Бессмысленно?

«Пятна крови уже с новой силой разъедают кожу, а я смотрю на это, не в силах что-либо ещё предпринять. Я ведь всего лишь хотел, чтобы ты любил меня.» — Я люблю тебя. — тихо шепчут губы, и глаза, и это обращённое к Хаджиме прикосновение, от которого даже самые дальние уголки сердца начинают трепетать. Обжигающий нервы огонь и стук в груди просто не могут его обмануть, Хаджиме знает это, он верит Нагито, потому что тот никогда не хотел бы солгать ему намеренно, хоть уже и столько раз пытался это сделать. Не со зла, просто он сам часто путается в своих чувствах, и в попытке нащупать это хрупкое равновесие между «то, что я чувствую» и «тем, что должен чувствовать», Нагито оступается, и Хината с резервного курса тянет его за руку, замыкает в свои объятия. Комаэда сам виноват, что его теперь просто невозможно оставить одного, потому что тогда будет уже не то, смысл утратят все те долгие и сложные вечера, полные тяжёлых разговоров и невыраженных мыслей. Хаджиме отказывается верить, что только для него это всё имеет значение, что только ему приходится проводить ночи без сна и в остервенении рвать собственную подушку. Нагито ведь тоже такой же, верно? Это то, что он постоянно говорит. Ему тоже не просто, и он, возможно, запутался даже больше, вот только не говорит об этом, отмахиваясь дежурным «всё в порядке» или «не нужно беспокоиться о таком мусоре». Ведь будь всё иначе, это было бы слишком несправедливо, и Хаджиме бы просто рассыпался на куски. Тогда в какой момент потухший зелёный свет в глазах леденеет и становится безжизненным равнодушным наблюдателем, не имеющим ни чувств ни надежды? Ты ли это, Нагито? Тот самый парень, который грелся в чужих, но уже ставших близкими, объятиях, поэтично изъясняясь в чувствах метафорами о надежде и прочем высшем предназначении? Возможно он просто не умеет по другому, всему нужно придать какой-то сокровенный смысл, объяснить своим собственным, ясным только одному Комаэде понятием блаженства. Любовь, боль, одиночество, надежды, страдания и всё-всё-всё, что приходилось ему когда-либо тащить на своих хрупких плечах, он облекал в свою извращённую форму, имевшую смысл только в его голове. Именно это толкало его вперёд, когда он принимал для себя какое-либо решение, в том числе решение оставаться рядом. Тогда почему в миг всё это тухло, теряя тот самый смысл, превращая пылавшее страстью лицо в равнодушный белый цемент, о который хочешь — не хочешь, а придётся разбиться. Хаджиме это злило, потому что понять запутанный виток сумасбродных мыслей было попросту невозможно, а от желания близости и ноющего сердца убегать было некуда. Вот он и врезался в стену как упёртый, пытаясь добиться хоть какого-то ответа, получая лишь тяжёлую и бьющую под дых хуже любого оскорбления равнодушную ледяную улыбку. Это и есть настоящий ты, Нагито? За каким именно выражением прячется настоящий юноша, так полюбившийся Хаджиме? Может быть это жестокое отчуждение и является отражением его настоящей личности? Тогда получается глупый бесполезный резервник влюбился в фальшивку, обёрнутую приторными речами, ведомый сладостным ароматом бледной кожи? Или истинный Нагито спрятан глубже, где-то под корочкой льда, которую ему ещё предстоит растопить? Он никогда не врёт, именно это Комаэда утверждал из раза в раз, и даже когда появлялся с новыми синяками или ссадинами, его «всё в порядке» не было ложью. Ведь он правда никогда не врал, всё действительно было в порядке. И когда рыдания охватывали съёжившееся тело и глаза отчаянно, даже как-то по-детски искренне и наивно, наполнялись слезами — это тоже был настоящий Нагито. Ведь невозможно так тяжело и хрипло выдавливать из себя весь воздух понарошку? Это и были его моменты искренности, даже если затем он равнодушно отмахивался от своих собственных тревог, так, словно всё это только что выдумал, и теперь ему стало скучно. И если даже от собственных чувств он готов так просто отречься, что уже говорить о чужих чувствах. Что там говорить о глупом наивном резервнике с его «я хочу быть с тобой, Нагито». Нет, быть вместе — этого слишком мало. Хаджиме хотел, чтобы его любили. — Я люблю тебя. — с детской открытостью