"Какова валентность у ванадия"

Конечно, Катарина не доверяет парням. А как могло быть иначе? Никто из её окружения не подталкивал Катарину к мыслям, что доверять парням можно и нужно. Кенъитиро? Фу, блин, он извращенец! Нора? Так она первая, кто пострадал от жестокости и безнравственности парней! Гвен? Да уж, только мнения стрёмной некрофилки и не хватало! Всё окружение Катарины составляли люди с весьма специфическими девиациями, разной степени разложения и откровенно нездоровыми взглядами на реальность. И если у девчонок это было следствие какой-либо специфической травмы, то парни таковыми просто рождались. Ну вот появлялись и всё, и ничего с ними не сделаешь, кроме карательной психиатрии. Наверное, и сама Катарина была такой. Её называли «лучшим сыном», и сам её характер склонялся к мальчишескому; но от рождения ей даны женские гениталии, которые, с одной стороны, останавливают всё худшее, что есть в её характере, с другой – привлекают других людей с намного более отвратительными помыслами, чем у неё. И речь идёт даже не об Ами. Как можно запомнить первым прикосновение? Понятно, когда это происходит с родителями: человеческие детёныши не слепые котята, но их визуальная память просто не сформирована, в отличие от тактильной: она, падла такая, останется с тобой навсегда. Но если речь идёт не о материнском объятии и не о потягушках на руках отца? Разве не срабатывает ли первым взгляд, моментально распознающий опасность даже там, где её нет? Просто если восстанавливать хронологию отношений Катарины с Флорианом, то первым, что она о нём запомнила, останутся прикосновения – липкие, гадкие, неудобные. И вовсе не потому, что он распускал руки – хотя что об этом может помнить малыш? Все бьют его по попе, меняют памперсы, видят его гениталии так часто, что даже страшно об этом подумать. Катарина никогда не заведёт ребёнка, и это – одна из причин: никто не должен лезть туда, куда их не пустят и во взрослом возрасте. Зная о реальных пороках Флориана, Катарина бы не удивилась, узнав, что он ещё и педофил, причём из самых стрёмных, которые лезут также и к совсем не развитым детям. Возможно, именно поэтому в памяти отпечатались воспоминания о его прикосновениях; не то чтобы он куда-то лез, просто они всякий раз оказывались неприятными, вызывавшими гусиную кожу и тошноту – даже если он просто надевал курточку или подхватывал маленькое тельце сестры. Скорее всего, он чувствовал реакцию Катарины и сознательно, из свойственной ему провокационности, вызывающе поддразнивал её, проверял границы её терпимости. А если он возьмёт её за руку, коснувшись указательным и средним пальцем основания ладони? А если он положит голову ей на плечо, коснувшись носом уха? А если коснётся ногой её колена? Да, все эти мелочи стопроцентно вызывали у Катарины истерику – до криков, до хрипоты, до жалобы родителям. Они рано устали от её бесконечных претензий и прямо требовали, чтобы она прекратила выдумывать. Даже Гвен её не слушала, хотя она и сама не любила первенца своего супруга: она всегда была довольно прямолинейна и не раз говорила супругу, что взгляд Флориана у неё вызывает опасения за собственную безопасность. Да уж, стрёмно смотреть у Флориана получалось ничуть не хуже, чем раздражающе касаться. Его взгляд пугал и Катарину: вообще, наверное, каждая часть Флориана доставляла девочке нервическое беспокойство. Он страшно смотрел, выглядя как стереотип о злобном ботанике-маньяке, одна мысль о его прикосновениях вызывала дрожь, его волосы всегда оставались на одежде, от его собственных шмоток несло неприятным запахом опасности – хотя положение наследника огромной исследовательской империи заставляло его поддерживать гигиену чаще, чем ему было от этого комфортно… Даже шаги его слышались отвратительными и вызывали чувство панической неизбежности. Что он, прихрамывал? Намеренно шаркал подошвами дорогих, но не самых броских ботинок? Двигался вперевалочку? Всё это, и оставалось ещё что-то, что вызывало у сестры неприятие и желание как можно скорее скрыться с его глаз долой. Наверное, она сама настроила его против себя. Ведь поначалу он же… ничего не делал? Нельзя же хейтить