Аспарагус

Преподавательница русского и литературы, пятидесятилетняя мать-одиночка Ксения Алексеевна обожала комнатные цветы. Каждый подоконник в маленькой двухкомнатной квартире был загроможден горшками и кашпо, из которых задорно высовывались, томно ниспадали, уверенно стремились ввысь шары и цилиндры кактусов, изящные плети плюща, циссуса и потоса, листья и цветоносы гименокаллисов и гиппеаструмов. Первокурсник Евгений не разделял ее пристрастий. Однако после того, как все горизонтальные поверхности в спальне матери, на кухне и на балконе были заселены комнатной растительностью, он был вынужден впустить в свою выходящую окнами на восток комнату зеленых соседей. Сначала мать принесла к нему на компьютерный стол большую толстянку, мотивировав это тем, что она поглощает радиацию от монитора. Затем подоконник украсил выводок литопсов. Вид у этих живых камней был более чем непристойный — две округлые пухлые половинки с манящей прорезью между ними. А затем рядом с садом живых камней появился голландский кактус — на толстом трехгранном изумрудном стержне красовался привитый к нему круглый багровый набалдашник. После этого Евгений впервые задумался над тем, что мать на что-то намекает. Толстянка, литопсы и кактус не требовали особого ухода: он лишь поливал их, когда земля ощутимо подсыхала. Но все изменилось, когда Ксения Алексеевна принесла в его комнату нового обитателя, который занял место на шкафу в изголовье его кровати. Это было пышное сочно-изумрудное растение, отдаленно похожее на папоротник с тонкими иглистыми листочками. Растение было очень капризным, его нужно было часто поливать, опрыскивать дважды в неделю, проверять, не завелась ли под его корнями во влажной почве цветочная мошкара… Каждый вечер мать переодевалась в легкую короткую ночнушку, распускала тугой пучок, в который собирала свои русые с проседью волосы, и перед сном заглядывала к сыну в комнату, чтобы пожелать сладких снов. Каждый вечер она спрашивала, полит ли аспарагус. Каждый вечер Евгений отвечал, что забыл его полить. Подставив к шкафу табуретку, мать взбиралась на нее с графином. Она как будто нарочно подбирала момент, когда сын уже уляжется в постель, чтобы продемонстрировать свои крепкие сильные ноги, свои массивные ягодицы, обтянутые красной нейлоновой тканью трусиков. Эти громоздкие мясистые полушария немолодой, давно потерявшей юношескую упругость, но все еще соблазнительной плоти, наверное, были такими приятными на ощупь... И не особо скрываемое удовольствие от самой этой мысли заставляло Евгения упорно оставлять аспарагус неполитым. Суббота выдалась трудной, поэтому долгожданный отдых был для него куда желаннее созерцания материнских ягодиц. Намерзшийся на спортивных соревнованиях, Евгений забрался под одеяло и уже начал дремать, когда дверь открылась без стука и в комнате включился свет. — Женечка, ты полил аспарагус? — Ксения Алексеевна с распущенными волосами, в короткой ночной рубашке, облегающей дородное тело, стояла в дверном проеме. В ее руке, как обычно, был кувшин с водой. — Кого? — Евгений привычно изобразил недоумение. — Аспарагус! — мать указала на ниспадающий со шкафа поток иглистой зелени. — Я же говорила — его нужно поливать каждый день! Это тебе не толстянка, он любит попить. «Аспарагус. Кто только так его назвал…» — подумал Евгений. В названии растения ему слышалось что-то неприличное: своим внушительным латинским окончанием оно напоминало слово «анус», а спрятавшееся за буквой «а» губошлепое «сп» заставляло думать о сперме. Когда это слово звучало из уст Ксении Алексеевны, эта фонетическая непристойность казалась еще одним странным намеком. Вид ее исполинских обвисших грудей под тонкой тканью был дразнящим, как никогда. Глядя