Потом о революции.

Любовь — страшная болезнь, но многие хотят ею заболеть. А Николай Всеволодович был не таким, он не хотел быть зависим от кого-то — это сильно опасно и даже страшно: страшно проводить ночи напролет, думая об одном человеке, страшно осознавать, что этот человек для тебя не пустое место, а когда этот человек еще и тот с кем приходится встречаться почти каждый день даже по глупой случайности, становится еще и омерзительно. Но болезнь такая вещь, которую невозможно предугадать и остановить. Сначало симптомы проявлялись медленно, но с каждым, часто, пустым словом Петра, Ставрогин все больше чувствовал, что заболевает. Примерно с неделю Николай Всеволодович пролежал в своей постели, мама́ все крутилась вокруг него и посылала лакея, чтобы тот выведал у Nicolas, что же случилось, а тот все молчал и молчал или незаметно переводил тему, а тот был и рад слушать что угодно, забывая совсем об изначальной цели. А потом и лежать стало не в силу, хотелось разобраться со всем, очень импульсивное решение со стороны Николая Всеволодовича, но все же вскочил с постели и приведя себя в порядок или подобие того, он подозвал лакея и приказал подать ему повозку. Варвара Петровна еле выпустила Nicolas на улицу и то под предлогом того, что погода хорошая и прогуляться было бы, в состоянии Николая Всеволодовича, неплохо, а тот стал раздражительнее и теперь в плохом настроении, направился к Петру Верховенскому. При виде того вся злость Ставрогина куда-то чудным образом пропала, как и призрачная уверенность. Николай Всеволодович не стал пожимать руку ярому революционеру, нето чтобы Петр Степанович был противен Ставрогину или не достоин рукопожатия, как сначало можно было подумать, просто второй хотел вытворить другой неожиданный жест и немного задержав взгляд на Верховенском, резко и порывисто обнял, быстро "оттолкнувшись". Но Петру Степановичу не хватило этого мига, чтобы насладиться и оставив секунду на сомнения, прижал к себе или точнее прижал себя к Николаю Всеволодовичу. Импульсивно, глупо, но зато не было этого Петрушиного "Дайте я вам ручку поцелую!", Ну и спасибо на этом, Ставрогин не вытерпел бы подобного и развернувшись, покинул Верховенского. — Проходите, проходите! — Начал Петр Степанович отодвигаясь от прохода. — Чего это я вас на пороге задерживаю со своими глупостями. Вы наверное утомились с дороги, а я еще и слышал про ваше состояния и мучаю вас здесь. — Николай Всеволодович с теплой улыбкой на лице, которую можно было перепутать с оскалом, (но Петруше было не до этого) смотрел на вновь разгоряченного Петра Верховенского. Ставрогин чуть склонил голову и прошел в комнату, тут же вешая ранее снятое пальто и усаживаясь на диван. — Извините, не прибрано тут. — Хотелось сказать "в голове у вас не прибрано", но Nicolas сдержался от столь язвительного комментария. — Я как-то совсем готов не был к вашему присутствию, но вы не переживайте!— Более возбужденно продолжал Верховенский, подумав что сказал что-то не то. — Я не против, совершенно, я даже рад. — Николай Всеволодович потер переносицу. — Хватит, вы сильно много говорите не по делу, лучше сделайте мне чаю и я скажу зачем пришел сюда. — Услышав слова Ставрогина, Верховенский тут же зашевелился и стал бегать по квартире, ставя чайник, потом делая и все остальное. — Я хотел бы погрузиться в философию. — Предполагая все дальнейшие вопросы, Николай Всеволодович не дал вставить Петруше и слово. — И да, я не нашел никого лучше, кого я мог бы посвятить в свои раздумья. Да и вы как никак кстати подходите, Петр Степанович. — Настало молчание, во время которого чайник вскипел, а ароматный чай уже был заварен и поставлен перед Ставрогиным. — Хорошо, теперь мы можем приступать к разговору, а на какую тему? — Заложив ногу на ногу, Верховенский взял горячую кружку в руки, совсем не чувствуя жара. — А что для вас есть любовь? — Высокое чувство присущее не каждому. — Неуверенно отвечал Петр Степанович, как бы прощупывая почву и пытаясь узнать, какой ответ хотел бы услышать Ставрогин. — У вас все более просто и безболезненно, без страданий, а кто же не может позволить себе это? — А то кто не может. А причины могут быть и разные, может уже и не в состоянии, а может и не надо просто. — Пожимая плечами, отвечал Верховенский. — А что творится в вашей голове, Ставрогин? — У меня все связанно со страданиями, любовь — зависимость, любовь — болезнь! Все ведь и не так на самом деле, только кто мог бы показать это такому как мне. Ведь тень моя — пустота. — Петр Степанович резко схватил Николая Всеволодовича за руку. — Я, я могу показать! Разве вы не видите мою привязанность, мою любовь к вам? — Я вижу не такое... — Ставрогин поморщился и высвободил руку, подтягивая ее к себе. — Я вижу так будто я ваш бог, а это не то, что нужно. У Верховенского было такое лицо, будто осознание пришло только что. — Так вот как вы все видите. Вы не говорили. Простите, что обманул вас своими