людей за то, как они выглядят и каковыми кажутся. Но Катарина – девочка жёсткая, упрямая и упёртая во всех своих заблуждениях. Её природное чутьё часто давало сбой, но в мире, где ни на кого и никогда нельзя положиться, внутренняя чуйка – единственный твой друг и защитник. Он отсекает друзей, которые хотят с тобой общаться просто из-за богатого положения, уводит прочь от похотливых мальчишек, всегда раз десять взвесит слова, которые произносят взрослые. Любые взрослые – родители, учителя, врачи, учёные, няньки — это бесконечный караван корыстных морд, которые всегда находят повод, чтобы соврать. А их флагманов, отважным яликом лицемерия и гадостности, шёл вперёд Флориан. Наверное, он был такой же жертвой лицемерия и равнодушия взрослых, как и она. Катарина не дошла до этой мысли сама: Нора как-то раз в её присутствии пожалела «бедного мальчика» и сказала ей: «Ну а если бы твой отец никогда не занимался твоим воспитанием, бросил твою мать и показательно любил младшую сестру, а не тебя, что бы ты почувствовала?». Катарина рассказала, что бы она почувствовала – громко, с матюками, с искренней ненавистью, желая как можно скорее заткнуть дурацкую названую сестру, а потом задумалась. Не сразу, когда гнев немного стих, и в душу заползло ненавидимое девочкой, но такое знакомое осуждение. «М-м-м, опять орала и истерила. Ты же знаешь, что ты слабохарактерная истеричка, зачем отрицаешь явное? Кстати, а Нора права. Ты ведь даже никогда не пыталась думать о мотивах Флориана. Ты вообще о нём не думала. Состряпала себе образ насильника и живёшь с ним, как будто бы это правда». Ну… вообще-то это и было правдой. Но Катарина действительно никогда не думала о Флориане. Что таилось в этой тёмной голове, спрятанной за болезненным взглядом серых глаз? Она не думала об этом, потому что Флориан не считал нужным раскрываться перед ней. Вообще ни перед кем. У него не было друзей и даже поверенных, а дневники – чёрт, кто-то реально верит в сентиментального Флориана, ведущего дневники? Нет, такой человек остаётся со своими мыслями и травлями один на один, не доверяя их никому. Даже младшенькой сестре, к которой испытываешь симпатию… и что-то помимо этого. Из очевидного – он явно пытался добиться папиного расположения, тут и к бабке не ходи, всё ясно. А кто не пытался? Папа любил Катарину, но разве она не думала о том, что ей ни в коем случае нельзя расстраивать папочку? А показная самодостаточность Гвен не исходит ли от недолюбленности и желания привлечь мужа во что бы то ни стало? Все они были от него зависимы, только Флориан – больше других. Но – какой же он неприятный и отвратительный! Как бы ни пыталась оправдывать его Катарина, как бы она не заставляла себя поверить словам Норы и посмотреть на брата под другой перспективой, её преисполняла дрожь, тошнота и яростная ненависть ко всему, к чему когда-либо прикасался Флориан. Ну нет такой силы, которая бы сменила её отвращение хотя бы на равнодушие и игнорирование: нельзя его игнорировать. Нельзя находиться с ним в одном помещении. Нельзя о нём думать, не задыхаясь от страха и брезгливости. И у Катарины были на то причины. Ей постоянно казалось, что своими действиями Флориан бросает ей вызов и проверяет границы дозволенного. Мол – а если я ласково обхвачу твою руку, что ты будешь делать? А если внезапно начну массировать сутулую спину? А если, прерывисто вздыхая, обхвачу со спины под грудью? Самое логичное предположить, что он просто псих ненормальный и получает от этого удовлетворение, но – какое удовлетворение может быть, когда твоя жертва орёт и убегает в самую далёкую сторону от тебя? То есть если бы Катарина в ужасе повисала в его руках и – по каким-нибудь причинам – терпела его прикосновения, тогда ещё понятно: наслаждение страхом, податливостью, доминированием над ней. Эволюционные механизмы так и работают. Но – Катарина не та девочка, что будет терпеть домогательства. Она придёт к отцу, она пожалуется, ей в сотый раз скажут «да господи, ты достала, не выдумывай» – и отправят обратно к брату, с его тонкой змеиной улыбкой и бесцветными глазами за очками с корейскими утончёнными линзами. Лучше бы уж