на них и внутренне смакуя звучание слова, слетевшего с губ матери, Евгений ощутил, как против его воли кровь приливает к паху, заставляя член принять не совсем уместное вертикальное положение. — А что это твой аспарагус так взбодрился? — хихикнула Ксения Алексеевна, сладко прищурившись, и уставилась на одеяло, приподнявшееся наподобие индейского вигвама. Прикрываться или сводить все к шутке было бессмысленно. С внутренней дрожью Евгений проследил взглядом маршрут кувшина с водой, который она поставила на стол, прежде чем игриво рухнуть на его кровать и стащить одеяло. Ксения Алексеевна с глухим смешком приобняла Евгения и ласково потерлась щекой о его щеку, а затем поцеловала в губы, как целуют не сыновей, а мужей. Он приобнял ее за талию, чувствуя, как материнские прикосновения пробуждают в нем не сыновьи чувства, а чувства мужчины к зрелой женщине, к мягкой громаде рыхлой, тяжелой плоти. Его мать была невероятно привлекательна для пятидесятилетней женщины. И Евгений хотел ее. Хотел, истекая слюной, облизывать ее мягкий живот и тяжелые огромные груди, кусать мясистые соски, гладить округлые бедра, хотел целовать ее от кончиков пальцев ног до корней волос, хотел сдирать с нее остатки одежды и с силой проникать в нее, хотел, чтобы она по-кобыльи мотала головой, откидывая длинные волосы с вспотевшего лба. Чтобы стонала и сжимала его еще сильнее. Чтобы корчилась и царапала его спину. И это было совершенно в порядке вещей. Это было естественной потребностью ревущего и буйствующего в нем волосатого обезьяньего самца, не ведающего стыда животного. Это было прекрасно. Разорвав первый в своей жизни поцелуй, Евгений облегченно выдохнул и утробно охнул в титанические, мягкие, теплые груди, опустившиеся на его лицо тяжелым рыхлым грузом. Спустившись ниже и стащив с его бедер просторные семейники, Ксения Алексеевна игриво помассировала ему яички, а потом схватила и сжала мошонку, отчего он громко замычал. Тогда она наклонилась к его паху, медленно раскрыла рот и принялась щекотать языком багровую скользкую головку, которая вскоре скрылась у нее во рту. Это было очень приятно, Евгений и представить себе не мог, что сладко-запретные ощущения будут настолько отличаться от привычной ему и давно наскучившей мастурбации. Голова закружилась, к лицу прилила кровь, щеки и уши загорелись колючим жаром, точно их натерли снегом. Мать хлюпала и причмокивала, ее голова ритмично двигалась вверх-вниз, обильно льющаяся изо рта слюна стекала на его яички — как вода из графина, которая каждый вечер увлажняла почву под корнями аспарагуса. Слегка закатив глаза и высунув язык, Евгений тихо постанывал, пока удовольствие не перешло все мыслимые границы, и он, не удержавшись, кончил прямо в ее жаждущее сыновьего семени горло. Ксения Алексеевна радостно осклабилась и алчно проглотила заряд густой белой животворящей субстанции, хлынувшей из его ствола. Удовлетворенно икнув, она стянула промокшие насквозь трусики со своих монументальных рыхлых ягодиц и уселась на Евгения сверху, прижавшись к его обмякшему члену горячей сочащейся промежностью, поросшей густыми курчавыми волосами, уже совершенно поседевшими. Мясистые, обвислые половые губы были мягкими и скользкими. Она тихо постанывала, двигая бедрами и покачивая своим внушительным бюстом в такт убыстряющемуся стуку сердца Евгения. Когда его член снова затвердел, она опустила на него свои одуревшие от похоти светло-карие глаза и еле слышно прошептала: — Ты так сильно любишь меня, малыш. Я тоже очень тебя люблю. Я ни на кого никогда не променяю своего маленького Женю, слышишь? Я ведь так и не вышла замуж после развода, потому что нам двоим было хорошо и так… и без чужих мужиков… Да, его мать действительно