Никаких шансов

За окном шумел город. В провинции всегда тише, чем в Москве, но не всегда тише — значит лучше. На родине у Алексея, в городке намного меньше чем Москва, например, не бывает таких, как Вальцев, хоть и таких, как он больше и не бывает. Для начала, стоит быть очень смелым человеком, чтобы хлестать вино, когда у тебя треснула губа. Хлестать его так отчаянно, стакан за стаканом, чуть хмуря брови когда незначительное количество спирта попадает на рану. Познакомившись с Лёвкой, Алексей понял, почему никогда не слышал о межпланетниках простого прилагательного — «красивый». Отважный, умный, скромный, и с улыбкой такой, доброжелательной, но почему-то без «красивый». Это, конечно, можно было списать на воспитанность советских граждан, но красивый — звучало, только не об этих людях. Может быть, язык не поворачивается приукрашивать? Смотря на Левку первым в глаза бросаются высохшие губы, да оспины на плечах, синяки под уставшими глазами, и шрамы на коленке. Космос — штука трудная, да к тому же самовлюблённая. Вот возьмите вы, даже, пускай, самого красивого паренька вида хомо сапиенс, да разве идёт он в сравнение с тысячами звёзд в летнюю ночь? Если вы в него не влюблены, увы, не идёт ни в какое! Но космосу об этом, может быть, и неизвестно. Облачите этого паренька в скафандр, и его красота останется среди звёзд. Так уж повелось у жадной и нарциссичной вселенной, она не терпит красоты. Да и жизнь, не очень жалует… Слишком много в рассказах этого геолога…пустоты? Да уж пожалуй, это верная пустота, которая появляется у человека тогда, когда не хочется любить и даже дружить — слишком больно терять людей. Те, что остались в песках ему не больше чем товарищи, но только потому что он сам так захотел. Алексей сидел, пил разведенное минералкой вино, кажется, оно было домашним, потому что больно быстро Вальцев напивался, сидел, пил и думал: неужели это и есть их жизнь? Он перевёл взгляд на Сергея, тоже ведь видный геолог, неужели ему это всё нравится? Глаза у паренька и правда горели пламенем детского любопытства, картину портила лишь потухшая папироса в зубах. А может, напоминала о горькой правде, ведь и Серёжа этот, каким бы молодым он не выглядел — взрослый, сменивший на вечер маску пустоты на ту толику детского любопытства, которая жила лишь благодаря отличной памяти. Вальцев маски любопытства не носил, даже более, не носил никаких масок, он действительно был таким. Вся его личность, казалось, двулика и проста, и делиться она на рассказы о жестоком космосе, который бьет больше всех по сильным и здоровым, и простое человеческое — стакан с вином в руке и пьяный румянец на щеках. — Лёш, и вот тебе интересно всё это слушать? — Вальцев отставил стакан, и потянулся на своём стуле. И в нём всё-таки толика самовлюбленности была, один на стуле сидел. Алексею приходилось ютиться на табуретке, а Сергею — на табуретке без подушки. — Ты же сам летать будешь. Чего глядишь на меня как на врага народа? Будешь летать, будешь! Ну вот, наслушаешься же — и летать перехочешь. — Я не трус, Лёвка. И раз уж выпала такая жизнь… — Это не жизнь, это смерть, Лёш! Смерть. — А, по-моему, смерть существует только если говорить о других людях… — Хочешь доказать мне что это всё — жизнь? Тогда давай не на людях! Извини, Серёж, мы на пару минут. На балконе было красиво. Звёзд, жаль, не видно, но огоньки электричества в окошках вполне их заменяют. И как звёзды, совсем не греют своим далёким и близким светом. Хорошо Лёвке, живёт себе на шестнадцатом, и знать не хочет что творится ниже. А кто-то, на этаже восьмом в соседнем доме, вон, уроки до сих пор делает. Сколько же время? — Смотришь на часы которых нет? Двенадцатый час. — Осторожное время? Вальцев лишь улыбнулся. Алексей осторожно держал руки в карманах, то и дело скользя пальцами по зажигалке. У Лёвки в кармане виднелась пачка Союз-Аполлона, но курить он не спешил, а может, и не планировал вовсе. — Ты уж извини, не при романтиках. Мне интересна причина, какого черта ты не послал меня с этими рассказами? Нет, честное слово, будь я на твоём месте, лежал бы уже в отеле, да смотрел бы очередную идиотскую передачу. — У меня свои причины… — Какие? Какие могут быть причины слушать пьяного идиота, который