Сначала

***

Мир Габриэля напоминает капсулу с трещинами, брошенную посреди открытого, враждебного моря. Сколько бы он не пытался заклеить трещины, чтобы вода перестала заливать его, они становились только шире, норовя лопнуть в любой момент. Но ему даже не страшно, ему просто никак. Каждое утро он просыпается с четким ощущением, что это будет такой же бессмысленный и серый день, как все предыдущие — у него нет сил ни на что, но он все равно делает все привычные ритуалы, продолжает работать, даже если его работы больше никому не нужны, продолжает поддерживать свое тело в порядке, даже если ему оно больше не нужно, из чистого упрямства не позволяя себе раствориться в собственном отчаянии. А очень хочется перестать заклеивать трещины. Общество других людей его утомляет — все, чего он хочет, это чтобы Адриан вернулся домой, но он не возвращается. Адриану, кажется, безразлично, или, наоборот, слишком небезразлично — он говорил, что ему больно даже просто находиться с ним в одной комнате. Габриэль раньше думал, что Адриан сможет его понять и простить, потому что его сын был самым открытым к пониманию человеком в мире, но, видимо, правду он простить ему не может. Габриэль не винит его. В конце концов, он шел на это с четким знанием, что все может закончиться и так — это его выбор, за который он теперь отвечает. Он почти по привычке не обращает внимания на девчонку, которая раз за разом приходит в его домашнюю мастерскую с пакетом еды, ему почти все равно, настолько, что у него нет сил ни посмотреть на неё, ни что-то ответить на её слова, смысл которых он не понимает и не осознает — как и в первый раз. Сколько она уже здесь, который день приходит, который месяц? Габриэль вообще ничего не понимает, понятия времени и жизни для него теперь потеряны настолько, что он не знает, весна ли за окном или осень. А думать о вещах посложнее — например, зачем этой девчонке он нужен, — ему и вовсе ни к чему. У него все равно ничего нет. Ни талисманов, ни власти, ни денег, ни влияния в обществе, даже близких людей — есть только он и бесконечная работа, которую он себе придумывает, лишь бы не утонуть. Ничего не меняется — как и его способы примириться с реальностью. Построить себе имя, лишь бы не думать о смерти жены, теперь — о ненависти общества, ему не привыкать. Работать, работать, работать и ни о чем не думать, только рисовать и шить и изредка заставлять себя причесываться перед зеркалом в душе, даже не обязательно каждый день, потому что волосы отросли достаточно, чтобы их можно было просто собрать и забыть. Габриэль ведёт пальцем по столу, смотрит на ткани, отстраненно замечает, что первый образец и тринадцатый хорошо смотрятся и их можно использовать для третьего эскиза, но эти мысли существуют в его голове просто для того, чтобы он не сошёл с ума. На самом деле, он понятия не имеет, подходят ли эти цвета и можно ли их использовать для того эскиза, ему, в общем-то, и все равно. — Я принесла вам из пекарни несколько макаронов, хотите попробовать? — спрашивает голос Маринетт откуда-то из-за спины, когда Габриэль без каких-либо эмоций начинает складывать ткани. Он не оборачивается и ничего не отвечает, в глубине души он надеется, что она очень скоро устанет и просто уйдёт — он ждёт этого уже несколько месяцев, но Маринетт все приходит и приходит, даже когда он не говорит. Боится, что он сойдёт с ума, что придумает что-то похуже объединения талисманов или что решит поскорее завершить страдания? Ему даже спрашивать не хочется, потому что — есть ли в этом вопросе смысл? Ему вообще ничего не хочется, тем более попыток начать все заново или закончить все свои страдания таким примитивным способом как самоубийство. Кто бы его ни спросил, он в порядке и продолжает работать, а лезть к себе в душу Габриэль не позволяет даже своему сознанию. Он молчит, упрямо молчит, даже когда Маринетт повторяет свой вопрос. Он сжимает зубы так крепко, что ему становится больно — последнее время это всегда больно, потому что он стер себе эмаль из-за постоянно сжатой челюсти. Ему все равно. Это всего лишь боль, с ней он может справиться, он может не обращать на нее внимание, давно научился. — Месье Агрест, — слышит он над самым своим ухом и недовольно ведет плечом. Что? хочется прокричать ему ей в лицо, что тебе от меня надо, убирайся отсюда и никогда не приходи. Но это желание, мимолетное, почти ничего не значащее, тут же растворяется под действием апатии, потому что — какая ему на самом деле разница, приходит она или нет, достает она его или нет, если все это не имеет смысла. — Месье Агрест, так нельзя, — говорит Маринетт ещё громче. — Вы не ели то, что я принесла вчера, и сомневаюсь, что вообще ели последнюю неделю. — Не ел, — бросает он внезапно и сам не знает, зачем. Коротко и медленно поворачивает голову, как если бы хотел посмотреть в сторону Маринетт, но упрямо продолжает держать взгляд на ткани. Он пытается сказать, что не хочет и не будет есть, и что она ему не нянька, что ему ничего от неё не нужно, но губы больше не размыкаются, как будто лимит его слов закончен на этой фразе. — Вы взрослый человек, а ведёте себя, как обиженный на весь мир ребёнок! — вдруг очень недовольно произносит Маринетт, и Габриэль всё-таки переводит на неё взгляд. Она смотрит на него так, будто ей не всё равно, но Габриэль не верит, что это просто так. — Если