***
Солнце показалось из-за горных хребтов. Тени становились короче. Этельстан всё ещё спал, словно младенец, когда ему пригрезилась необычная мелодия — необычная тем, что он уже давно не слышал ничего подобного. Пронизывающая душу, тревожная и святая — будто он снова в монастыре на острове Линдисфарн, а в воздухе эхом разносятся отголоски священного хора. Даже сквозь сон монах почувствовал что-то неладное. Приоткрыл один глаз. Яркий солнечный луч, пробившийся сквозь щель в стене, тут же заставил его зажмуриться. «Знамение Божие?» — первая мысль. В благоговении он сползает с кровати, наблюдая за лучом, который разливался всё шире, превращаясь в целый поток. Этельстан в нерешительности тянется к свету, пытаясь прикоснуться к нему как к чему-то, что уж точно не могло появиться здесь, в его новом доме. Свет падал на его ресницы. Свет обнимал его плечи. Свет струился по тонкой коже, и та возвращала сияние окружающей темноте. Этельстана качало как хмельного в этих упоительных волнах. Внезапный удар — озарение. Немая истерика вместо молитвы. Подчинение захватившему вместо исповеди. Как двустороннее распятие — отчаяние и благословение. И почему он раньше этого не замечал? «Господи, я просил тебя о знаке, и ты услышал меня. Я был слеп, но сейчас я прозрел» Он понял. Понял, к чему идут через стольких богов, устраивают войны, приносят жертвы, проливают кровь… Этельстан облизывает губы, будто пытаясь почувствовать эту кровь, но находит лишь солоноватый привкус холодного моря. Соблазн неосознан, первобытен, велик. Хотелось ощутить кровь — горячую, земную — и он судорожно кусает обветренные губы, кусает до тех пор, пока соль не смешивается со вкусом стали. Тогда Этельстан прерывисто вздыхает и ложится на пол, в блаженстве прикрыв глаза. Он всё понял.***
Солнце перевалило за полдень и теперь склоняется к западному ущелью. Тени становились длиннее. Хотя, в этих краях они почти всегда длинные. Рагнар увёл Этельстана от Ролло, Бьёрна и остальных, кто готов был сорваться на него в гневе. На все поступки есть причина, но Рагнар не был уверен, что хочет её знать. Он просто хочет остаться с ним вдвоём. Он заводит Этельстана за угол, где его никто не тронет — не позволит! — однако понимает, что коснуться этой темы всё же придётся, хоть и нет особого желания. Рагнар ищет середину и пробует отшутиться: — Ты всё-таки выбрал своего Бога? Он одарил тебя большей любовью, чем наши боги? — Дело не совсем в богах, Рагнар. От него пахнет морем, сырым песком и уютом горящих поленьев — казалось бы, ничем особенным, но в его запахе воитель находит что-то ещё. Другое. — Бог есть любовь, разве не так говорится в твоей книге? — смотрит так, что невозможно уйти от ответа. Этельстан улыбается, стараясь достойно выдержать взгляд Лодброка. — Нет… То есть, да. «Кто не любит Бога, тот не познал Бога. И пребывающий в любви пребывает в Боге, как и Бог в нём». Но сегодня я узнал кое-что ещё. Этельстан опускает голову. Неосознанно заламывает пальцы. Рагнар поднимает брови, вновь за долгое время увидев смущение друга. Будто не было стольких зим, прожитых вместе, словно только несколько ночей прошло с того момента, как они впервые вдвоём опустились на земли Скандинавии — грозный викинг и странный монах, из всех сокровищ пытавшийся спасти одну лишь диковину — книгу. И вот сейчас он стоит, потупившись, пересказывая слова из той спасённой священной книги. — Я понял, что любовь есть Бог. Не наоборот. Рагнар удивлённо прищурился, как всегда полный любопытства касательно всего, что мог бы говорить Этельстан о своей вере, своём Боге. — А это разве не одно и то же? — Раньше и я так думал, для меня два этих понятия были неотделимы друг от друга. Но с тех пор, как ты привёз меня в северные земли, многое изменилось. — И что же изменилось? Он знал вероятные ответы, но в этот момент ему почему-то стало невероятно важным услышать их из уст Этельстана. Глаза — чистые, как капли дождя — снова смотрят в упор. — Скажи же, — просит конунг, едва касаясь запястья и не находя там подаренного браслета. Непривычно. Но вместо браслета Рагнар находит учащенное пульсирование голубых змеек-вен, что оказалось ещё более непривычным. Он боится? Но чего? Непривыкший что-либо додумывать за других, он спрашивает напрямую: — Ты чего-то боишься? Этельстан отворачивается, и странное подобие улыбки проскальзывает