сразу в морг, там хотя бы никто, кроме Гвен, и лезть не будет. А прикосновения становились всё интенсивнее, чем больше приближалось половое созревание. По Катарине оно всё равно не было заметно: ей четырнадцать, а пропорции всё равно как у китайского пупса: только ноги и руки не толстые. Талия? Бёдра? Нет – и слава богу; но Флориана это не останавливало. Хотя тогда он начал с Катариной говорить. Она вообще-то всегда была вундеркиндом, опережающим собственный возраст, и уже двигалась к получению высшего образования, в свои неполные двенадцать лет; однако раньше Флориан её просто слушал и ухмылялся в свои жидкие неприятные усики. А потом, как только Катарина стала подростком, начал разговаривать. Разговоры с ним – то ещё испытание, но их содержание было… относительно невинным? В смысле он поначалу не переходил на комплименты сестре и просто обсуждал с нею средневековые истоки некромантии и возможность регенерации мёртвых тканей – то есть всё то, что входило в сферу интересов отцовской компании и чем в дальнейшем Катарина должна была заниматься. По крайней мере Флориан её уважал и высоко ставил её ум и мнения; и если бы диалоги с ним не сопровождались томными внимательными взглядами, как будто бы случайными прикосновениями и постоянным нарушением личных границ Катарина, возможно, даже смогла бы с ним подружиться. Но не при таких условиях, конечно. В двенадцать лет – Катарина помнила это, как сейчас – она впервые почувствовала его стояк. Не увидела, а именно почувствовала. И, самое ужасное, ей опять никто не поверил и заставил стоять с братом вплоть до конца официальной фотосессии. А этот… гад, эта мерзостная гниль в человеческом облике ещё наклонился над её ухом и издевательски спросил: «Всё в порядке? Я тебе не мешаю?». Отец тогда её не наругал, что она дала пощёчину своему брату при гостях, фотографах и приглашённых селебрити, но больше её на официальные мероприятия не приглашали. Но это совершенно не остановило Флориана – также небольшого любителя всей этой официальщины. Он начал захаживать в комнату Катарины и не существовало такой силы, которая бы могла его оттуда выпнуть – разве что работа, которую он, кажется, любил так же сильно, как и сама Катарина. Поначалу она замечала, что пропадают какие-то мелочи со стала и шкафов; и когда их количество уже опровергало гипотезу о случайных потерях, Катарина с ужасов подумала, что надо проверить все свои трусики. Нет. Ни что из них не пропало. Зато чулки… В её ящиках появились чулки. Естественно, Катарина не поверила своим глазам. Даже подумала, что, возможно, она забыла об этой покупке… Чулки ей нравились, она бы их носила с платьями в стиле готик-лолита – но у неё не было такой одежды, она только о ней мечтала… Нет, эти чулки не могли попасть к ней случайно. Флориан. Тогда это был первый – и единственный – раз, когда Флориана удалось призвать к ответу. Он, правда, спорол полную чушь – мол, он просто хотел сделать подарок Катарине и порадовать её – бред сивой кобылы! Но ему поверили, просто попросили больше этого не делать. И в этот момент Катарина испытала впервые в жизни первобытный ужас от осознания, что на самом деле она никому не нужна, и её безопасность не в приоритете у родителей. Да, она талантлива, и её хотят сделать наследницей империи, но никому не интересно, что она на самом переживает и испытывает. Казалось бы, мир должен дрожать над каждым её вздохом и капризом, но получалось совсем другое – тихое, формальное, цепляющаяся за внешнее приличие равнодушие. Конечно, после этого Катарина перестала скандалить – по крайней мере, так явно, как она это делала в прошлом. Она всё ещё потребовала перебить замки на её дверях, и девочку даже послушались; правда, это всё равно ничего не решило, так как у Флориана был дубликат ключа, а Катарина поняла, что все попытки привлечь внимание родителей к неправильности происходящего никакого смысла иметь не будут. Но теперь она полностью погрузилась в учёбу и стала играть роль Послушной Девочки; не для Флориана, конечно, хотя Катарина не сомневалась, что он бы пришёл в восторг, но для отца, ценившего послушание дочери выше её безопасности. Катарина