Зачем-то позапрошлого признания В нём на двоих в шкафу один скелет. Я для себя придумал оправдание Того, что нет. Того, что нет.
В тот вечер Данила не возвращается в квартиру. Не возвращается и на утро, когда пепел оседает на руины, покрывая поваленные мраморные своды пепелища тонким пыльно-серым слоем. Когда стихает в отдалении пронзительный вой пожарных машин, а случайных зевак разгоняют спецслужбы, город остаётся пережёвывать случившееся один-на-один — как и всегда, с исполинским воистину спокойствием повидавшего виды. Если так подумать, тотальное равнодушие, не позволяющее размениваться на эмоции по мелочам, сродни способу выживания, суровому и единственно позволяющему держаться наплаву наперекор всему. Данила — в отличие от города — держится на соплях и одном лишь честном слове. Мыслей в голове больше нет. Пусто, будто вычистили всё до противного блеска, как ступени ныне погибшей священной обители. В ушах — звенит. Громогласно, набатом и во все колокола будто разом. Если вслушаться в какофонию, поднапрячь малость слух, то отдастся она уколом промеж рёбер да еле слышным шёпотом окровавленных губ. Слушать он не желает, не может, но раз за разом, когда сердце перестаёт выделывать кульбиты, разбирает в тиши то, что разбирать не следовало бы никогда. Впрочем, не осталось в нём уже и эмоций — вылетело в трубу, выгорело всё в том адском пламени, что рвалось в небо большого города густыми плотными столпами. Наверно, надо бы ему почувствовать хоть что-то — это по-человечески, это было бы правильно и по выверенной столетиями методичке скорби. Но чувствовать не получается. Да и человеком он сейчас себя совершенно не ощущает. Творением Франкенштейна, ни дать ни взять, из ошмётков плоти и костей собранным дурным мастером, словно детский аляповатый конструктор. Руки — ну, один-в-один его собственные. Вон забилась под ногти грязь вперемешку с кровью. Ноги — в аккурат его, а несут далеко и в неизвестном чужой/нечужой голове направлении. Он теперь лишь пустая оболочка, одно только тело без цели и замысла. Плащ его весь в копоти и крови, и, выуживая из кармана мобильник, Данила малодушно прикрывает глаза, чтобы не видеть. Плохонькая такая сделка с собственной совестью, но он и не силится окунуться в этот самообман с головой. А впрочем, здесь и сейчас — не всё ли равно? К горлу подкатывает тошнота, которую он упрямо игнорировал часами, и палец нерешительно замирает над экраном. Семья подождёт, они к этому делу привыкшие. Говорить сейчас, когда горло сдавило мучительным спазмом, он всё равно не сумеет. Он шатается по городу, натянув капюшон до самого кончика носа, совершенно без цели, рассматривает равнодушно всё, что попадается на глаза по пути. Люди, потоки разномастных авто, магазины, деревья. Выпить хочется чего покрепче. Безумно. И под обжигающий душ, да. Смыть с себя всю кровь, пот и грязь, и весь прошлый день тоже смыть — оттереть себя от себя самого, будто и привиделось всё дурным сном, и то не боги рубились посреди древних стен, и не люди, в ярости слепой предавшие себя самих, уходили навек, невидяще глядя в пустоту. Нет, смыть-то уже не получится. Вмиг приросло всё, намертво выжжено теперь изнутри чужой кровью и чужой смертью. Но ему уже и не привыкать, ведь так?Нечаянная высохла слеза.
Мы говорим о чём-то, между прочим.
И то, что ты не смотришь мне в глаза,
Заметно очень, заметно очень.
Переступая порог бара, Данила привычным внимательным взглядом сканирует пространство в полумраке приглушённых огней, переводит взгляд на молчащий жетон. Чисто, конечно же, только вот некоторые привычки уже не искоренить никогда. (Сведущие люди обозвали бы это профдеформацией, да только поздно уже откатываться к заводским настройкам, когда пройден не один Рубикон). Данила заказывает им две кружки светлого пива, падает в знакомое кресло. Ждёт. Друг припозднился, извечная история, и, глядя, как тот откладывает в сторону мечи, Данила милостиво делает ему скидку на специфичность межпланетной подземки. Шутка ли — добираться прямиком сквозь миры и пространство. Он рассказывает другу о семействе, ни детали не упускает — к чему сейчас это кокетство? Ведь и правда есть о чём поболтать по душам, всегда есть. Друг с улыбкой салютует ему кружкой. Его истории — о мирах расчудесных (кому ещё рассказать — так ведь не поверят!), о богах безумных, что заскучали на своих капищах, и созданиях диковинных, и Данила вглядывается в эти горящие по-детски как-то от возбуждения глаза, в лицо это, такое родное и далёкое разом, и смотрит, смотрит, смотрит. Кружка у кресла напротив остаётся нетронутой.А нам, как будто ветер за спиной,
Мелодией знакомой отзовётся.
И, кажется, мотив совсем простой,
Но не поётся, но не поётся.
Данила думает, что знает о боли примерно всё, во всех доступных человеческому телу формах и вариациях. Боль вообще-то бывает разная, и носимая им коллекция кривоватых отметин — живое тому подтверждение. Боль, которая охватывает его сейчас — иной совсем природы и, вместе с тем, такая же самая. Когда лампочка в конце тоннеля, издевательски моргнув разок-другой, затухает, когда воздух из груди выбивают одним метким ударом — и задыхаешься, бежишь и снова задыхаешься. Это конец. Это — конец, и осознание накрывает Данилу будто бы гром среди ясного неба, здесь, среди безучастно-укоряющего молчания покосившихся крестов. Конец лишь в нехитрых историях знаменует начало, а верить сказкам он больше не умеет. И повалиться наземь хочется, зубами вгрызаясь в землю оттого, что ничего уже не изменить. Не отвести чужую