вы сейчас не поедите, я закрою мастерскую на ключ и унесу его с собой. — Не понимаю, какое право вы имеете… — начинает он было вяло, но Маринетт хмурится и скрещивает на груди руки — Габриэль невольно замолкает от силы её осуждения. — Такое, что если это не сделаю я, вы сами за собой смотреть не собираетесь, — говорит Маринетт, повышая голос ещё больше, но тут же делает глубокий вдох и успокаивается, по крайней мере, окутывает себя видимостью спокойствия. — Вы только сидите и перебираете эти ткани, сколько можно? — Я создаю костюмы, — лишенным эмоций голосом говорит Габриэль, не понимая даже, что именно он пытается донести, и снова отворачивается, потому что — зачем ему вообще что-то ей доказывать? Это глупо. Ему все равно, пусть делает, что хочет, даже кормит его насильно, если ей так хочется. — Которые никто не увидит, если так будет продолжаться! — Это неважно. — Так, знаете, что? — Маринетт неожиданно резко вырывает у него из рук ткань и опускает её обратно на стол с таким неистовым раздражением, что тот едва дрожит, а в следующее мгновение хватает Габриэля за руку и уводит в сторону кухни. — Цель оправдывает средства, цель оправдывает средства… Можете меня ненавидеть или выгнать, но я все равно вернусь, потому что вы отец Адриана, и что бы он там себе не придумал, вы должны быть здоровы. Ну-ка, — она с удивительной для её телосложения силой опускает его за стол, — садитесь. Я поем с вами, чтобы вам не было так уж неловко, а потом уже делайте, что хотите. Габриэль снова ничего не говорит, потому что едва ли его слова хоть что-то изменят. Она все равно будет настаивать на том, чтобы он поел — ну и пусть, тогда она уйдет и он снова останется в своей спасительной пустоте, где можно ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Пока она касается его, пока заставляет его что-то делать, пока находится рядом, он чувствует больше, чем хочет, и это вызывает внутри странный зуд, невыносимое желание исчезнуть, или чтобы она исчезла и больше не появлялась. Может, если он на нее накричит, это сработает, но у него на это нет сил. Пусть будет так, как есть, в конце концов, ей рано или поздно надоест, и не важно, что он отец Адриана. Адриану все равно, вот и ей тоже станет безразлично, надо только подождать. Маринетт ставит перед ним тарелку, от которой поднимается горячий пар. Габриэль не чувствует ни запаха, ни тепла, машинально беря в руки ложку. — Не заставляйте меня кормить вас насильно, как психически нездорового, — тихо говорит Маринетт, садясь напротив. — А ещё немного — и я это сделаю, обещаю. Габриэль молча накалывает на вилку кусочек овоща и отправляет его в рот, даже не смотря в её сторону. В общем и целом, во всем этом действительно его вина. Мир не подвластен ему и никогда бы не мог быть, потому что он не бог, а всего лишь человек, который пытался отчаянно вернуть то, что ему было очень дорого. Габриэль искренне старался быть рядом с Адрианом, помогать ему, поддерживать его, уговаривал его пойти в школу после смерти Эмили, но Адриан, к сожалению, носил его фамилию, а значит — имел в себе те его черты, которые Габриэль хотел бы из себя искоренить. Заматывать себя дополнительными занятиями и многочисленными фотосессиями — Габриэль не раз задавался вопросом, не напоминает ли ему это кое-кого, но упорно закрывал глаза и уходил работать. Каждый справлялся со своим горем, как мог, и никто не виноват, что у них с Адрианом оказались одни и те же способы. Наверное, будь он к нему ближе, если бы наплевал на себя тогда, когда это было необходимо, Адриан бы сейчас был рядом с ним, а не эта девчонка. И ради него он очень постарался бы взять себя в руки, раз все остальное кажется бессмысленным. Но Адриан просто снова выбрал не его, и кто может его в этом винить? Габриэлю даже не хочется его вернуть — и это желание стало тусклым, просто привычным, как фигурка, которую нет сил сдвинуть со стола. Габриэль ест, не чувствуя, что делает это, не пережевывая, не прислушиваясь ко вкусу и не думая о том, что еда горячая. Он заканчивает в два счета и устало закрывает глаза, словно на это ушла вся его энергия, все, что еще держало его вертикально. Внезапно Маринетт касается его руки, так ласково — он приоткрывает глаза и смотрит на то, как она гладит его, бережно, благодарно; Габриэль замирает на несколько секунд, позволяя ей эти прикосновения, а затем немного сдвигает руку в сторону, и Маринетт тут же убирает свою, крепко сжимая пальцы в кулак. — Простите, но вы не оставили мне выбора, — говорит Маринетт и поднимается, убирая со стола тарелки. — Зачем вы приходите? — спрашивает Габриэль, поднимая голову с вялой неохотой. Он не хочет знать ответ на этот вопрос, он слишком устал, но все равно ждёт, что она скажет. — Помогаю вам, — почти шепотом говорит Маринетт, не поворачиваясь к нему от раковины. — Ваше одиночество не кажется мне справедливым. И то, как поступил Адриан, тоже. — Не трогайте Адриана, — резко говорит Габриэль, но тут же устало приваливается грудью к столу и качает головой. — Это я выбираю одиночество, а не оно меня. Иначе вас бы здесь не было. — Адриан мой друг, я не говорю, что он поступил плохо, — он слышит по её голосу, что она хмурится, но не открывает глаз, без сил упираясь щекой в ладонь. — Просто он ушёл сгоряча. Послушайте, Габриэль, — Маринетт вдруг опускается рядом с ним на колени и