на его лице. Он не боится, за себя — не боится. — Они ненавидят меня, Рагнар, — Этельстан медленно обводит свободной рукой зал, полный празднующих, откуда слышатся стук рогов, невнятные возгласы, то и дело сопровождающиеся громким «скол!» — Они желают мне смерти. В груди у воина — такого бесстрашного и всегда без оглядки бросающегося в бой — что-то сжалось. Стая чёрных птиц забилась меж рёбер, заскрежетала когтями изнутри, вселяя в тело смутное предчувствие. — Пожалуйста, не говори так. Не думай о смерти. Этельстан удивлённо взглянул на викинга, словно не веря его словам, а после смягчился — впервые за этот день, не считая утра. Прежняя умиротворённая улыбка озарила его. Он накрывает второй рукой всё ещё лежащие на запястье пальцы Рагнара. — Неважно, куда пойду я. Важно — куда пойдешь ты. И я пойду следом. И, помедлив, будто только сейчас собравшись с силами, добавляет: — Я думаю о тебе. А значит — о жизни. Это и есть ответ на твой вопрос.***
Тени исчезли, но исчезли раньше обычного: западный ветер принёс тучи, а вместе с ними и моросящий дождь, почти каждодневно навещавший Каттегат. Ветер играл на главной площади — властный, хитрый, словно повершивший в свою безнаказанность после шумного дня, то поднимая, то бросая мелкие ветки, рыбьи чешуйки, сухую траву. Подобно ветру, точно призрак, по ещё не обезлюдевшим закоулкам пробирался Флоки — пробирался, чтобы утолить свою жажду, свершить великое во имя Одина. Он озирался, следя из-под покрывавшего голову капюшона за каждым, кто мог попасться ему на пути — не обращён ли чей взор на него? Уж боги не смогут не заметить поступок Флоки, но остальным совсем не обязательно знать, куда асы указали плотнику путь. А Этельстан был дома. Он готовился к молитве. …Прикасаясь к солнцу… Вспоминая утреннее озарение, когда поток света целовал его лицо, тело, чёрные как смоль волосы, а пылинки в солнечном танце мягко опускались на ресницы… Он не мог подобрать слов для описания того, что тогда почувствовал: настолько всеохватывающим и величественным это было. Отдалённо подобное Этельстан испытывал и раньше, будучи погруженным в самые жаркие молитвы. Но вот что удивительно: в присутствии Рагнара, в долгих вечерних разговорах с ним о чудесах, о сотворении мира, о Париже, когда все спят и только треск огня да шум дождя являются свидетелями их бесед — тогда он испытывал то же самое. Теперь дом вождя стал и его домом, а дома можно делать всё, что угодно — даже осмелиться взять за руку. И когда Этельстан как бы случайно касался руки Рагнара — чувство становилось ещё сильнее. На языке и в мыслях вертелось одно слово, но священник знал: это нечто большее, чем оно. Он понял: и Христос, и Один, и другие боги, если они только существуют, и все жертвоприношения, которые совершают язычники — это выражение дара. Но не богам, а через богов. Боги, какими бы они ни были, — лишь путь. И не лучше ли идти проторенной дорогой — той, по которой он шёл с самого детства? Полностью принять дар через хорошо заученные христианские молитвы? А когда достигнет цели в конце пути, Этельстан предложит всё обретённое тому, чей взгляд становился особенно пытлив, пронзителен и таинственен в неровных отблесках огня, когда рука монаха как бы невзначай касалась его руки. Безмерность, всепоглощение, будто разрывается душа. Продолжать жить с этим даром было очень трудно. «Это как кровавый орёл, — усмехается Этельстан. — Только в наилучшей своей ипостаси». Поэтому, когда от стены отделился силуэт, он не удивился и даже обрадовался, что его дар будет разделён — принят, как у этих северян, через жертву. Он догадывался о намерениях Флоки — ведь и тот идёт путём своих богов. Этельстан выпрямляется. Его взгляд не направлен на плотника — он обращён в вечность. Это ни Рай и ни Ад; это ни Вальхалла, ни Хельхейм — ни один из девяти миров. Это то, где нет место подразделениям. Где нет границ. Чему нет названия. — Вот и всё, жрец, — лицо сводит судорогой экстаза, пальцы Флоки пляшут в предвкушении. Взмах топора, Этельстан смиренно опускается на колени и в порыве нахлынувшей любви инстинктивно выкрикивает имя Господа. Здесь, на краю жизни, многое воспринимается иначе. Всё обостряется и усиливается. — Сердце для бессердечных… Бог для безбожников… Когда-нибудь, Рагнар Лодброк, этот свет падёт и на твои ресницы. Ты всё поймёшь. И мы с тобой встретимся вновь.