Природа скотины

      Забавно, как твоё дыхание разбивается о моё лицо.       Дыхание присуще лишь живым существам, присуще самой жизни. Что ж, твоя жизнь и впрямь разбивается о меня каждый раз.       Студёное утро туманом ещё спит на земле и мне впервые холодно. Яркими пятнами по светлой коже разукрашены твои щёки, твое лицо. И взгляд, непривычно растерянный. Я знаю, о чём ты думаешь, я знаю, что больше всего на свете сейчас ты хотел бы обнять меня. Но дуло твоей винтовки упирается в тёмно-синюю шерсть моей шинели. Вражеский тёмно-синий наверняка сбивает тебя с толку, ведь в твоей памяти всё ещё тлеют и мягко искрят воспоминания, в них на мне серый. На мне солнечные блики, пробивающиеся сквозь сосновые ветви. На мне рабочий комбинезон рукавами завязан на поясе, пыль и мазута. На мне твои горькие мужские поцелуи.       Я смеюсь: как ты мог подпустить врага так близко? Ты даже выстрелить не можешь. Может, мне стоит прижаться ещё ближе?       — Хэй, стреля-яй, — я тяну гласные и скалюсь, заглядывая в самую глубину твоих светлых глаз. Ледяные озёра. Образно, конечно, ведь лёд не бывает настолько горячим.       За спиной три дня пути, противная слякоть болот и бесконечно широкое поле, никем не убранное. Скудные ёлочные поляны сменялись сосновыми рощами, и часто землю километрами устилал белый хрустящий мох. Алая брусника росла меж него так красиво, словно рубины на снегу. Болотные кочки обманчиво высоко торчали над травой, а ступишь — и нога опускалась вниз так глубоко. Я шёл, проверяя дорогу, махал руками, где было тесно, иначе мог снова наткнуться на паутину. Перекусы были бедные, нельзя было разжигать костёр. Но однажды всё ж пришлось, когда промочил ноги в ручье. Ручьи попадались часто, мелкие, быстрые и так жаждало передохнуть, послушать звонкий плеск воды. Но я лишь умывал лицо, руки и с минуту рассматривал камешки на дне. Я должен был идти.       И я шёл, незаметно пробираясь вперёд. Шёл сюда, ведомый заданием и непоколебимой волей смести с пути любого, кто помешает, шёл навстречу солнцу. А пришёл вот, к тебе. Ты знаешь, что я не жалею ни детей, ни женщин, что мои принципы тверды, и я не стану вникать в чувства других людей. В твои тоже не стал. Просто поставил перед фактом: страна ошибается в своих позициях и искажает правду, идеалы были ложью и я уйду на ту сторону. Мне плевать, что я здесь родился, что я здесь вырос и жил, так лишь сложились обстоятельства, а природа одарила людей мозгами и мы вольны сами решать, как поступать. Любовь к семье не показатель полного подчинения родительским наставлениям, да и кто их вправе осудить? Они были такими же детьми, когда их учили «правильно» думать и поступать. И твоя светловолосая голова тоже была забита политической глупостью, иногда даже странно, откуда в ней осталось место для меня? Ах, да. Любовь ведь живёт в сердце. Ты считал так, и в сердце у тебя с рождения готовилось место лишь для меня, для меня одного. Потому что ты опускаешь винтовку и она, заряженная, стучит о землю. Руки ложатся мне на плечи, льнут на спину, скользя по плечам такие дрожащие.       Ишь ты.       Кручу тебя и заламываю руки за спиной. Знакомо, да? Помнится, был погожий день. И за солнечным светом в окошках, в сырой полутьме я впервые был так груб с тобой. Сжимал кости и царапал зубами кожу, всё тянул руки вниз, и ты в недоумении прерывисто выдыхал. «Как ты можешь?». Тогда в лесу, глядя на бруснику, я вспоминал не о крови убитых нами людей, а о той крови, что тремя каплями расцвела на простыне моей кровати однажды. Откуда мне знать, отчего я так жесток?       — Почему? — спрашиваешь ты. Выражение у тебя на лице такое разбитое, и щекой ты пытаешься прижаться к моей груди, выворачиваешь шею как лебедь и мельтешишь своей бумажной кожей из-под ворота. Это грустно.       