касается его ноги пальцами — Габриэль вяло распахивает глаза и видит её лицо, полное желания помочь и вины. — Вы не поможете ни себе, ни Адриану тем, что загоните себя до смерти. Я хочу помочь вам, а вы, если хотите, чтобы Адриан вернулся, должны позволить мне это сделать. — Ему это не нужно. — Вы не правы, — очень мягко говорит Маринетт, и Габриэль, хотя ему почти невыносимо, почему-то не может отвернуться снова. Она зачем-то хочет дать ему смысл, но Габриэль сделал все, чтобы его уничтожить, чтобы ничего не чувствовать. Он старательно не думал об Адриане, но она заставляет его, и это делает тянущее чувство в груди особенно сильным. — Ему нужно время, вот и все. А ещё ему нужно на вас злиться. Дело тут совсем не в том, что нужно Адриану, а в том, что нужно вам. Ему нужно, чтобы Ледибаг не раскрывала его личность, чтобы не делала его таким жалким на всю страну, чтобы не уничтожила его судами и компенсациями, не отобрала у него дело его жизни и, самое главное, надежду. Ему нужно, чтобы все вернулось на круги своя, чтобы у него снова был Нууру, чтобы он все ещё верил, что может попытаться, но теперь талисманы ему не видать, да и ресурсов бороться за них у него больше нет. — Ничего. Чтобы вы ушли и больше не возвращались. — Вы уверены, что это поможет вам? — настойчиво спрашивает Маринетт, и Габриэль все-таки отворачивается. — Используйте свой синдром спасателя на ком-нибудь ещё. Маринетт фыркает, грустно, но без обиды, и Габриэль досадливо морщится, потому что надеется, что это ее заденет сильнее и станет последней каплей. Не становится. Таких, как она, палкой не прогонишь, пока она чувствует свою надобность. — Ну, было два варианта, Адриан, который принимает помощь не охотнее, чем вы, и, собственно, вот, — Маринетт ведёт рукой, описывая дугу в пространстве, и останавливается на нем. — Чтобы помочь Адриану, я должна помочь вам, это неотделимо. Так… Вы хотите всю жизнь чувствовать себя так? — Послушайте, я не просил вас быть моим психологом, и у меня совершенно нет сил с вами спорить, поэтому повторяю в последний раз: уходите. Маринетт не уходит. Не уходит даже тогда, когда он молчаливо просит её бросить его, уйти, спастись, никогда не возвращаться и не видеть его, потому что, он знает, пока никто не смотрит, ему намного легче себя губить. Но Маринетт не отворачивается, она всегда смотрит ему прямо в глаза, всегда подаёт руку и всегда приходит, как будто её кто-то сюда зовёт, как будто она здесь нужна. Габриэль не понимает, в чем причина её жертвенности, и не хочет знать, но все же задаётся вопросом каждый раз, когда она слабо ему улыбается. — Ну раз нет сил, значит, не спорьте, — говорит Маринетт, так и не поднимаясь. Он не смотрит на нее. Ему кажется совершенно неправильным, что она делает всю работу, что она кормит его, моет посуду, и бог знает, чем ещё занимается, что он даже не замечает. Он не заслуживает такого отношения, и не хочет быть чем-то ей обязанным. Но Маринетт чертовски упрямая, настолько, что бороться с ней в таком состоянии он не может. — У вас что, нет работы? — Нет, — немного удивлённо говорит Маринетт, чуть отстраняясь. Она так явно радуется его интересу, что внутри Габриэля что-то вновь начинает ворочаться. — Иногда я шью на заказ, но так у меня действительно много времени. Габриэль смотрит на нее мельком и отворачивается. Делает глубокий вдох, закрывает глаза и касается пальцем виска. Видимо, вариантов ему не оставили, видимо, ему нужно смириться с тем, что теперь его жизнь никогда больше не будет принадлежать ему. Люди всегда будут вмешиваться, всегда лезть туда, где им нет места, всегда раздражающе четко верить, что они имеют право пытаться устроиться в чужой жизни, как в своей собственной, потому что не получают должного отпора. Он устал. Он чертовски сильно устал, он не хочет разговаривать, не хочет ничего ощущать, думать, видеть — хочет только заняться снова делом, потому что это позволяет отключить мысли. Может быть, ему стоило уехать туда, где его никто не знает, куда-нибудь в Африку, устроиться швеёй на частную фабрику богатой белой дамы, и забыть все это как сон. Может быть, оставаться здесь — всё равно что всё время напоминать Адриану о том, какой он ужасный отец, и самому себе о том, насколько он жалок. Но Габриэль смотрит вокруг себя, бродит по закрытым, почти пустым комнатам, которые совсем скоро не на что будет поддерживать в прежнем состоянии, и не может никак отцепиться от своего прошлого, не может одним взмахом руки стереть свою жизнь. Ему больно от мысли об этом, а он не хочет испытывать боль, его устраивает ничего не чувствовать. Безразличие его спасает. — Хорошо, — говорит Габриэль, поднимая вновь голову. — Делайте, что хотите. Я буду выполнять ваши указания, если вы не будете нарушать мои границы. Он свою душу ей не отдаст. Должно же у него хоть что-то остаться после того, как Ледибаг его растоптала? Да, у него скверная, черная и глухая душа, но она его, и он не может позволить кому-то в ней копаться, не может позволить кому-то вернуть ему чувства, потому что тогда он совсем не уверен, что сможет вынести боль, на которую сам же себя и обрек. Жизнь после ухода Адриана воспринимается почти урывками, словно Габриэль тонет в ледяной воде и теряет сознание от холода, стоит только воде хоть немного наполнить лёгкие. Вдох — он выплывает на поверхность, чтобы осознать, что