Портрет

Под прощальную песню осени он пишет твой портрет, красавица. Разбавляет тусклые краски полётом мечты и вдохновения, прожигает полубезумным взглядом тонкую тускло-жёлтую бумагу. Пепельно-серый карандаш скрипит и скрежещет, слой за слоем укладывая линии в его совершенство. Измазанные в рыжей краске пальцы и истерзанные карандашной пылью свинцово-чёрные ладони хватают замызганную белую кисть, и грубо врезаются ею в холст, с нежным остервенением вырисовывая черты твоего лица. Ты видишь, красавица? Видишь, какой болью горят его глаза, как он сипло, натуженно дышит – и каждый вздох его посвящён тебе, каждый его взгляд, каждое прикосновение болезненно-тонких бледных пальцев к мягким и острым линиям твоего портрета. Чуть касается блёклой щетиной кисти беспутно-рыжей краски и цвет весь без остатка дарит холсту, дарит тебе, красавица. Рычит, морщится, воет, никак не находя на портрете того самого солнечного блика, который видел в твоих волосах. Брызгая на себя солнечно-жёлтым безумием, переносит его на холст, заставляя оживать твои смешливые ореховые глаза. Узнаёшь, красавица? Это ты. Такая, какой он видит тебя. Без всей это пошлости и пустоты, без дурацких ужимок и натужного смеха, без расчётливого прищура и обольстительной улыбки – только свет и юность. Ты – богиня его, Афродита, Фрейя, Бастет…Квинтэссенция красоты и нежности. Тебе никогда не стать такой. Пустышка. Маленькая фарфоровая куколка с фальшивым сердцем и стеклянным взглядом. Изящная статуэтка, блистающая под лучами тёплого солнца. Скользкая кобра, из пасти которой брызжет упоительно-сладкий яд. Маленькая девочка, его девочка, которую он обожествлял и любил, куда ты делась? Куда исчезло то хрупкое, наивное существо? Где, где потерялось то, что мы называем очарованием и непосредственностью? Утрачено. Утрачено безвозвратно. Ах время-время, ты точишь камни, ты сносишь стены, рушишь города и судьбы… Ты не щадишь никого. Ты не пощадило и той глупенькой маленькой девочки. Очарование очернилось соблазнами, непосредственность разбилась о камни и сменилась жестоким расчётом, а сияние глаз поблёкло и остекленело. Но он… Он помнит тебя, девочка. Ту тебя, для него – настоящую. Он отказывается принимать и верить. Не замечает искривлённой усмешки, которую ты даришь в ответ на его восторженные речи, не принимает всерьёз глупые, на поверхности лежащие оправдания и свято верит наглой лжи. Он любит… Нет, не тебя, куколка. Он любит её – свою музу, свой свет, своё счастье. Она давно затмила тебя во всём. Тебя же в его голове попросту нет, ты не существуешь. Смирись, девочка. Кажется, ровные белые зубки хотят заскрежетать? Кажется, хитрые глазки-лампочки уже метают молнии? Ты поняла, да? Пон6яла и ненавидишь. Эгоистичная тварь, ты не можешь принять того, что не являешься для него всем. Псина на стоге сена, ты не можешь дать свету к нему прикоснуться, но и сама согреть его не можешь. Тварь. Гарпия. Сирена. Ты недостойна слёз, бороздящих грязные щёки. Ты недостойна боли, сжимающей его душу и кромсающей сердце. Ты вообще недостойная. Самая недостойная из всех женщин, которые могли бы рядом с ним оказаться. Смотри, смотри, красавица, смотри… Он до капли выжимает себя, он изничтожает плоть и кровь – и всё лишь ради восхитительного бордового оттенка твоего платья, так чудно оттеняющего солнечные блики волос и ореховый огонёк в глазах. Он улыбается последней улыбкой безумца – и уходит. Недостойная. Отвратительная. Тварь. Он… он ушёл. Он стал лучом света. А ты да упадёшь во тьму…