надеялась, что к четырнадцати годам на неё оформят акции компании, но этого не произошло – зато их получил сыгравший совершеннолетие Флориан. Так у Катарины не оставалось даже формальных рычагов управления собственным братом, и эта беспомощность сводила её с ума. Какой смысл быть гениальным юным учёным, если по факту твоя жизнь – это непрекращающаяся череда ужаса перед старшим братом и безрезультатным беззвучным криком в сторону родителей «Да сделайте вы вообще хоть что-нибудь!». И они сделали. Ей уже исполнилось четырнадцать – вот только-только, неделей ранее. Измочаленная выпускными экзаменами Катарина заперлась изнутри и полчаса просто сидела и рыдала: в это же время мать проводила важный эксперимент, и присутствие Катарины на опытных проверках было необходимым, а это съедало такое нужное время для подготовки к экзаменам. Наверное, люди, которые говорят, что ребёнка надо развивать постепенно, в соответствии с его возрастом, были правы, потому что психика Катарины уже не выдерживала напряжения. Она так и заснула, в слезах и соплях, забравшись под стол. Очнулась она в своей постели, но не так, как обычно это происходит у нормальных людей, когда заботливые родители перекладывают тебя с холодного пола на мягкую кровать. Нет, над ней навис Флориан, и самый кончик его острого носа едва касался её щеки. - Помнишь, какая валентность у ванадия? – спросил он тогда тихим шёпотом, которым обычно признаются в любви или шепчут трогательные нежности. - От плюс двух до плюс пяти, – ответила Катарина на автомате, а потом заорала во весь голос. Он её тогда не изнасиловал, хотя мог – и, вероятно, очень этого хотел. Катарина брыкалась, как ослик, но – тридцать пять килограммов весу даже против очень лёгкого мужчины, как Флориан, было недостаточно, чтобы заставить его отпустить руки. Какие-то синяки она ему наверняка нанесла, у неё острые коленки, но она не могла вырвать руки из его хватки – наверняка даже не самой сильной среди парней. Она орала и ревела, а Флориан продолжал на неё смотреть своими немигающими серыми глазами, едва касаясь её кожи собственным носом. Никто не приходил на помощь. Никто даже не отозвался, не постучал в дверь. Даже не прошёл мимо. Прежние рыдания Катарины уже сорвали ей голос, и через пять минут она могла только сипеть и хныкать. А Флориан… он опустил ей неожиданно горячей шероховатой рукой свитер (который был задран?! Господи, а Катарина этого даже и не заметила!), коснулся губами щеки сестры и тихо, как в самом начале, прошептал: - Удачи утром. Я приду посмотреть, ты же не против? И ушёл, оставив Катарину в рыданиях на кровати. Она спустя пять секунд выбежала за ним и заорала на весь коридор: «Он меня изнасиловал! Изнасиловал!», но никакой реакции не последовало. Даже слуги не пришли: их, как потом вспоминала Катарина, пытаясь водой и слезами смыть засосы со своего тела, отпустили на ночь с Гвен. Чёртова Гвен! Ненавижу! Ненавижу! НЕНАВИЖУ! Экзамены тогда отменились, поскольку Катарина пережила нервный срыв, и её отправили на отдых – странно, что без Флориана, это было бы в духе папашки и мамашки. А спустя полгода уже одноглазая Катарина бежала в Японию вместе с названной сестрой – восставшей из мёртвых девочкой Норой. Даже потеря глаза прошла в крайне извращённом свете. Врач появился не сразу, и, когда Гвен вызывала его, у Флориана было полсекунды, чтобы слизать часть крови с лица Катарины; та валялась в болевом шоке, орала и плакала, и не могла сопротивляться. После этого она решила, что ей нужно бежать, бежать как можно скорее, так далеко, насколько возможно. Япония – не Австралия, к сожалению, но в Австралии оставались филиалы компании, через которые можно было бы выследить беглянку, а Япония была неосвоенной территорией, к тому же хорошо защищённой океаном. Чем больше защиты, тем лучше: здесь Катарина могла целиком и полностью предаваться ненавистью к себе, к окружающим, к проклятым мальчишкам, и тихо-мирно жить вместе с Норой, проводя эксперименты над кошками, крысами и другими животными. Ну и над Ами, конечно, но это исключение из правил. Жизнь уже хорошо показала Катарине, что мальчишкам нельзя доверять никогда.