Бейты о разбитой вазе

*** – Ах ты, порождение шакала! – голос халифа правоверных был низок и свиреп. Задребезжало что-то невидимое, упало, разбилось. Валид испуганно вжал голову в плечи: вот как сейчас распахнется дверь, и призовут его к ответу! Вдруг сервировал столик для чая неправильно?! Вдруг не то подал? Голова слуги держится за шею на тонкой ниточке, и ниточка эта была натянута. – Сервиз из Леванта, – прошептал на ухо старший евнух, именуемый Динаром по имени страсти всей жизни. – Принесешь голубой, когда закончится. Голоса за плотно закрытыми дверями то поднимались, как поднимают головы змеи, то прятались. Валид принялся считать: один палец, два, три, четыре… Такая сила была в глухом ударе, что, казалось, стена качнулась. От гнева халифа Аммара, да продлит Всевышний годы его на девять раз по девяносто девять лет, все звенело и билось. – Ваза из Сиффина! Вот несчастье! Такой второй нету. Евнух поцокал языком, принялся поглаживать подбородок, как если бы на нем могла вырасти хотя бы и худая борода: – Будешь нерасторопен, так же буду в тебя колотушкой науку вбивать. Пока не заскулишь. Звук за стеной, и правда, был похож на всхлип, но тут же прервался. – За что же его так, почтеннейший отец? – За строптивость нрава, – евнух утянул мальчика в прохладный коридор, дал затрещину, – вот так вот и тебя наука эта спасет, и проклятого нелюдя. Что стоишь, щенок? За сервизом беги, да не шуми. Затылок Валида болел. Нерегиля было даже жалко, хоть он и страшен глазом, и иблису подобен. *** – Никогда в этом с тобой не соглашусь, – запальчиво сказал Саид. В глазах у него давно плыло, и вместо чинары виделся нечеткий, расплывающийся лес, но язык слушался. – Не должно мародерствовать, и свар за снятые с убитых драгоценности быть не должно. Либо общее и честно разделенное, либо чем ты от вора с большой дороги отличишься? – Это чьи это слова, друг? – Господина Ястреба. Казим ибн Абдул присвистнул и, прежде чем говорить, выплюнул финиковую косточку, будто бы тем самым плевал на всемогущего нерегиля: – Слышали мы про этого Ястреба. В великой немилости, Саид, в великой. Халиф его смертным боем бьет, мне это доподлинно известно, так избивает, что тот воет и корчится. Вот увидишь, кончится война – казнит. И давно пора! – Что за сказки ты рассказываешь? – с ужасом спросил Саид, но голосом бодрился. – Какие сказки! Из дворца донесли. Радость моя черноокая, – Казим причмокнул губами, – жаловалась, что наказания страшные, все в крови, все побито, а ему потом убирай. – Брешет он, гулям бесстыжий. И на руку нечист, сам говорил. – Ну это другое. А тут дело верное. Так что слушать нерегиля – все равно, что слушать слугу, которого лупят за пересоленное кушанье. Чинара зашаталась, будто бы весь мир собрался упасть. *** – И все же, аль-Кадир, все же надлежит быть осторожнее, не поспешить бы, не оступиться. Осторожность – луна для каравана, правда? Визирь был человек тучный, и слова его были такие же – жирные и круглые, и падали на стол золотыми кругляшами. – Глупости, – военачальник разрубил воздух тыльной стороной ладони, отсекая истину от лжи, – наш союзник кто? Истина. Наш противник кто? Проклятая нечисть. Случай его на исходе. Халиф его либо заточит, либо обезглавит. Племянник писал, что почти было уже казнил. Даже день объявили. – Было бы славно, очень славно было бы, – сказал визирь, потирая пухлые ладошки, – Вот и я слышал, но думал, приукрашивают – будто отдал халиф его на пытки, ногти рвал за неповиновение, но одно дело слуги врут, другое – почтенный ваш племянник, голова светлая… Что же, тогда и нет никаких препон. На следующем диване… Даже вино в доме визиря было будто бы с маслом. *** Самого нерасторопного из его дознавателей прозвали Правым ухом. Более расторопных никто и вовсе не знал, ведь что за дознаватель, если о нем известно? Один из них, человек без лица, серый и спокойный, сейчас доносил услышанное за день, уткнувшись лбом в ковер. – Кричали на Медной площади, что через два дня состоится казнь Тарика аль-Мансура. Стражники утихомирили народ, но недостаточно быстро. На восточном базаре также обсуждали, назвали даже способ казни: четвертование, после развешивание на копьях. Из особо охраняемых в подобных разговорах замечен были… Поток имен лился, как река. Исхак ибн Хальдун поднес к губам широкую пиалу с чаем, глотнул, сглатывая и улыбку. – Хитро, ловко. Хотел бы знать… Что именно он хотел знать, человек его не услышал, но на всякий случай покивал, не подымая лба от ковра. – Ступай сейчас. Продолжай