Холодные руки

      У Аки достаточно причин, чтобы ненавидеть зиму — от отмороженных по молодости и глупости мочек ушей и до заснеженных деревьев на Хоккайдо, которые слишком уж часто черными силуэтами маячат в кошмарах. Аки сдержанно благодарит судьбу за слякотную бесснежную городскую зиму. Если верить синоптикам, то на этот раз потепление не заставит себя долго ждать: тонкий слой мягких снежных хлопьев медленно растечется в лужу и смоется в водосток. Дети не слепят снеговика. В спину не прилетит ненароком рассыпчатый влажный комок снега.       Аки раздумывает где-то с минуту перед тем, как все-таки вытащить сережки из ушей. Все-таки пока держится крепкий минус. Может, даже хватит на несколько партий в снежки. Острие гвоздика дергается и царапает ухо.       «Твою ж мать». Пожалуй, причин, чтобы ненавидеть зиму, даже чересчур много. Аки прячет искривленный рот в узле шарфа, запихивая поглубже в грудную клетку беспокойный клубок спутанных нервов. Работа есть работа, и персональные проблемы с головой — это такой себе повод прогуливать дежурство. Напарник ждет на улице, брезгливо поджав сложенные крылья — чтобы не угодили в грязную снежную лужу.       Безупречный нюх Ангела, конечно же, сразу улавливает тонкий запах крови в промороженном воздухе. Поцарапанное ухо раздраженно отзывается на прикосновение холодного ветра. В безучастных глазах Ангела на секунду загораются голодные огоньки, но он деликатно удерживается от комментария. «Захотел бы — давно бы уже покусал». Аки смотрит на него сверху вниз.        — Как прошли выходные? — спрашивает он вместо приветствия. Ангел дергает крылом.        — Я проспал двадцать часов. У тебя?        — Все по-прежнему.       Ангел понимающе кивает. «По-прежнему» включает в себя отчаянные попытки не потерять последнее самообладание и защитить аккуратную (точнее, когда-то бывшую аккуратной) холостяцкую квартиру от двух монстров-малолеток.       Крупная снежинка припечатывается к щеке и каплей стекает по коже. Аки морщится. Холодно. Какого черта так холодно? Дома на карнизе снег лежал уже плотной коркой: Аки хоть и не знал наверняка (с поличным поймать пока что не получалось), но смутно догадывался о том, что в его отсутствие Денджи и Пауэр жрали свежевыпавший снег. Он далеко не один раз недосчитывался пачек со льдом в холодильнике. Аки обреченно выдыхает в шарф. Ну что ж… Гипотеза должна вот-вот подтвердиться на практике.       Снег падает лениво, неспешно, неровными холодными хлопьями. Ангел протягивает вперед голую ладонь, гипнотизирует взглядом тающий в руке снег, а потом с самым серьезным видом высовывает язык. Отлично. И он туда же.        — Слушай, — подает голос Ангел, проглотив снежинку, — если до конца сегодняшней смены не будет никаких демонов, то сходим за какао.       Это звучит не как вопрос и не как просьба. Аки напрягается.        — За какао?        — Ага. Ну, знаешь, там, с зефирками.       В груди начинает слегка покалывать от этой тупой абсурдности. Вот какого дьявола он такой, а? Разглагольствует своим привычно-хриплым спокойным голосом о зефирках, а у самого ведь руки по локоть заляпаны в крови.       Паззл не складывается, и Ангел решительно подбешивает этим своим невинным видом. Как будто ребенок. Вредный младший брат.        — Я не буду покупать тебе какао.       Ангел усмехается, разрезая этой усмешкой обманчиво-детский образ.        — А я разве просил? Просто делюсь планами.       Он невыносим, но с этим все же можно смириться. Аки сдается.        — Если не будет никаких демонов, — повторяет Ангел. Звучит тоже как какая-то тупая шутка, потому что вот он, демон собственной персоной. Щуплый медно-рыжий демон в расшнурованных кедах. От вида его голых щиколоток хочется посильнее закутаться в шарф.        — Почему именно такое условие?        — Странный ты, — серьезно говорит Ангел. — Тебе правда будет дело до какао, если до этого ты кому-нибудь вскроешь глотку?        — Ненавижу какао, — говорит Аки. Просто для того, чтобы отвязался уже.       Мысленно Аки пытается вспомнить, когда же он в последний раз пил это блядское какао. Воспоминания отматываются назад слишком стремительно — аж до Хоккайдо и долгих морозных вечеров взаперти, между католическим Рождеством и первыми днями Нового года. У Тайо всегда было слабое здоровье, и их редко выпускали на улицу. Аки сердился и тоже ненавидел зиму, а вместе с ней и какао в металлической кастрюльке, и снеговика со щербатой улыбкой, который как будто бы издевательски заглядывал в окно с улицы, и брата, вечно шмыгавшего носом.       «Проклятие старшего брата», — думает Аки. Он совершенно не хочет обращать внимание на такие ненужные детали (которые, к слову, к работе вообще не относятся), но у демона-напарника руки потрескавшиеся, а бледные костяшки едва заметно синеют от холода. Ангел подносит руки ко рту и греет дыханием — тоже абсолютно по-детски. Был бы Тайо жив, ему, наверное, было бы сейчас столько же. Хотя хрен знает, сколько вообще Ангелу лет.        — Почему ты перчатки не носишь?       Ангел зыркает на него убийственным взглядом и тут же прячет руки в карманы пальто. Ну, хоть пальто додумался надеть. Снег тихо похрустывает под тонкой резиновой подошвой белых кед.        — Не хочу, — подбородок Ангела гордо вздергивается. Аки тут же понимает, что он, однако, бестактный придурок, и у Ангела с перчатками совсем другие ассоциации. Носил бы перчатки, может, был бы чуть безопаснее для горячо любимого напарника. «Вообще-то упрека тут не было», — думает Аки, стараясь не закатывать глаза, и сразу переходит к пояснению:        — Тебе же холодно.        — Допустим.       Это тоже не укладывается в голове, но Ангел отчего-то все не прощает ему те пресловутые два месяца. Хрень какая-то. Если уж на то пошло, то это Аки должен сердиться.       Да и вообще… У Аки тоже очень плохие ассоциации с перчатками. Но не устанавливать же табу?       Он молча стаскивает с рук обе перчатки (черные, мягкая замша) и тыкает Ангелу в грудь. Тот останавливается и ошарашенно смотрит сначала на перчатки, потом на самого Аки.        — Знаешь, ты или очень глупый, или очень добрый.        — Одно от другого недалеко.        — Справедливо.        — Надевай.       «Если ты подхватишь простуду, то единственным виноватым буду я».       Аки плевать на то, умеют ли демоны болеть.       У Ангела маленькие руки, и Аки, наверное, слишком хорошо помнит, как легко узкая ладонь неприкасаемого демона умещается в руке. Зачем — вот это уже хороший вопрос. Ангел засовывает руку в черную замшу. Сдувает с глаз челку и смотрит своими нечеловеческими глазами — с вопросом во взгляде. Аки посылает все к черту: он и сам не знает ответ.       Это не попытка отыграться за брата и не искупление грехов. Аки ловит себя на мысли о том, что вообще-то Ангел ни хрена на Тайо не похож. Заносчивый, дерзкий, апатичный, совсем не умеющий улыбаться, с неизменными темными кругами под глазами и жидкими рыжими ресницами. Ну и так, парочка мелких отличий, вроде того, что он… ну, как бы не совсем человек. Вернее, совсем не человек. Или, например, вроде того, что брата Аки так и не защитил…       Привычка, что ли. С этим пресловутым «спасти-обнять-прижать-к-груди». Или, может, другое слово, которое почему-то все никак не вспоминается.       Ангел издает тихий смешок.        — Все-таки ты глупый.        — Ты от людей не в восторге, окей. Я помню.        — Люди тоже глупые, — соглашается он. — Но я сейчас про тебя, а не про людей.       Где-то на дне озябшей души шевелится чисто мальчишеское иррациональное желание зарядить ему снегом за шиворот. И потом распутывать слипшиеся мокрые волосы незащищенной рукой, невесомо касаясь темени.       Нужное слово вспоминается к концу дежурства, и Аки чуть ли не захлебывается безвкусным какао. И тоже запихивает в грудь поглубже.