не вышла замуж после развода, но вот чужих мужиков, пусть и постоянно сменяющих друг друга, она водила к себе едва ли не чаще, чем Евгений менял трусы. Слушая их болтовню на кухне и томные вздохи за стенкой, он неизменно чувствовал себя лишним. Думая о самой важной в своей жизни женщине в объятьях ее бывшего преподавателя деда Василия, коллеги-педагога Руслана Валерьевича, соседа по подъезду дяди Сани, Евгений всегда ревновал и завидовал, и вот теперь, наконец, он получил то, что всегда доставалось другим. Приподняв свой огромный зад, она вновь опустилась, оседлав его девственный член. Давно потерявшая юношескую упругость немолодая вагина без труда приняла сыновий орган, который был достаточно велик для того, чтобы не показаться ничтожным в сравнении с простором горячей скользкой полости. С довольным кряхтением Ксения Алексеевна задвигала бедрами, объезжая отвечающего ей резкими движениями таза молодого жеребчика. Руки Евгения плотно обхватили потные пухлые бедра, вмявшись пальцами в рыхлую немолодую плоть. Перед его глазами гипнотически колыхались огромные, давно потерявшие округлую форму груди матери, похожие на увенчанные темными сосками с большими пупырчатыми ареолами дыни-торпеды. Безграничное наслаждение, пропитавшее каждый кубический сантиметр воздуха в комнате острым запахом разгоряченных тел, заставляло Евгения все сильнее стискивать мясистую громаду и все чаще хватать воздух ртом. Лицо Ксении Алексеевны разрумянилось, лоб украсили блестящие капельки пота. И тут — странное дело — все происходящее начало казаться Евгению не столько возбуждающим, сколько смешным. Он хохотал все громче, и все чаще в промежутках между его судорожными вдохами звучали истеричные всхлипы. Он ебал мамку. Он ебал свою мамку. Он ебал свою мамку-шлюху набрякшим обслюнявленным шлангом. Он ебал мамку своим барометром. Он ебал мамку-шлюху своим шампуром. Он ебал мамку-шлюху своим волшебным посохом. Он ебал мамку-шлюху своим персональным танком «Т-34». Он ебал мамку-шлюху своим аспарагусом. Извергнув в горячую утробу еще один заряд полыхающего семени, Евгений надсадно закричал, словно очковый ревун. Потом еще и еще раз — он кричал бесконечно долго, пока у него не перехватило дыхание. В глазах потемнело, и стало хорошо, невыносимо хорошо, нестерпимо сладко и легко, а после — после не стало ничего. Его тело бессильно изогнулось, и он затих, успев в последнее мгновенье осознать, что разрядился так, как никогда прежде… — Ааа… ммм… — собственное невнятное мычание вернуло Евгения в реальность. Он был один, в комнате было темно, лишь луна тускло просвечивала сквозь шторы. На лицо падала перистая тень ниспадающих со шкафа листьев. Мокрыми были не только семейники Евгения — постель под ним была влажной, все тело было потным и горячим, конечности как будто налились свинцом, голова была тяжелой, как чан с помоями. Несколько минут он тупо глядел в потолок, пытаясь понять, что произошло. Потом попробовал сесть — но понял, что не может, и завалился набок, растянувшись на пропитанной потом простыне. В мыслях всплывали обрывки того, как все было на самом деле. Мать полила капризное растение, и, по своему обыкновению, ушла, поцеловав Евгения в лоб. Нет, она не наваливалась на него своим горячим, дряблым, но все еще таким соблазнительным телом. Не глотала его сперму с жадностью голодной пиявки, не чувствовала его затвердевшего члена у себя между ног. Не седлала его, сладострастно закатывая глаза, не подмахивала бедрами так, словно от этого зависела ее жизнь. Нет. Все это было лишь сном, лихорадочным, нездоровым сном. — Проклятый… аспарагус… — с трудом поднявшись с постели, Евгений направился на кухню, надеясь на то, что в аптечке завалялись порошки от простуды.