говорят глаза, и этот тихий болезненно дрожащий голос проникает в Хаджиме, затуманивая разум. Он всем сердцем верит этим словам, чтобы затем разбиться о новую стену из непонимания, которую Нагито возводит своими улыбками, жестами, внезапными уходами и проклятыми обрывками оправдательных «всё-нормально» — фразочек. Возможно эти бледные тонкие искусанные пальцы лишь отчаянно пытаются ухватиться за счастье, то самое скромное маленькое счастье, о котором Нагито так любит ненароком упоминать, но каждый раз упускают, оставляя в ладони пустоту. Хаджиме не может его за это винить, но нет, чёрт побери, он винит его. Винит его в том, что тот просто не может не отвергать тепло, вечно утопая в своих слезах и выдуманных идеалах о надежде и бог знает о чём ещё. Как жаль, что горечь разочарования и постоянная нервозность не помогают ему проникнуть дальше воздвигнутых барьеров, чтобы найти того самого настоящего Нагито, в котором сам Хаджиме с недавних пор так нуждается. — Я хочу, чтобы ты сделал мне больно. — просят бледные маленькие губы, просят слёзно, почти умоляя. И это говорит тот же человек, который недавно с той же отчаянной искренностью шептал о том, как устал вечно быть тем, кто страдает. Однако он не может прекратить, или же просто использует Хаджиме ради удовлетворения своих странных, ясных ему одному желаний. А Хаджиме не может перечить ему, хотя и жалеет это бедное израненное натерпевшееся тело, и эту хрупкую разорванную на части душу тоже безумно жалеет. Если Нагито нравится выставлять своего Хинату-куна с резервного курса в подобном свете, то пускай, он не будет против. Пусть только любит его после этого, так же надрывно изъясняясь в чувствах, умоляя остаться. Зубы впиваются в белую плоть, Нагито издаёт лёгкий протяжный вздох, смесь боли и неярко выраженного восторга, призывая Хаджиме продолжить. Он ненавидит эту жестокость, с которой Нагито способен обращаться к самому себе, проклиная своё рождение, а затем выплёскивая её на самого Хинату. Его отвращает эта абстрактная надежда и её бесконечный поиск, вместо приземлённых имеющих логику понятий. Он хотел бы придушить это бессмысленное смирение со всем тяжёлым и непереносимым, что только может предложить жизнь. С водоворотом этих яростных чувств он рвёт зубами кожу, зарывается носом в кровавые раны на белых и болезненно выглядящих местах. Шея, грудь, запястья, руки... Всё это должно болеть и расплываться от его укусов, и дальнейшие стоны, похожие больше на всхлипы, являются тому подтверждением. Больше, нужно ещё больше. Пусть тело станет более похожим на душу, таким же сломленным и испещрённым различными ноющими шрамами. Может тогда наконец всплывёт та искомая Хинатой правда, и перед ним возникнет именно тот Комаэда, которого он наконец сможет назвать настоящим. И сразу после этого Хаджиме принимается с той же яростной силой и охватившей его жалящей нежностью зализывать грубые раны, глотая кровь. От каждого шершавого прикосновения языком, тело под его ртом тихонько вздрагивает. Сожаление жжёт ему горло, но Нагито вовсе не против. Непонятно нравится ему или нет — может быть всё вместе, затихающие мучительные вздохи сходят на нет вместе с тем, как Хината наконец насыщается. Он сыт по горло собственной яростью и теперь топит её в сожалениях с такой силой, что самому становится противно от себя же, от своих же чувств и желаний. Они лежат рядом, Хаджиме зарываясь пальцами в белые спутанные мягкие волосы, а Нагито молча исследует пустыми глазами потолок. Кажется теперь ему снова стало всё равно, и прежняя мольба сменилась пустым смирением, словно всё это он уже где-то видел и чего-то подобного ожидал. Это и есть настоящий Нагито? Тот самый, пустой и не видящий смысла для очередного вздоха Нагито, который никогда не сможет по-настоящему полюбить его. — Я люблю тебя. — тихо произносит Хаджиме и зарывается носом в копну белых локонов. Быть может он сам такой же, а потому так отчаянно жаждет ухватить желаемое. И на самом деле он ни чем не лучше Нагито, отвергая настоящее, пытаясь докопаться до сокровенного, упуская из вида то, ради чего вообще начинал свои поиски. Всё это в конце концов не имеет никакого смысла.