не ест уже третий день и Маринетт все никак не может его заставить, и хватает мгновения, чтобы согласиться на обед, а через десяток секунд его снова бросает в чёрный омут, в котором он не может дышать. Вдох — он просыпается от спасительного бессознательного, когда Маринетт накрывает его плечи каким-то пледом и закрывает камин. Габриэль замечает — кажется, вслух, — что у неё очень тёплые руки и очень нежные. Он думает, что хотел бы, чтобы такие руки касались его всю жизнь, потому что с ними ему спокойнее и не так сильно хочется туда, в то самое бессознательное. Но через секунду он уже снова там. В очередной раз Габриэль вдыхает только тогда, когда оказывается, что наступила осень и что Адриан придёт домой за некоторыми вещами. Он смотрит на Маринетт осознанно и удивлённо, откладывая ткани в сторону и впервые за долгое время возвращаясь в реальность настолько, что слышит каждый её шорох. Тиканье часов, скрип половицы у входа, дыхание Маринетт в соседнем кресле. Она всегда так шумно дышит, всегда? — Я спросила у него, он не против встретиться и поговорить, — осторожно произносит Маринетт, и Габриэль упирается ладонью в стол, потому что возвращаться из бессознательного слишком сложно и муторно и у него начинает кружиться голова. Адриан будет дома, он не против поговорить, но что, что ему сказать? На Габриэля накатывает паника, но он молчит даже тогда, когда Маринетт что-то спрашивает. — Посмотрите на меня, — зовёт его Маринетт, когда Габриэль так ей и не отвечает, и берет его за подбородок рукой, приподнимая голову. Только когда она касается его, он понимает, что дрожит. — Не отводите глаза. Вы слышите? Габриэль хочет закрыть глаза назло ей, её попыткам его спасти раз за разом — ему не нужно спасение от самого себя, что бы она ни думала. Он очень хочет отвернуться, но не получается даже просто отвести взгляд — он чувствует себя загипнотизированным. Воздуха в нем почти нет, и, одновременно, он болезненно распирает изнутри, прижимая ребра к позвоночнику. — Когда? — кое-как спрашивает Габриэль, но из горла его срывается только слабый хрип. Маринетт склоняется к нему — он чувствует ее дыхание на своей щеке, когда она начинает расстегивать ворот его рубашки. Ему бы воспротивиться, но это внезапно немного помогает. — Сейчас станет легче, потерпите ещё немного, — говорит Маринетт таким ласковым голосом, каким, пожалуй, к нему никто и никогда не обращался. Паника, сковавшее ее тело, словно пугается этой искренней нежности, и чуть выпускает его из своих объятий, достаточно, чтобы он смог начать дышать, поверхностно и быстро. — Я думала, вы будете рады такой возможности, простите… — Вам не за что извиняться, — говорит Габриэль, впервые за все время вкладывая какие-то другие эмоции, кроме апатии и злости. — Не ваша вина, что мне нечего сказать сыну. — Скажите, что думаете, — услужливо советует Маринетт, улыбнувшись кончиком губ. — Вы ведь любите его? Уверена, он остыл и поймёт вас. — А вы почему понимаете? — спрашивает он вдруг хрипло, поднимая на неё глаза. — Я знаю, что вы не зло, — говорит Маринетт, гладит его по плечам и берет его ладони в свои. Габриэль не отвечает на слабое пожатие, но и не убирает рук. Ему нужны её прикосновения, даже если сам он это признавать не хочет, даже если сама мысль об этом поднимает из глубин его души ненависть к себе. — Знаю, что вы не заслуживаете быть отвергнутым всеми вокруг лишь потому, что оступились. Ледибаг ведь всех спасала, всегда, и ни разу никто не пострадал на самом деле. Ваша вина лишь в том, что вы не смогли остановиться, но будь я на вашем месте, — ее голос опускается почти до шёпота, — я бы тоже не смогла. — Значит, вы тоже глупая, — он старается, чтобы его голос звучал грубо, но звучит обречённо, и Маринетт почему-то улыбается ему кончиком губ. — Почему вы улыбаетесь? — Потому что я глупая, вы же сами сказали, — отвечает она почти весело, и Габриэль внезапно тихо фыркает, отворачиваясь. Это все слишком странно и совершенно нелепо для его реальности, но он почему-то позволяет ей быть, хоть и не принимает её. — Бьёте меня моим же оружием, — говорит он, обращаясь к столу, потому что не может заставить себя посмотреть на нее снова. Ему стыдно за это короткое проявление чувств, за то, что он позволяет себе чувствовать. Габриэль верит, что не имеет на это право, не должен жить, как обычный человек, не должен чувствовать, ощущать боль, страдать, радоваться — особенно радоваться. — Наверное, мне должно быть стыдно, но увы, — Маринетт пожимает плечами. Она до сих пор не отпускает его рук. — Это ведь хорошо, то, что он придёт. Значит, у вас есть шанс хоть что-то исправить, не упускайте его. — Да, я понимаю, — отвечает Габриэль, сам не зная, почему все ещё продолжает об этом говорить, и поворачивает голову обратно, рассеянно смотря на их сцепленные руки. Он бездумно ведёт пальцами по её ладоням, мягкой и нежной коже, и Маринетт внезапно замирает, когда он добавляет: — Просто боюсь, что ничего не получится, боюсь пытаться. Это тоже глупо, ведь лучше попробовать, чем ничего не делать, но по этому же принципу я и пытался вернуть жену. Я подумал: что бы она сказала, если бы я не попытался? Мне ведь казалось, что я любил её, значит, должен был рискнуть. Почему-то я надеялся, что Адриан поймёт, но так даже лучше: лучше, чтобы он меня не понимал. Он хороший ребёнок. Маринетт