя в ближнем кругу, не будь ты хорош собой. Это оскорбило бы мою уверенность в собственной неотразимости. Робер вертит в руках полупустой бокал, не решаясь поднять глаз. Отражение Альдо в начищенном металле блюда кажется пятнами краски, которые кисть художника еще не превратила в шедевр, но что-то эдакое уже ощущается. В том, как расположены цвета, в том, как складываются очертания, если слегка прищуриться. — Значит, считаешь, я хорош собой? — подытоживает он, и хмель — только лишь он — заставляет голос дрогнуть. — Чтоб меня Леворукий и все его кошки сожрали, если не так, — слишком серьезно и отчего-то хрипло заявляет Альдо. — И этим ртом ты целуешь Матильду перед сном… — И делаю еще множество вещей, не связанных с моей дражайшей бабушкой. Альдо наваливается на стол, чудом не влезая локтями в остатки еды, Робер отстранено успевает подумать: хорошо, что вино не красное — красное обычно разливают к крови. Но у Альдо ловкости с избытком для пьяного и огня во взгляде через край для трезвого. Он выпаливает следующие слова так пылко и так близко от лица Эпине, что те обязаны будто опалить брови и ресницы.  — Когда я стану королем, мне придется жениться, Робер. Конечно, никто не сможет меня заставить… и я выберу кого посговорчивей и с большими землями в приданном… но… но… — он дергает плечами, даже такой в такое движение умудряясь вложить некую ломаную грацию. — Ты понимаешь. Робер понимал. Понимал, что трон, такой манящий, все равно был связан с несвободой. С правилами и обязанностями. С тяжестью венца и сопутствующих обязанностей. Они оба могли не любить, даже откровенно ненавидеть Агарис, но здесь над ними не было хозяев, здесь они могли… Быть собой. Робер чувствует это так остро, что почти не может дышать. Невидимый кинжал вонзают поглубже и прокручивают для надежности. Альдо продолжает, но его беззаботность — деланная, и Робер видит, как влагой в уголках глаз скапливается беспокойство, слишком откровенное, слишком личное, чтоб его можно было развеять парой слов и дружеским касанием. — Болтают, что Рокэ Алва греет постели и королю, и королеве — уж не знаю, поочередно или обоим сразу. И никто в народе не спешит начинать восстание из-за этих слухов… Как их истинный правитель я, конечно, буду выше любых пересудов. Но не посмею требовать от тебя того же. До Робера не сразу доходит, что имеет в виду принц. И даже когда доходит — откровенно, он не уверен, что верно понимает услышанное. Может, «Вдовьи слезы» оказались крепче, чем им казалось. Может, кто-то из них или они оба попросту перегрелись на солнце. — Ты пьян, Альдо, — журит его Робер, но глаза отводит. Не может выдержать того, что другим достается так легко. Как они касаются огня и не сгорают до костей? Как они разжимают руки и отпускают?.. — В том и был смысл, Робер, дорогой. Хотя в чем-то ты прав. Хочу на воздух. У Альдо такой смех, сноп искр, что его надо показывать звездам, которые тут невероятно близкие, золотые, дотронуться можно /даже до них — будто можно, но не…/. Надо позволить теплым ветрам пальцы в его кудри запускать, чтоб щурился довольно, чтоб ненадолго, но забыл о троне, Талиге, обо всем, кроме такой длинной южной ночи. Может, и Роберу удастся забыться за компанию, по приказу ли. Он, не задумываясь, придерживает принца у порога: тот жеребячьи путается в собственных ногах и расположении дверных проемов. Им не впервой друг друга касаться, приятельски, на тренировках, да мало ли причин. Но теперь Робер зачем-то ловит взгляд Альдо, загустевший янтарь, не насекомое несчастное поймавший, а всполох солнца, слишком ясный для того, кто еле идет — и ему нестерпимо хочется отдернуть руку. Была у них в отрочестве, еще в бытность школярами в Лаике дурацкая забава, по-мальчишески жестокая, хоть теперь все равно вспоминается с теплом. Водили ладошками над свечами, как лошадь оглаживали. Если совсем быстро чиркнуть рукой, точно не обожжешься, но и азарта не почувствуешь, да и уважения среди однокорытников не заслужишь. Искусством было играть с огнем так, чтоб и не быстро, и не медленно, чтоб не до волдырей, но до раскрасневшейся кожи, до одобрения в чужих глазах. Эпине никогда не был лучшим в этой игре — избегал лишнего риска. А сейчас, погляди-ка, даже чувствуя, как вот-вот кожа лопаться начнет, не может хватку разжать. А сейчас огонь, хитроглазый, златокудрый, сам голову ему на плечи клонит и улыбается /Робер не видит губ, только как раскрасневшиеся от вина и жары щеки приподнимаются слегка/. Было бы проще (но едва ли лучше), будь его принц равнодушен и невозмутим, как мраморное изваяние, которому в ногах оставляют дары и уходят благодарные. Но Альдо живой, пронзительно живой, и Робер, обнищавший, растерявший все, бросает себя на постамент, нагретый солнцем /а в глубине там все равно только камень и холод/, и уползти не может. Альдо имя своего маршала на выдохе из легких выталкивает, то ли смехом, то ли светом сдабривая, и у Робера что-то ноет между ребер. Только сопротивляться все равно поздно, катастрофически поздно, остается истекать сожалениями, как кровью, как ночь Агариса истекает цитрусовым соком. Будто кто-то под покровом шифоновой темноты вскрыл десятки плодов, ободрал с них кожуру, оставляя только цедру, влажную, голую… Принц щебечет что-то беспечное и беспощадное, неприличное, кажется, пока Робер слушает волны и ветер, пока чувствует, что где-то корабли тонут, не дойдя до берега, в неподвижном полуденном море, жидком золоте. Ему страшно, и плохо, и хорошо, от того, как чужое дыхание снова и снова по чувствительной коже мажет: шее, скуле, ключицам в вырезе полурасстегнутой рубахи. И горько, горько, потому что у приторных «Вдовьих слез» отвратное послевкусие, нагоняющее пьющего запоздало, когда золото уже отдано, когда поздно пытаться заесть его чем поприятнее. Он не может отыскать «нет» ни в пересохшем горле, ни под неповоротливым языком. Потому что Робер Эпине, маршал без армии, перед своим королем без королевства оказывается не сильнее всех подавальщиц, бардов, рыбачек и вдов. Только те искры альдового огня ловят жадно приоткрытыми ртами, а Робер всем собой, чтобы сгореть, развеяться над волнами, бьющими о берег. Чтобы никакой войны, никакого возвращения на трон, никакой короны на этом горячем лбу, на котором сейчас капельки пота поблескивают /лови их языком, задыхаясь, как здешние ныряльщики жемчуг ловят/. Только море, бьющееся о берег огромным сердцем, только ветер, такой сладкий, что легкие слипаются, пропитанные медом ли, янтарем. Альдо тащит их в бухточку, пустующую, запрятанную от города и любопытных глаз обломками скал /Роберу в них мерещится тревожные очертания гигантской пасти/, и говорит, говорит… Слова сливаются с прочими вечерними шумами, с пульсацией крови в ушах, с голосами этого города, неспособного стать для них родным, но принимающего целиком. Укрывающего. Мелкая галька осыпается под их шагами, блестящая мокро, обманчивыми драгоценностями кажущаяся /солнце взойдет, высушит их, раздаст за бесценок/. Альдо опускается порывисто на колени, не чувствуя словно острых камней под собой. Как думается Роберу — не чувствуя ничего.