Иногда, ты не оставляешь мне шанса поступить как должно. И в своём желании скорее замереть в объятиях ты никогда не одинок. Как можно забыть о времени, проведённом вместе? Всё просто только в сказках: курочка успешно обходит всю деревню, меняет косу на траву, траву на молоко, то на сё, и в конце концов спасает петушка, подавившегося бобовым зёрнышком. В реальности её непутёвый муженёк сдох бы через пару минут. Я это хорошо знаю. Как и то, что, если оставлю тебя в живых сейчас — обязательно ты мне встанешь поперёк горла таким зёрнышком в будущем. Ты ошибка, о которой не хватило мозгов подумать в юности, уносящейся так быстро под ливень агитационных листовок. Ошибка поспешности. Неужели не успеется даже ощутить трепет первой любви? Сознательные парни пишут свою жизнь строго по плану, для опрометчивых связей в ней места нет. Определённые в один взвод, посаженные за одну парту, вместе под обстрелами, перемазанные суглинком и порохом, и вместе в уединении, под покрывалом во тьме холодных ночей.       — Почему? — снова, уже настойчиво вопрошаешь ты, прерывая молчание, давящее на головы, в которых на самом-то деле нет ответа на этот вопрос. Почему случается что-то да вот так-то…       — Даю тебе минуту на смирение с реальностью, а потом я сверну тебе шею и всё для тебя закончится. Возрадуйся, твои страдания подошли к концу.       Слова были произнесены так легко. Бесплотные и бездушные они растворяются за мгновения, а возможно навсегда покидают Землю и улетают далеко-далеко, как попытка стереть улики. Было ли это взаправду сказано?       Похоже, что было.       Незаметно и едва всколыхнув воздух ты оседаешь вниз, и тянущая боль в плечах тебя вовсе не заботит. Такой вид у тебя — зеркало горести во плоти, человек, над которым небо разломилось напополам и из расщелины небосвода смолью каплет безучастность бытия. Мне не слышно твоего дыхания, хотя заметно было, какие крупные слёзы срываются со светлых ресниц. Печать твоего смирения — глаза, наполненные ничем и всем одновременно. Взгляд даже не тревожный, не блуждающий по равнине перед нами в поисках укрытия или пути бегства. Нет, ты просто держишь глаза открытыми. Сколько раз за войну встретился бы такой взгляд? Единицы. На войне больше страха и ужаса, боли в конце концов. Нет пустоты в войне, ни в каком смысле. И, оказывается, ты не собираешься начать борьбу против меня.       Отпускаю тебя, но сил приступить к сказанному не могу найти ни в одном мускуле тела. Так и стоим неподвижно ты да я, до того момента, как ты внезапно оборачиваешься и, цепляясь за ремень моей формы, тянешь на себя, как будто взбираешься, как будто подымаешься с колен, видимо, чтобы что-то донести до самых глубин души, которой у меня нет.       — Почему ты ни о чём со мной не поделился, не рассказал? Вместе, думаешь, мы бы не смогли принять верное решение? Почему ты не дал нам шанса решить вместе?! Сначала разделяешь саму сущность жизни напополам со мной, в честь чего переступал я через самого себя? Тебе отдано было самое дорогое, что осталось на поприще этого развороченного мира! Верность, дружба, идиотская дружба и любовь!       — Ты считаешь нас друзьями после всего, что было? — изламывая брови и кривясь в улыбке прерываю тебя.       — Я считал нас друзьями даже после всего, что было. Оказалось, ты и сотой доли этих понятий не осознаёшь. Скотина.       Последнее ты рвано и тихо произносишь враз со слезами, огромными, побежавшими по щекам вниз.       — Чего ты ждёшь? Или тебе так приятно глядеть на чужие страдания?       — Страдания?.. — слова как эхо срываются с моих губ.       