Тенью и водой

Ничего не проходит бесследно Шаг у Иуды тяжелее, чем у остальных. Тяжёлый ящик для податей придавливает его к земле. Он глубже проваливается в песок, и следы его — он сравнивает — кажутся более чёткими, чем у Андрея, ступающего перед ним, у Петра — ожившей горы, и у всех остальных. Иуда идёт последним — замыкает. И следы его дольше всего остаются на песке. Потом пустынный ветер заметает и их. Они идут который день, изнывая от жажды, борясь с удушливой жарой, перебираясь, через, кажется — одни и те же барханы и дюны раз за разом. Иуда воспалёнными от вездесущего песка глазами, смотрит в спину Андрею. Куда-то ещё смотреть он попросту не в силах: его уже несколько дней слепит свет. Пока не божественный, а вполне земной, но он уже привыкает к мысли, что до этого недалеко. Ближе, чем до Иерусалима. Когда они доходят до очередной деревни, Иуда, упражняясь в смирении, молчит о том, что здесь их, скорее всего, будут бить за проповеди. Здесь давно засуха. Люди разуверились не то, что в отце Учителя, они и в своих-то богов с трудом верят… Иуда умеет прочитывать в лицах людей скрытые намерения, но ему нужна передышка. Хотя бы ночь в тепле, хотя бы день не под палящим солнцем. Дальше — хоть до самого Рима, хоть дальше. Он выдержит. Только пускай перестанут расплываться перед глазами очертания предметов, только пускай он снова вернёт себе власть над своим телом… Иуда последним присоединяется к столпившимся вокруг Учителя апостолам. Он слышит слова Фомы о том, что нужно идти дальше, что Фома — тот, кого Иуда сам научил читать лица людей, разглядел недоброе в селянах, и теперь — размеренно и обстоятельно уговаривает Учителя следовать дальше… Мелочная злость на то, что Фому, которого, в отличие от Иуды, слушают, остро колет самолюбие. От этого даже слабость куда-то пропадает — не до неё: нужно размахивать руками во время спора. Он собирается уже открыть рот, чтобы посмеяться над Фомой, указать ему на ошибочность его мнения, но сталкивается со взглядом Учителя, и оседает на землю. Ящик гулко громыхает монетами, падая на пыльную землю как-то боком. Иуда даже понять не успевает, что с ним, и отчего вдруг небо оказывается слева, а под правой щекой — мелкие камешки. Руку, на которую свалился ящик, тянет болью, но эта боль кажется несущественной. Всё, о чём Иуда способен думать — так это о том, что он наконец-то прилёг, впервые за день. — Мы не можем идти дальше. — Иуда слышит слова Учителя. Голос его звучит необычайно твёрдо, и даже Пётр, не говоря уже о Фоме, не смеет ему возражать. Всепоглощающее восхищение, заставившее бывшего вора когда-то отправиться в путь вслед за Иисусом, снова захватывает Иуду. Он хочет приподняться на локте, чтобы рассказать об этом Учителю, но силы покидают, вместе со зрением, слухом и болью. Чувства возвращаются постепенно. Первым делом Иуда осознаёт, что лежит на животе, неаккуратно поджав под себя руку её он почти не ощущает, но при попытке пошевелиться, ладонь будто бы пронзает тысячами мелких игл. Он осознаёт также, что он лежит на земле, и, судя по запаху — в каком-то сарае. Добрые и праведные апостолы без его помощи не смогли выпросить на ночлег ничего получше… Что с них взять… Веки не хочется разлеплять, Иуда даже не уверен, что сможет. По правде сказать, ему вовсе не хочется показывать, что он жив, и способен что-то говорить, и что-то объяснять. Больше всего ему хочется обратно — в блаженное забытье. То, бессознательное забытье — Иуда догадывается, что, наверное, упал в обморок. Простого сна сейчас не хватит. Сон не идёт. Иуде всё-таки приходится открыть глаза, и даже немного поворочать головой, чтобы обнаружить, что он лежит в одиночестве: ни вещей апостолов, ни их самих, нигде не наблюдается. Только ящик с податями — будь он неладен — на месте. Сарай оказывается небольшим, заваленным какой-то рухлядью. Ни каменного пола, как в храмах, ни дощатого настила — как в домах побогаче, тянуть из него жизненное тепло голой земле, на которой он лежит, мешает только когда-то белый кусок ткани. «Учитель…» — понимает Иуда. От этого на душе спокойно. Есть ещё человек, не оставивший его. Не ради апостолов же идёт он куда-то сквозь пустыню и редкие деревни. Пусть хоть все оставшиеся одиннадцать пропадут пропадом, лишь бы только… Присмирить бы свою ненависть, сносить бы презрение учеников Его с гордо поднятой головой, будто бы она Иуду и вовсе не трогает… И где же, всё-таки, они все? Неужели сочли мёртвым, и оставили до погребения? Неужели Учитель не захотел свершать над ним чуда? Если не захотел — значит, Иуда недостоин? А если бы также