речами! Я перефразировал! Разве привязанность не является зависимостью? Разве любовь которую я испытываю к вам, не является невинной и искренней. И в конце концов, вспоминая мои речи про идола/бога, разве не могу я любить его, как человека, чисто, не из того, что я им восхищаюсь?! — Встревоженно и часто прерываясь, говорил Верховенский. Что-то в голове Ставрогина поменялось, теперь пришло то, что он смотрел лишь на одну сторону монеты, а на другую даже и заглянуть не пытался, а она такая. Такая, которая и нужна Николаю Всеволодовичу. — Как я был глуп! — Ставрогин резко встал подходя к Петру Верховенскому и протягивая тому руку. — Возьмите ее, прошу! Если возьмете для меня это будет много чего значит, но если же нет, я все пойму и покину вас. А Петр Степанович тоже все понял и вложил свою ладонь в теплую руку Николая Всеволодовича. — Спасибо, другого исхода я бы не пережил, так стали вы мне важны. — И он сам принялся целовать руку Петра Верховенского. — Ох, что же с вами произошло! — Петруша сам поднялся с места и принялся свободной рукой гладить щеку Ставрогина, тем самым остановив его безумный порыв. — Что же случилось во время вашей болезни. — Случились вы и то, что я болен вами. Зависим, понимаете? — Вы не зависим, просто вам надо любить и быть любимым и я не хочу, чтобы вы считали это зависимостью. А еще вы будете! Будете любимы, слышите! — Петр тряхнул головой, убрав пряди с лица и порывисто поцеловал Ставрогина в губы. Инициатором второго, более долгого поцелуя был же Николай Всеволодович, который медленно, боясь спугнуть, стал обнимать Верховенского, от чего тот старался прижиматься к Ставрогину сильнее, наконец, чувствуя тепло, от вечно холодного Nicolas. — Я не думал, что вы можете быть такими. — Прошептал Петр Верховенский, наконец оторвавшись от чужих губ. — Ты. — Грубо сказал Ставрогин, сжимая руки. — Что? — Пьер хлопая ресницами и стоял в глубоком непонимании. — На ты. — Хорошо, тогда и вы... Извините! — Петр Верховенский встрепенулся и сложил руки на груди. Николай Всеволодович одной рукой провел по предплечью Петруши, уже улыбаясь. — Вы такой...извините, не могу подобрать слов. — Ставрогин поцеловал Верховенского в лоб. — Я хотел сказать, что и ты ко мне на ты, Коля. — Он аккуратно положил руку на плечо Николая. — Хорошо, Пьер. — И тут Петр Степанович поморщился. — Лучше не называйте меня так, сами знаете. — Хорошо, перестану, но только тогда, когда ты будешь обращаться ко мне на ты. — Прости! Я уж слишком привык к такому, что подобное для меня чуждо. — Как бы он не обращался к Николаю Всеволодовичу, в каких бы отношениях они не были, Верховенский всегда будет извиняться. — Ты такой. Знаешь, хочу сесть на кровать и посадить тебя на колени, начиная ласкать тебя, а потом заснуть вместе, в обнимку. — Так давай, Коля. — И они, держась за руки, направились в спальню. Шли они медленно, размеряно, казалось они хотят прочувствовать момент. Молодые люди дошли до кровати и Николай Всеволодович медленно опустился на край, а после посадил на свои колени Петрушу, обнимая его одной рукой, а другой гладил по спине, удивляясь насколько Верховенский утонченный. — Знаешь, ты чудесный. — Начал шепотом Ставрогин. — Просто необыкновенный, не от мира всего, я это в хорошем смысле, не подумай ничего. Твоя ярое рвение к революции, твоя взгляды, сам ты... — Николай Всеволодович сглотнул и продолжил еще тише. — Правда мне страшно, я боюсь, что для тебя я лишь икона, которую ты боготворишь. Такое откровение показалось Петру Верховенскому настолько интимным. Подобный разговор с Николаем Ставрогиным, все еще было странно для Петруши. — Не бойтесь за это. То есть, не бойся. А еще, знаешь. — Верховенский говорил намного громче Николая, от чего у последнего пошли мурашки по кожи. Давно он уже такого не испытывал. — Я устал. Революция выбирает все мои силы, я просто хочу быть с тобой, все стало слишком сложно и Кириллов, и Шатов. Я сделаю первый шаг и тогда все станет лучше, но до сих пор я просто хочу быть с тобой, держать вас за руку. — Ставрогин сжал одну руку, от чего Верховенский пискнул. — Ай! Что вы?! — Еще одно вы и я скину на пол. — Нахмурившись, сказал Nicolas. — Прости! Я привык! Так сложно исправляться от привычки. — Уж я то знаю. Не смог с ней бороться. — И Николай Всеволодович мягко глядел на Петрушу. — Неужели я ваша зависимость? — И Ставрогин резко встал, а Верховенский вцепился в рубашку Николая двумя руками, чтобы не оказаться на полу. — Да. Именно ты, Петруша. — Nicolas подхватил Петра Степановича и вновь усадил его себе на колени, беря руки Верховенского в свои. Так пролетела вся ночь, совершенно незаметно. Петр Верховенский еще не раз ошибался в местоимениях, но исправлял себя, что нравилось Ставрогину и тот тихо посмеивался, а Петруша отворачивался. Революция будет начата, но это ли главное? Думаю, что нет. Пока что они все еще оставались в спальне Верховенского, наслаждаясь приятной компанией.