Ступая в темноту

В тот день им пришла весть, что Корифей повержен, Инквизицию чествуют, близятся выборы Верховной Жрицы и что-то еще, что Лина уже не читала — незачем. Для Стражей все равно ничего не изменится, пускай и новость о смерти Корифея — окончательной и бесповоротной — взбодрила ее спутников. Огрен и до того совершенно не стеснялся обчищать местные трактиры — и откуда только деньги брал? — а теперь он будет прикрывать это победой и ворчать: наконец никто не трындит в башке, а Натаниэль на это — усмехаться: главное бочонки свои пивные не слушай. Они, Стражи, вновь будут свои собственные — на эти жалкие пару десятков лет, что им отведено — и так правильно, так надо. Лина прикрывает глаза, позволяя голосам команды затихнуть на задворках сознания. Флейта все также бессмысленно поет у нее в голове. ** Ей требуется несколько дней, чтобы констатировать — да, это Зов, ей не чудится. Нет, она все еще не нашла лекарства. Глупо это как-то. Обидно, может. Десять лет — совсем ни о чем на общем фоне. Дункан дожил до такого возраста, до которого не все банны-то могут. А у тех условия явно получше ежедневных мотаний по болотам и декорированию Троп трупами порождений тьмы. Ей надо сообщить об этом остальным — много чего надо, на самом деле, но это как-то в приоритете стоит, хотя мысль о том, как притихнут все, как смотреть на нее будут — не с жалостью, нет, они давно не знают такого чувства — но с печалью- Мысль эта неожиданно горькая на вкус. Ей надо сообщить в Вейсхаупт — у тех и своих проблем хватает, однако Скверне плевать, Скверна закипает в ее крови, скручивается, пульсирует; всего царапина, и она хлынет из нее воплями обреченных и слизью — вязкой и черной. Ей надо сообщить об этом так многим, поэтому Лина открывает рот и говорит ничего. Ничего — звенящее, мелодичное и имеет глаза архидемона в ее снах. (Она давно не зовет их кошмарами.) Ничего — немного от ее обязанностей, немного — от усталости, чуть больше — от мозолей на руках, которые уже не вылечить. Ничего — это гадать, когда Зов в ее голове из фальшивого стал настоящим. Однако Кларель ошиблась — и ее ошибка помножила количество молитв, слез и могил. Лина не собирается повторять ее подвиг. ** Предсказуемо это оказывается больно — в основном от неожиданности, ранний срок все-таки. Могло ли это быть последствием того, что она убила архидемона и выжила по счастливой случайности? У нее нет времени задуматься — оставьте на кого-то еще, в Вейсхаупте давно это пытаются изучить. Им не впервой терять людей, оружие и самих себя. Лина собирает свои скромные пожитки: броня и пара кинжалов; от еды тошнит, бинты больше не понадобятся, деньги в гроб обычно тащат только самые щепетильные. Долго смотрит на худую сумку, гадая, ничего ли не забыла на тот свет. В ее ноше больше стражнического, чем эльфийского, и порой она не может вспомнить, как вьются линии валласлина на ее лице. Или голос Сказителя, его черты, жесты, что так нравились в детстве — хотя предания помнит все до единого, такой вот парадокс. Если этот факт и должен что-то о ней говорить, то Лина не знает что. Она не запоминает, как проходит прощальный праздник (поминки, услужливо подсказывает подсознание), устроенный остальными. А те моменты, что все равно откладываются в памяти — например, то, как Огрен неловко слезится и пытается это скрыть, а Веланна бормочет что-то на эльфийском, держа ее за руку — намеренно не вспоминает. Тонкая мерная музыка, влекущая ее к себе, — единственная ее спутница. Орзаммар раскидывается перед ней: все такой же грузный, тяжелый и теплый, и на мгновение Лина замирает, разглядывая. Ловит на себе парочку ничем не примечательных взглядов, отворачивается, не желая вдаваться в объяснения — или, еще хуже, встревать в очередные бессмысленные склоки. Легион Мертвых смеряет ее подозрением, а Лина и не помнит никого из них толком — все они такие, безликие, для общественности. Безымянные герои — пронзительно и небольно. Может, так даже лучше. В ней признают Серого Стража, а музыка в голове уже бьется, неспособная ждать, и зовет в коридоры, брести по костям погибших, становится единым целым со Скверной и ненавистью, растворяться в вечности, умирать, умирать, умирать. Гномы расходятся, почтительно кивая, кто-то что-то говорит ей вслед — то ли ободряющее, то ли сочувствующее, Лина уже не слышит. Порождения тьмы гудят вместе с кровью, а сталь кинжала жжет пальцы изнутри — и ничего больше не остается. Она заберет с собой столько, сколько сможет, но этого никогда не будет достаточно.