посреди деревенской улицы в обморок повалился Пётр — тогда что? Обидно до слёз, и Иуда плачет. Его никто не видит, и снаружи не слышно ничьих шагов, поэтому плачет тихо, трётся головой о ткань, пытаясь вытереть мешающие слёзы, но лишь размазывает их по лицу. К мокрым следам слёз прилипают шерстинки и грязь. — Очнулся. Иуда с трудом поднимает глаза на Фому. Тот смотрит с тупой беззлобной заинтересованностью — как добрый бык, на глазах у которого рубят другого быка. Вид страданий себеподобных завораживает. Иуда судит по себе. Ответа Фоме, видимо, не требуется. Он приоткрывает дверь сарая, впуская ночной холод и сухой воздух. — Где Учитель? Фома молчит. Смотрит отчего-то с укором. Иуда зря научил его читать в лицах людей намерения. На его лице написано сейчас одно единственное: жажда чуда — как у всех тех, кто приходит к Иисусу за исцелением и фокусами. Тех, кто пугает Учителя. — Он не отходил от тебя два дня. — наконец, произносит Фома с видимым неудовольствием. — Теперь отошёл. Скоро вернётся. Два дня… Иуда проспал собственное исцеление? Как это было? Почему столько времени, когда слепые прозревали за считанные мгновения? Когда Лазарь поднялся и пошёл по повелению Учителя? Неужели всё было настолько безнадёжно, что два дня, и до сих пор он слаб и болен… — Скажи, что здоров, и отправь его спать. — вдруг просит Фома. — Он так устаёт с тобой, что почти с нами не говорит. — Скажу. — врёт Иуда без зазрения совести. В конце концов, Господь не запрещал врать. Им ли, избалованным вниманием Учителя знать, что значит плестись последним, не говоря ему ни слова днями и неделями? Что значит быть изгоем среди изгоев? Нет уж… Когда за Фомой закрывается дверь сарая, Иуда даже на спину переворачивается, чтобы оглядеть себя. Новых следов на теле нет. Благодать то ли бестелесна, то ли не положена Иуде, хоть он так и не считает… — Ты не сильно ударился. — говорит Учитель. — ран нет и не было. Иуда, застигнутый врасплох, запахивает на себе одежду. Учитель смотрит на него долгим и внимательным взглядом. Молчит. — Вы исцелили меня? — спрашивает Иуда, подаваясь вперёд. — Чудом? — Чудом. — пожимает плечами Учитель. — Тенью и водой. По нему видно, что он устал: темные волосы спутались, под глазами залегли синяки. Учитель устал так, как устают люди, долго идущие по пустыне, люди, которых бьют в каждой второй деревне, люди, несущие на себе непосильную ношу. На Иуду не хватило чуда, и умом он понимает, почему. Наверное, его болезнь и впрямь исцеляют тенью и водой. Тенью, через которую не прорывается божественный свет, и водой, которая не превращается в вино. Несправедливо. Чем деревенские жители лучше Иуды? Чем они, бросающие в Учителя камнями, могут заслуживать большего, чем он, идущий за Иисусом вслед по пустыне? Иуда ведь два дня пролежал в беспамятстве, он болен, и, наверное, может выкрикнуть это Учителю в лицо. Иуда глотает обиду. — Фома говорит, что вы их оставили… — Иуда смотрит в потолок, сквозь который проблёскивает звезда. — Они вас почти не видят. Он надеется, что детская обида в его голосе, если и слышна, то не отвратительна Учителю. Что он, если и не пожалеет — то хотя бы поймёт больного. — Я вернусь к ним. — должно быть, кивает Учитель — Иуда не видит. Пускай возвращается. Иуда ничего не произносит. — Разве я не заслужил чуда? — срывается вдруг он. К обиде, когда он слышит, как встаёт Учитель, добавляется и страх одиночества, и вина за порыв. Он спешит оправдаться. — Было бы быстрее… — Разве не чудо, что в этой деревне местные жители нас не били, услышав проповеди? — Учитель застывает на пороге — силуэтом на фоне звёздно-яркого неба. — разве не чудо, что вы отдохнули и набрались сил? Разве не чудо, что ты остался жив, и Андрей не станет больше роптать, завидев, что ты отстаешь? — Но… — собирается возразить Джудас, и замолкает. Что «но»? Глупцы — те, видящие в нём бога. Тенью и водой может любой сотворить чудо, но разве станет? Разве каждый, способный дать прозреть слепому, даст ему прозреть? Иуда бы не дал… Вернее — не дал бы просто так. Глупцы — те, видящие в нём только бога. Богам легко. Боги не скитаются по пустыне, боги не устают, и не тратят силы, чтобы принести умирающим ученикам воды. Глупцы — те, для кого всё дело — в его чудесах. Он ведь человек. Лучший, и… Божественное здесь не при чём вовсе. Иуда не врёт себе, понимая, что не сделал бы за Учителем ни шага, будь он всего лишь сыном бога. Иуда встаёт, аккуратно поднимает с земли ящик с податями и выходит вслед за Учителем из сарая. На мокрой от начавшегося дождя земле их следы остаются чёткими отпечатками.