не сразу реагирует на его слова, и даже эта минута промедления сворачивает его внутренности в крохотную точку. Зачем он вообще все это сказал? Какое он имеет право жаловаться? Тем более, единственному человеку, которому не всё равно на него. Габриэль хочет снова провалиться в свою апатию, туда, где он ничего не будет чувствовать — так лучше, так проще. Он очень устал в полной мере чувствовать реальность, хотя пробыл тут не так уж и долго. — Ему больно, но это поправимо, — говорит Маринетт, и он резко вскидывает голову, едва не разбивая ей губы. — А ещё он очень упрямый, как и вы. Порой мне хочется вас обоих покусать. Я знаю, он скучает по вам больше, чем признает. Какая-то часть Габриэля не хочет, чтобы Адриан скучал, чтобы вообще думал о нем и о чем-то переживал. Габриэль верил, что поступает правильно, даже если совесть порой твердила обратное, а теперь, когда все его мечты и надежды рухнули, и он остался на руинах своих возможностей, ему остаются только сожаления. И глубоко подавленная злость — на судьбу, на мир, на себя самого, на Ледибаг и Кота Нуара, на Маринетт, на Адриана. Он не хочет злиться, ни на кого, но не получается иначе. Ему слишком больно существовать, чтобы он принял реальность такой, какая она есть. То, что он чувствует — обжигающая, мучительная боль, сковывающая его цепями. Она с ним день и ночь, тщательно подавляемая апатией, но дающая о себе знать время от времени, живая и очень сильная. Габриэль знает эту боль в лицо, как старого друга, потому что она с ним очень давно, просто стала сильнее с тех пор, как он всё потерял. Маринетт сжимает его пальцы. Габриэль делает глубокий вдох и медленно позволяет себе выдохнуть. С ней рядом чуть выносимее даже невыносимое. — Когда он придёт? — Завтра вечером, после шести, — тихо говорит Маринетт. — Я буду с вами, он попросил меня быть вашим посредником, как общего друга, — она прикусывает губу и смотрит на него почти со страхом, волнуясь из-за своей случайной оговорки. — Фигурально выражаясь, простите. — Всё в порядке, — бормочет он с усталостью. — То, что я не способен принять помощь, не значит, что вы не ведёте себя, как хороший друг. — Вы учитесь, это уже большой прогресс, — с грустной улыбкой в голосе говорит Маринетт. И в этой грусти, в этой искренней эмоции он слышит, что она хочет, чтобы он никогда этому не учился — не при таких обстоятельствах. — Вы ничего мне не должны, я помогаю вам не ради вашего расположения или дружбы. Вы устали? Вы можете поспать, а я приготовлю ужин. — Звучит так, словно мы лет десять женаты, — усмехается Габриэль, но тут же замолкает, снова заталкивая поглубже собственные эмоции, всколыхнувшиеся от мелодичного, растерянного смеха Маринетт. — Может, и не женаты, но мне не всё равно, — отвечает она ласково и поднимается на ноги с колен, не выпуская его рук. Габриэль продолжает упорно смотреть ей в ноги. — Но я не стану врать: мне было бы легче помогать вам, если бы вы тоже считали меня своим другом. — Ну, у меня больше никого нет, — как и вариантов, фыркает он с досадой, и Маринетт выпускает его ладони, окончательно отстраняясь. — Я не прошу вас переступать через себя, я просто буду помогать вам. — Это почти то же самое, — говорит Габриэль. Без рук Маринетт ему так холодно, что прошибает дрожь, но он стойко переносит ее, больше не показывая слабости. — Всё равно что перешагнуть через себя. — Это единственное, о чем я вас попрошу, — со слабой улыбкой говорит Маринетт. В настоящей реальности нужно следить за тем, что говоришь и делаешь, чтобы не причинить никому боль, потому что замечать последствия довольно неприятно и разрушает душу. Габриэлю настолько тошно, что он готов вновь признаться, что не выдерживает. Когда Маринетт сбегает на кухню, он позволяет себе с внутренним стоном опустить голову на руки и поглубже усесться в кресле. Он не догадывался до этого дня, что у него есть друг, хотя и не предполагал, что это именно то, что Маринетт движет. Скорее всего, нет, но он так и не может понять ее мотивов — она не похожа на девушку, у которой нет друзей и которой нужно спускаться в логово чудовища, чтобы найти себе друга. Но ведь зачем-то она это делает? Габриэль не может позволить себе верить просто в человеческую доброту, хотя пока все именно на это и указывает. — Вы снова в себе, — слышит он мягкий голос совсем близко и поворачивает голову. Маринетт ставит на стол тарелку и отодвигает в сторону ткани, которые Габриэль бессмысленно перебирает уже, кажется, целую вечность. Он смотрит на них и никак не может вспомнить, что же хотел сделать. — Так проще, — говорит он и по инерции берет в руки ложку. Он чувствует усталость от этого разговора, но никак не может перестать говорить, словно она ковырнула рану и оттуда потекла кровь. — Почему-то мне кажется, что это не так, — мягко замечает Маринетт, садясь рядом. На этот раз у нее тарелки нет, но когда Габриэль хочет вменить ей это и отказаться есть, в ее глазах появляется такая надежда, что у него не поворачивается язык так поступить. — Сейчас вы не выглядите так плохо, как сорок минут назад. — Вот спасибо, — бормочет Габриэль и, сжимая ложку, утыкается взглядом в тарелку. Он думает пару минут, задумчиво гоняя туда-обратно орешек в крем-супе, и Маринетт не прерывает и не подгоняет его, терпеливо ожидая, что он будет делать дальше. — Наверное, не нужно Адриану меня