чудом выжил в этом проклятом космосе? Свои причины были одной. Простой, звучной, красивой любовью, которая проявлялась в восхищении каждым словом этого пьяного идиота. И во вспышках ревности к девушкам с пышными букетами, что бегут обнять знаменитого звездоплавателя (Алексей даже укорял себя за такое пошлое слово из фантастичных романов). Их он просто не любил, а потому на встречу уже три года как друга брал с собой бутылку шампанского, а не срез мертвых растений. — Если я скажу, что люблю тебя, какая отговорка придёт тебе первой на ум? — Терять офицеру, как ему самому показалось, нечего, и он пошел ва-банк. — Лёш, а ты разве не понимаешь? Никаких шансов! — Никаких шансов чего? К чему? Ненавижу эту твою, присказку, чёрт бы её побрал! Вальцев присел на голую бетонную плитку. — Иди сюда. Ну кто бы в здравом уме согласился бы лечь на холодный пол ногами, а головой, прости Господи, на друга? Мало кто, но Алексей лёг. Какая разница, если он безответно влюблен уж месяца как два, а эта глупая встреча может быть последней? — Никаких шансов у наших с тобой отношений нет, дорогой мой. — С чёрта ли? Не любишь — так и скажи! — А как ты себе представляешь наши отношения? Если ты подписался уже на полёт на Венеру… — Знаю, знаю! Сдохну там, зато памятник лет через сто поставят. Но разве нельзя встречаться между полётами? — Если не умрёшь, конечно, можно, но… Руки Вальцева, ловко забравшиеся в рыжие волосы, дрожали пьяной и нервной дрожью; перебирали локоны. — Да что «но»? Я тебе нравлюсь? — Сильно. — Тогда, почему? — Не понимаешь… Вместо звёзд на балконе была бетонная плита. Серая, с разводами, которые было почти не видно. Они были, наверняка были, но в ночи уловить их невозможно. — Я заведомо для тебя мёртв, Лёш… По умолчанию. Как и любой другой, кто осмелился бороздить просторы космоса. Вся наша любовь будет ожиданием похоронок друг о друге. — Будет? Значит, будет? — Если ты так хочешь… Не могу противиться твоей улыбке. Ты воспитал меня подобно собаке Павлова, когда улыбнулся тогда в чёрных песках… — Лёвка, торжественно клянусь! Я буду любить тебя до того момента пока на руки мне не принесут похоронку! — Алексей перевернулся, посмотрел в пустые глаза напротив. Пустые, да к тому же почти в слезах. Такие сложно любить, но это лишь момент большой вселенской грусти, он скоро пройдет, и Вальцев снова улыбнётся. — А потом тоже клянусь любить! Только ты об этом не узнаешь. — Добавил он шёпотом. — Я люблю тебя. Алексей нежно коснулся губами губ Лёвки. Ему, наверное, больно, целоваться сухими губами, поэтому нужно быть предельно осторожным. Только вот, отчего он не улыбается? Почему девчонки, когда их целуешь на дискотеке, лыбятся, будто смешинка в рот попала, а он… Плачет? — Лёвка, ты чего? — Пообещай, что доживешь до того времени, когда межпланетники перестанут дохнуть как мухи. — Лёвка! Мы ровесники с тобой, ты тоже доживёшь, и даже не думай мне тут… — Пообещай, пожалуйста. — Обещаю. Вместе доживём. Сергей загромыхал посудой на кухне, извещая, что пора возвращаться. До следующего полёта оставалась неделя, и если повезёт, и этот талантливый Серёжа окажется трусом, как серьезно предполагает Вальцев, у них будет целых два дня наедине. Два дня… *** В кабинет вошёл Краюхин, с совершенно мёртвым выражением лица. — Тут, товарищи, такое дело… — Держа в руках свежую газету, настолько, что та пачкала пальцы, он собирался с мыслями. Видимо, что-то серьезное. — Видимо полёт отложат. Я, конечно, не ручаюсь, но траур, сами понимаете. — Траур? Не понимаем. Если вы о Поле, так он давненько нас покинул, к чему…- Геологу впихнули в руки колонку с непонятными буквами. Через стол Алексей не видел. Газета пошла по рукам, и каждый, кажется, принимал трагедию как свою. Богдан, единственный, не принялся читать длинный текст, взглянул лишь на фамилии, и скорбно вздохнул. Дошла очередь и Алексея. Пара незнакомых фамилий, Вальцев, другая пара незнакомых фамилий. Осознание пришло не быстро, пришлось вчитаться раз десять. Но о похоронке уже мечтать не приходилось — он погибшему ни брат, ни мать, и даже и не муж.  — Никаких шансов… Алексей передал газету дальше, кажется, она вернулась в руки Краюхина. В кабинете повисло молчание. Долгое, траурное молчание.