проверять всех по списку «алиф». Оставшись в одиночестве, ибн Хальдун принялся за донесение с восточных границ, оставшееся расшифрованным лишь наполовину, но отвлекся и рассмеялся тихо, так тихо, как делал почти все в своей жизни. – Хитрец, ох, хитрец… Казнь, скажите… Жернова грохочут, муки не видно. Тех, кто умел слушать и понимать услышанное в покоях на половине халифа, ибн Хальдун никогда не оставлял долго жить. Это было излишнее. В конце концов, все ведь сложилось самым удачным образом. *** – Порождение шакала! – взревел Аммар и опрокинул столик; охряные черепки рассыпались по плитке пола, как лепестки розы пустыни. Он поискал взглядом, что еще разбить, нерегиль с самым невинным видом ткнул пальцев налево, указывая на вазу: – Избавь мир подлунный от этого уродства. – Я от тебя мир подлунный избавлю, змеиное жало! Не сдерживая удара, он толкнул Тарика к стене; тот отлетел легко, будто прыгнул сам, оскалился, наклоняя голову. Глаза его налились чернотой, и Аммару стало душно от предвкушения. – С огнем играешь, человечек… Одним шагом он преодолел расстояние во вдох, и не было больше воздуха между ними. Опустился на Тарика, как печать опускается на сургуч, чтобы придать форму бесформенному; тот зашипел, дернулся, повел рукой. Ваза брызнула осколками, звук мелодичный и жалобный – так поют струи фонтана во внутреннем дворе на женской половине. – Я возьму тебя. Сейчас. У этой стены. И слова тоже опустились, как печать. Аммар толкнулся бедром между ног нерегиля, подался еще ближе – теперь нет только дыхания между ними не было, а будто бы и никакой преграды, кроме одежды. – Мечтай, – сказал Тарик, но, противореча сам себе, выдохнул, когда губы Аммара оказались там, где для них была дьявольской природой сумеречников создана лучшая из бухт – за изгибом ушной раковины, там, где шея изящной волной спускается к плечу. Выдоха было недостаточно; Аммар обхватил ладонью шею, обманчиво тонкую, и прикусил мочку уха, там, где у обычного человека она скруглялась, а у самийа становилась острой, как лист пустынной травы. Теперь Тарик застонал; звук, низкий и гортанный, отозвался в ладони, разошелся по телу, как жар. – Если ты сейчас же не повернешься… – Неужели у тебя закончились рабыни, чтобы их портить? – спросил Тарик ядовито, но все же предпочел недеяние сопротивлению. Аммар дернул вверх полы рубахи, вниз, с хрустом разрываемой ткани – штаны, что-то было еще на нем, что-то мешающее, сверху, снизу, слишком много одежды. Жадно скользнул пальцами в ложбину между всхолмьями, сплюнул на ладонь. – Как же вот это унизительно, – сказал Тарик, поведя лопатками, но больше не говорил ничего. Пытка должна была быть медленной; по кругу и вглубь, но тут же вовне, не позволяя пока приноровиться, до тех пор, пока дыхание не стало частым и сбитым, пока не толкнулся навстречу, а там и вовсе, собака красноухая, по привычке своей поймал ладонь Аммара, впился в пальцы. Терпеть было невыносимо. Пытка была для обоих. После затанцевала стена под ладонями, заплясал пол, качаясь, и все предметы за спиной поплыли, покачиваясь в такт движениям, быстро, медленно, снова быстрее. Плыли тени в зеркалах, плыли ручейки царапин под ногтями нерегиля, плыли по ткани, обивающей стену, чтобы стать прорехами, столько силы было в его руках. Таяло дыхание, сливаясь в один поток, каплями застывало на коже. Разгорались огни, и вот уже комнату охватил пожар, и не было ничего, кроме пламени, кроме невыносимой тесноты и стука сердца. Закончился танец. Остановились и тени, и огни в лампадах. – Кричал ты так, что, думаю, скоро прибежит стража спасать меня от сотни иблисов, – довольно протянул Аммар, откинувшись на подушки. Тарик, голый до пояса и обернутый в узорный покров ниже («Сколько в вас, людях, варварства, ничего-то вы не можете оставить целым»), сидел рядом, будто бы нечаянно расположив бедро ровно там, где должна была лечь голова Аммара. Бедро было жесткое, но теплое. – Я? – переспросил нерегиль и ущипнул Аммара за подбородок. Это было возмутительно, но Аммар был слишком сонен. – О нет. Кто-то другой кричал, мой халиф. Кто-то еще в этой комнате орал, как на собачьей свадьбе. Дрался, вещами дорогими разбрасывался, опять же, драгоценная ваза, ай-ай, разорение казне. – Может быть, просто казнить тебя, сварливая ты гулева жена? – Может быть. Но сейчас ты беззащитен и хочешь спать. А завтра – ну, попробуй, человечек. Аммар усмехнулся и прикрыл глаза. Все это было хорошо и, конечно, будет и на следующий день, и в день за ним, и навсегда.