видеть таким. Я что-то даже не помню, когда мыл голову, но суть не в этом… Может, вы меня как-нибудь загримируете? — Вы считаете, он не поймет, что вы в гриме? — Маринетт склоняется и опускает пальцы на его запястье. — Ему полезно будет увидеть, как вы раскаиваетесь. — То есть, дать ему показательно понять, что мне плохо? — лениво спрашивает Габриэль, и Маринетт смотрит на него с таким осуждением, что он почему-то тут же тушуется. — Как скажете. Видимо, вы его знали лучше. — Я советую то, что, мне кажется, может сработать, — неожиданно резко отвечает Маринетт, но через мгновение ее голос смягчается: — Послушайте, вы достаточно лгали ему, чтобы он простил вам ещё одну ложь. — Спасибо, что напомнили, мне сразу стало намного легче, — язвительно замечает Габриэль и отодвигает от себя тарелку, окончательно потеряв остатки аппетита. — Вы невозможный, — выдыхает Маринетт и возвращает тарелку назад. Габриэль поднимает на нее тяжелый взгляд и смотрит ей в глаза. Маринетт не отворачивается. — Как вам помогать, если вы не слышите советов? — Я не прошу о помощи, — говорит Габриэль, снова захлопывая перед ее лицом дверь в свои чувства. Это ощущается отвратительно, но вместе с этим ему становится чуть более спокойно, словно он висел над пропастью и внезапно почувствовал под ногами почву. Раскрываться перед кем-то сложнее, чем играть роль. — К тому же, я согласился с вашими доводами, что вам ещё нужно? — Мне не нужно, чтобы вы вслепую соглашались со мной, лишь бы я отстала, мне нужно, чтобы вы меня слушали и понимали, что я говорю вам, — Маринетт смотрит на него, нахмурившись, таким взглядом, что Габриэлю становится отчасти неловко, но он не позволяет этому чувству проявиться, требовательно и надёжно закрывая его на засов. Он чуть выпрямляется, и Маринетт вскидывает брови, скрещивая на груди руки и откидываясь на спинку своего стула. — Вы что-то хотите сказать? Думаете, один вы здесь пострадавший? По-вашему, мне приятно сидеть здесь целыми днями и поднимать вас на ноги, когда вы относитесь ко мне, как к крошке под ногами? — Вас никто не заставляет… — И что теперь, выгоните меня? — перебивает его Маринетт. — Может, прекратите страдать и наконец возьмёте жизнь в свои руки? Вы взрослый, разумный человек, и вы ещё можете так много исправить, но вместо того, чтобы пытаться, вы обижаетесь на девочку, которая хочет вам помочь, и не едите суп. Очень по-взрослому, вот Адриан возгордится. Габриэль сцепляет зубы, смотря на нее с таким раздражением, что это должно было подействовать, но не действует — Маринетт настойчиво смотрит на него в ответ, даже не шевелясь, и Габриэль отворачивается, сдаваясь, и берёт в руки ложку. Ему никогда ещё не было так стыдно от того, что его кто-то отчитывает — обычно подобные чувства очень легко контролировать и игнорировать, но в этот раз почему-то не получается от слова совсем. Габриэль понимает, что ведёт себя, как ребёнок, но все равно показательно недовольно начинает есть. Маринетт убирает руки себе на колени и тихо выдыхает, садясь ровнее. — Я заварю чай, — отрывисто бросает она, поднимаясь на ноги, и он замирает с ложкой в тарелке, упорно не отводя от них взгляда. — Что не так в этот раз? — Спасибо, — глухо говорит Габриэль, очень крепко сжимая ложку в руке. — За всё… спасибо. Слова даются ему нелегко. Ему стыдно, и больно, и неприятно чувствовать себя таким неконтролируемо беспомощным перед ней. Он ведь и правда ведёт себя с Маринетт недостойно. Прежде он никогда не позволил бы себе так разговаривать с девушкой, особенно с той, которая проявляет к нему симпатию. — Пожалуйста, Габриэль, — она вдруг прижимается щекой к его затылку, обнимая его за шею, и он, дёрнувшись от неожиданности, замирает, почувствовав её ладони на своих плечах. Она обнимает его почти отчаянно, будто бы ей тоже очень больно, и он не может никак понять, с чем это связано, потому что стоит ему только коснуться её ладони в попытке ответно обнять, как она отстраняется, не дав себя ни коснуться, ни прочитать, и гладит его по плечу. — Вам сейчас нелегко, но вы молодец. Давайте начнём сначала, хорошо? Я вам не враг. — Я вам тоже, — отрешённо бормочет Габриэль, когда она все-таки отходит, и, наткнувшись взглядом на суп, заставляет себя съесть ещё ложку. — Я знаю, — говорит Маринетт таким грустным тоном, что он оказывается едва способен заставить себя проглотить. — Знаю, что вы мне не враг, и поэтому хочу для вас добра. Простите, что сорвалась на вас, просто я… — Вы не железная, я понимаю, — говорит Габриэль, не поднимая глаз, потому что просто не может себя заставить посмотреть на нее, захлебываясь в своем стыде, словно в черном океане. — И, видимо, только это срабатывает, — он коротко усмехается и съедает ещё ложку. — Как видите. — Вы тоже человек, — Маринетт ставит перед ним кружку и снова касается его плеча — она так часто его касается, что Габриэль начинает привыкать к теплоте её прикосновений, привыкать и желать их, и эта мысль пугает его. Он будто бы снова начинает проваливаться в свой черный омут беспамятства и бессознательности. Раз — и он снова стоит на краю обрыва. Только на этот раз упасть ему не даёт Маринетт. — Нет ничего плохого в том, чтобы испытывать эмоции, понимаете? Любые, — она складывает на столе руки, упираясь в его поверхность, и рассеянно гладит пальцами ручку своей кружки, смотря на Габриэля