Ноги так устали и напоминают о долгом пути, когда я присаживаюсь перед тобой, помещаясь аккурат по бокам твоего маленького тела. Эта усталость копилась годами и сейчас, сидя на мокрой от росы траве, с олицетворением головной боли в виде тебя перед глазами, мне бы так хотелось и самому отправиться на тот свет. Где туман не рассеется и не приведёт с собой полки солдат и марши танков, где не явится смена караула, где твоя одежда не пахнет порохом и можно долго валяться без дела рядом, пожёвывая юный зелёный колосок. Ты смог любить в столь тяжёлое время, так что ты знаешь о страдании? Доброе сердце было всегда наполнено надеждой и трепетом. Среди девчонок говорят, чтобы губы были краше, нужно говорить ими добрые слова. Но среди девчонок самыми красивыми были твои губы. И твои чистые глаза, всегда находящие тропинку к свету. А что же я… Просто тьма, жрущая всё то, что светло. Но при всей мрачности такого существа, оно всё же оставалось бессильным. Сил хватает лишь протянуть:       — Друзья-а…       Мы снова так близко и ты перестаёшь плакать. Скоро придёт рассвет и вместе с ним конец истории, в которой нас всё-таки было двое. Словно заново осознав неминуемое, рукавом утираешь лицо и щёки снова краснеют, раздражённые шерстью. То, как стремительно ты перепрыгиваешь из состояния в состояние удивляет. Но собственно, ты ведь такой живой. В окружающей серости влажного утра эта мысль поражает до самых костей. И в костях тоже отзывается незнакомым гулом, протестом намерениям. Руки тянутся непроизвольно, а твоя кожа на ощупь всё такая же тонкая. Долго вглядываемся друг другу в глаза, только разве глаза умеют говорить? Говорить умеет рот. И я говорю:       — Вместе мы можем пойти лишь в одном направлении, — по опустившимся бровям прихожу к выводу, что за некоторое прошедшее время ты привык к более конкретным координатам, потому уточняю, — и это не на хер.       Между нами молчит сама тишина и вдруг, похожий на тёплый солнечный луч посреди дождя, сначала хриплый и приглушённый, а затем глубокий, теряющий напряжение с очередным выдохом, сыплется твой смех. Напоминает мне шорох упавших с полки друг за другом полотенец. Мягко наконец достигаешь меня, смеёшься в запылённую шинель. Холодными пальцами ведёшь внутри по моим волосам, сквозь пряди собранного хвоста. Почему так страшно коснуться тебя в ответ?       — А я знаю, куда, — наконец затихнув после недолгой паузы хрипишь, поднявшись с моей груди, — и я пойду с тобой.       — Как верный друг?       Ты не трусишь перед моим выжидающим взглядом, не отнимаешь рук с плеч в тёмно-синем.       Бывает, у вас пустеет голова. Как фляга из тыквы пропускает из уха в ухо ветер, благо, что не свистит и не дурачит присутствующих. Но сейчас мне бы хотелось статься вывернутым перед тобой наизнанку, чтобы в этом мире хотя бы тебе что-либо стало понятно. Какие-то мысли уже собираются появиться в сознании, но ты опережаешь их наклонившись. Мягко целуешь сначала в щёку — тягостный узел распускается у меня в груди — затем в уголок губ, щекоткой сдвинувшись чуть глубже: «Как друг», слышу спокойный голос. Без дрожи ладонями удерживаешь моё лицо накрывая рот полностью, с присущей тебе нежностью обхватывая. Есть что-то особенно сильное в том, как я тяну тебя ближе руки положив на тощие, но крепкие бёдра. Хлопок под кожей жесткий, ворсинками напоминает о реальности происходящего. Ранее колющая о провале задания совесть притихла, и совсем не хочется думать о том, что всё это может быть подставой. Что это всё — качественная уловка, впрочем, не имеющая никакого смысла. И я злюсь на самого себя, но вздрагиваешь из-за прокусанной губы ты. И так всегда было, вот такая она, это скотская эгоистичная природа тьмы. Отстраняешься ты с приоткрытым ртом, багряным, как те ягоды брусники, встреченные мной прежде.       — Как друг и, может, хотя бы как любовник, — невероятная горечь скользит меж твоих слов, скудно окровавленных.       Отвечаю даже не раздумывая:       — Правильнее говорить «возлюбленный», это разные вещи.       — Четверть часа назад ты собирался свернуть мне шею.       — И в то же время ты продолжал любить меня.       — Мы должны уйти вместе уже только по этой причине.       — Потому что оба ненормальные?       — Потому что оба ненормальные.       Точно. Ты как эхо в горах моего неканонного существа, и где бы я ни звал тебя — ты всегда будешь рассеянно преследовать каждый его миг.