помутненным, задумчивым взглядом, будто бы и не видя его. — Мне просто не всё равно, что с вами будет. Мне кажется, вы заслуживаете лучшего. — Надеюсь, что вам не кажется, — лепечет Габриэль очень тихо, следя за движениями её пальцев, и опускает глаза, прикрывая веки. — Или наоборот, что вы не правы. Мне сложно говорить об этом, тем более, думать. — Вам нужно признать, что ваша жизнь продолжается, — говорит Маринетт, сдвигает к нему по столу руку и берет его ладонь в свою. Он сглатывает, не открывая глаз, и крепко сжимает ее пальцы. — Что вы просто потерялись. Я знаю, что вы испытываете очень сильную боль, вам кажется, будто существует только она, и вы пытаетесь спастись от нее, как можете. Я… какое-то время испытывала это чувство. С ним можно справиться, и я хочу помочь вам. — И вы готовы заплатить? — он говорит, глядя на черно-красные блики перед веками, от движения которых ему становится тошно. — О чем вы? — Вы, должно быть, знаете, что загадывая желание с помощью камней чудес, вы платите цену, — Габриэль открывает глаза и поворачивается к Маринетт. — Не думаю, что наша ситуация сейчас чем-то отличается. Вы загадываете желание и платите собственной душой. Я стою того? Маринетт вдруг спокойно улыбается ему. — Чтобы ваше желание исполнилось, необязательно менять мир. Габриэль смотрит ей в глаза и понимает, что сдается. Он больше не может с ней бороться, и не потому что у него не осталось сил — он оставляет попытки, потому что эта война становится обременительной. Их противостояние похоже на очень долгую игру на выдержку, а Габриэль прекрасно понимает, что не сможет соревноваться с ее упрямством. Мысленно он крепче сжимает ручку последней разделяющей их двери и напрягает все свои душевные резервы, чтобы не развалиться прямо перед ней, доведенный до самого края. Он устал, и больше не знает, чего стоит, он готов начать умолять, но о чем? Что за мольба рвется из его груди? Он перебирает в себе слова, как бисер. Оставь меня в покое. Спаси меня. Поверь, что я не плохой. Беги от меня. Сделай шаг назад. Обними меня. — Даже если этот мир разрушен? — говорит Габриэль и мысленно открывает дверь, потому что Маринетт невесомо касается его лица пальцами и склоняется, так низко, что он может видеть, как трепещут ее ресницы. — Хорошо, я постараюсь вам поверить. Но вы тоже достойны лучшего, чем это. — Вы лучшее, — спокойно отвечает Маринетт, внимательно смотря на него, и её взгляд внезапно падает на его губы. Габриэль следит за ней почти устало, как кукла, которой управляют нити, но всё равно не отстраняется. — Просто вы пока ещё этого не поняли. — Это сложно, — бормочет Габриэль, и Маринетт снова ему улыбается, совсем чуть-чуть, улыбкой, которая кажется тяжелее, чем весь мир, если бы он лежал на его плечах. Габриэль закрывает глаза, позволяя делать с собой что угодно. Он устал и потерян, и он уверен, что когда-нибудь она тоже устанет и просто уйдёт, но, пока ещё этого не происходит, он может поверить, что всё не напрасно. Потом, когда она тоже потеряется, когда поймёт, что с ним невозможно искать жизни, он снова потеряет веру, но это будет потом. Сейчас, пока она его учит, он может попробовать ещё раз. Маринетт — его новое желание, то самое, которое сбылось, и для него не понадобилось разрушать вселенную. Она сама его нашла. — Но легче, чем вам кажется, если начать, — Маринетт отстраняется, погладив его по щеке, и Габриэль, так и не открывший глаза, бессознательно следует за её прикосновением. — Я постараюсь, — говорит Габриэль и опускает пальцы на ее запястье, удерживая, когда она пытается выпрямиться окончательно. Когда он успел так к ней привязаться, к ее прикосновениям, к ее глазам и к ее голосу? Она была рядом так долго, что он не заметил, как принял ее за свою новую реальность. Это сложно, правда сложно, но принять ее в свою жизнь одновременно самое простое, что он может сделать. Он хочет, чтобы она обняла его, но не знает, как может попросить об этом, поэтому просто приподнимает ее руку и касается губами запястья. Он боится открыть глаза — прислушивается к ее дыханию, к своим ощущениям от этих прикосновений, к тишине между ними, в которой ему не страшно, в которой нет забвения. — Спасибо, — тихо говорит Маринетт, когда Габриэль выпускает ее руку. — Без вашей помощи мне было намного сложнее. Обещаю, все будет в порядке. — Хорошо… — еле слышно отвечает Габриэль, и, когда он открывает глаза, Маринетт рядом с ним уже нет. Он дышит размеренно и спокойно, но в душе у него такой ураган, что становится трудно смотреть. Чувств так много, непривычно много, все они рвутся за пределы барьеров — они беззвучно трещат, это причиняет боль, но это и приятно. Габриэль не может поверить, что это происходит, потому что это почти так же, как если бы он ехал по ровной скучной дороге, а затем внезапно открыл глаза и понял, что летит с обрыва. А он даже не знает, как давно летит. Ему кажется, что это случилось не сейчас, не в эти минуты откровения, намного раньше, просто он был так поглощен желанием не существовать, что упустил, как рождается что-то новое, давно ставшее чужеродным его душе, но как-то незаметно оно приживается, а он даже ничего для этого не делает. Ему интересно, что будет дальше, настолько, что он внезапно осознает, что хочет узнать, что будет завтра, даже если ему очень страшно встречаться с Адрианом лицом к лицу.

***

Габриэль бессмысленным взглядом смотрит на настенные часы и не может заставить себя сдвинуться с места. Он слышит, как Маринетт тихо что-то готовит на кухне, но пойти туда, к ней, значит признать, что он готов ко встрече с сыном. Это не так, Габриэль не думает, что когда-либо будет готов, сколько бы времени не прошло, даже если очень хочет наконец все решить. Если Адриан захочет обрезать с ним все связи, он не станет этому противиться. По крайней мере, он надеется, что не станет, ведь реальность намного сложнее, чем намерения. На кухне что-то неприятно звякает, и Габриэль все-таки поднимается с дивана, чтобы узнать, в чем дело. Не то чтобы его это волнует именно сейчас, но это позволяет хотя бы на мгновение отодвинуть на задний план панические мысли. — Всё в порядке? — растерянно спрашивает Габриэль, замечая, что Маринетт сидит на корточках у стола, и подходит ближе. Поняв, что она собирает осколки, он присаживается рядом и мягко отводит ее руку. — Позвольте вам помочь. — Я случайно, — бормочет Маринетт, не обращая на него внимание и продолжая собирать осколки в ладонь. — Споткнулась о собственную ногу, как можно быть такой неуклюжей, боже… Я вас потревожила? — Что за глупости, — устало шевеля губами, бормочет Габриэль и одним движением сгребает осколки в кучу, игнорируя рваный, недовольный вздох Маринетт. — Ничего страшного не произошло. Вы можете принести метлу? Если вам не сложно. — Нет, конечно, нет, — Маринетт медленно поднимается на ноги, будто бы неохотно, и замирает, вместо того чтобы идти, прижимая к груди руку. Габриэль поднимается за ней следом, куда быстрее, внезапно подумав, что она могла пораниться, но вместо этого Маринетт говорит лишь: — Вы с Адрианом помиритесь, я уверена. Я хотела бы извиниться, на самом деле… — За что? — едва двигая губами от непонимания и странного страха, спрашивает Габриэль. Маринетт коротко смотрит ему в глаза. — Я навязала вам свою помощь, хотя вы её не просили, приходила в ваш дом. Вам не было приятно, мне жаль, что я так сделала, но я хочу сказать, что это не было… — она осекается, устало закрывая глаза, и касается пальцами лба. — Это не было попыткой что-то исправить или, ну знаете, убедить себя, что я хорошая или что-то вроде того. Я просто хотела вам помочь, искренне. — Вы помогли, — уверяет её Габриэль и внезапно даже для себя улыбается кончиками губ. Маринетт снова смотрит на него своими большими глазами, полными какого-то странного, непонятного чувства, сильного и приятного, теплого и ласкового. Он понимает, что должен снова поблагодарить её, но почему-то не может разлепить губы. Маринетт внезапно прижимает ладонь ко рту и опускает голову, а когда она начинает говорить, голос её дрожит: — Не прогоняйте меня… Габриэль, перестав дышать, обходит осколки и касается ладонью её плеча — Маринетт стремительно утыкается лицом в его плечо, шумно вдыхая и сдерживая слезы, и Габриэль неуверенно опускает руку ей на спину, начиная гладить. Он знает, что она чувствует, понимает — ей кажется, что она больше не нужна, ведь Адриан простит — конечно, простит, это же Адриан, он прощал ему всё что угодно. Ему хочется сказать, что он не собирается прогонять её больше, но он снова не может, и ему так ненавистны все эти блоки, что он просто опускает голову и, обняв Маринетт крепче, устало целует её в волосы. Она обнимает его в ответ за талию и, кажется, почти не дышит. — Я никогда вас не прогоню. Вы ведь сами сказали: вы мой друг, — наконец произносит он медленно, заставляя себя говорить, и Маринетт сдвигает голову, упершись в его ключицу щекой. — Я благодарен вам за всё, что вы сделали для меня, это неоценимо большая помощь. Вы сделали невозможное. Если бы не вы… — Если вы будете так же откровенны с Адрианом впредь, этого больше не повторится, — перебивает его Маринетт, но Габриэль не злится и не обижается, потому что снова находит, что понимает её — он и сам не хотел бы знать, что могло с ним случиться, если бы Маринетт не решила ему помочь. — Вы меня научили, — шепчет Габриэль. Маринетт поднимает голову, и они встречаются взглядами. — Это тяжело, но возможно. — Верно, — соглашается она также тихо, и они одновременно, коротко и неуверенно, улыбаются друг другу. Она отступает на шаг. — Возможно. Когда Габриэль слышит, как открывается входная дверь, ему неожиданно становится легче дышать — совсем легко, настолько, что кажется, будто всё это время он и не дышал вовсе, что, возможно, не так уж и далеко от правды. Это глупо, может быть, несуразно, или он просто придумал себе, что ему было тяжело, но то, что жизнь его начинается сначала в этот момент — в момент, когда Маринетт позволяет ему начать её сначала, когда ведёт его, когда открывает перед ним все двери, когда держит его за руку. Пока в него верит хоть кто-нибудь, пока она верит в него, он может постараться, он может стать лучше, он может попробовать ещё раз — заново, и на этот раз — без талисманов.

***