***
Из всех кошмаров, который переживала Петра за время службы в Разведке, этот, пожалуй, самый кровавый и жестокий. Кругом пыль, крики и душная вонь из огня, обугленной древесины, земли и трупов. Их едва не приканчивает взрывной волной — Колоссальный, омерзительное чудище, с которого словно содрали кожу, бесстрастно смотрит на учиненные им разрушения, а она, вся в слезах, пытается нащупать пульс на шее Оруо. Проклятый платок, проклятые дрожащие пальцы, проклятые слёзы, которые надо скорее вытереть о рукав, ещё больше размазывая по лицу пыль и сажу. Окажись рядом титан, это точно был бы её конец: как тогда, с Женской Особью на хвосте, Петра практически теряет способность оценивать происходящее. Весь её мир замыкается на Оруо, которого она намеревается выцарапать ногтями хоть с того света, а он лежит перед ней — грязный, с потемневшими, слипшимися от крови волосами, безжизненно неподвижными веками и сухими губами. Петре чудится, что она не чувствует бьющуюся точку под кожей. «Не уходи, слышишь! Безмозглый Боссард! Не бросай меня здесь! Пожалуйста, не бросай!» И когда зрение снова плывёт, а её начинает мутить от отчаяния, она наконец слышит тихий вздох и чудом улавливает лёгкий удар под пальцами. «Не бойся, не бойся. Помирать раньше, чем наш выскочка подвал отопрёт, я не собираюсь». Этот хвастун таки сдерживает своё обещание. Они выживают, открывают тот самый подвал, возвратившись, предстают перед королевой Стен и теперь залечивают раны, ожидая пополнения в отряд. И хотя проблем становится ни капли не меньше, это всё равно похоже на передышку. Петра радуется ей: битва за Сигансину выжала соки из всех, и она чувствует в себе и в других разведчиках неприятную перемену. Наверное, виноват груз осознания, что их мир переворачивается в очередной раз и теперь уже окончательно. Однако Ханджи, новый командор, полна решимости, капитан Леви по-прежнему суровый, иногда излишне придирчивый капитан Леви, по лазарету раздаётся звонкий смех Саши, и Петра улыбается, заглядывая к Оруо, который, весь перевязанный и в полузастегнутой для удобства рубашке, сидит на стуле у окна, скучающе подперев рукой покрытый едва заметной щетиной подбородок. Жить, даже так, всё равно прекрасно. Она наивно мечтает больше никого не потерять. С другой стороны, сейчас у этой мечты есть веские основания: титанов становится меньше, начинают даже ходить разговоры о восстановлении территорий за Розой, и Петра чувствует, что в ней расцветает опасная надежда на светлое будущее: далёкое, как море, уходящее в горизонт. Вода в нём горько-соленая, от неё свербит в горле, но она пахнет так, как не пахнет ни одна река, и цвет у неё лазурно-зелёный, весь испещренный солнечными зайчиками. Такова их реальность: горькая, но прекрасная, с неизвестным концом, и даже начала у неё уже не отыщешь. Оруо похож на старого деда: много ворчит, очевидно изнывая от праздности и боли между заживающих ребер, и часто говорит о доме. Петра тоже давно не видела отца, и они, сидя рядом, обсуждают, что надо бы, надо поехать, а не только слать письма, постоянно упоминая заезженное «всё хорошо». Уже нет смысла скрывать от кого-то их отношения, да и, честно говоря, не хочется. Петре абсолютно без разницы, кто что подумает, и куда более важным она считает хотя бы раз за день почувствовать прикосновение Оруо к своему плечу либо подержать его за руку, слушая, как он жалуется, что заживает всё слишком медленно или что «Саша эта» тараторит, как трещотка, доводя его до головных болей. Что у неё, Петры, вид какой-то осунувшийся, веснушки бледные, а волосы уже надо подрезать, иначе начнут мешать. Она, конечно, иногда осаживает его: то шутливо, то вполне серьёзно, но по-настоящему они не ссорятся никогда. И Петра ждёт не дождётся, когда Оруо наконец разрешат надеть УПМ, чтобы он вернулся в строй, к ней. Даже если не удерживается и прикрикивает на него в день «воссоединения», а он за ужином заводит самодовольный монолог, что истинное мастерство не убьешь даже тяжёлой травмой. — Головы у тебя травма так и не прошла, — закатывает глаза Петра, раздражённая, что Оруо бахвалится перед теми, кто, несмотря на возраст, ничуть не уступает им по навыкам. — Дай поесть спокойно, не то пойду доложу командору Ханджи, что у тебя слишком много энергии. Она как раз лишние руки искала. Но в глубине души отлично понимает причины этого хвастовства, лелея воспоминания о трогательно-сосредоточенном выражении его лица, пока он сегодня пристёгивал УПМ, тщательно проверяя механизмы. Поэтому-то раздражение улетучивается ещё до того, как Оруо после ужина ловит её в тёмном уголке по пути в казармы, заставляя вспомнить полустёршееся, такое сладкое чувство: когда целуют долго и страстно, а не едва шевельнув губами, потому что любой резкий вдох или неосторожное движение закончатся болью в груди. Среди взметнувшихся мыслей вспыхивает одна-единственная, шелестя сквозь шумное дыхание, и Петра, обнимая Оруо за шею, даже при неверном свете угадывает в его взгляде растерянное сомнение. Он не отшатывается, но молчит, и румянец на её щеках жжётся сильнее прежнего. — Знаешь, давай-ка в другой раз… Что-то у меня рёбра опять ноют, не хочу на боку спать. Неловкость в его голосе и нежелание встретиться взглядами дают мощный толчок её собственной решимости — Петра, потянув Оруо на себя, ищет разомкнувшимися губами губы, а её бедное сердце так и колотится, отдаваясь гудением в уши. Ощущение пространства теряется, и даже каменный пол качается под ногами. Оруо поддаётся, и сквозь натянутый смешок пробивается почти что мольба не искушать. Между ними с той ночи, перед Сигансиной, и правда многое меняется. — Жестокая ты женщина. Нарочно хочешь довести до греха? — Наконец-то догадался. От неожиданного поцелуя в шею по телу бежит лёгкая дрожь. Оруо резко меняет тон, и Петра замечает, какими осторожными становятся его объятия. — А ты не пожалеешь? Не будешь меня клясть потом, на чём свет стоит? Она смотрит на свои пальцы, цепляющиеся за левый погон его куртки, медленно разжимает их и соскальзывает ладонью к воротнику, подхватывая край сбившегося платка. Зачем-то пытается расправить тот, робко улыбаясь и поджав влажные губы, прежде чем прошептать с придыханием: — Не пожалею. Я хочу, чтобы это был ты. Ты и никто больше. Он вновь замирает. Петра даже начинает чувствовать себя действительно смущённой из-за того, что между ними одновременно и много, и ни капли пространства, однако стоит ей, сглотнув комок в горле, решиться поднять взгляд, как её прижимают к груди. Крепко, уверенно, и, возможно, излишне порывисто. — Пойдём, — рука Оруо отыскивает её ладонь под платком, бережно сжимает, и они, как тени, исчезают за поворотом коридора. Пульс у Петры частый-частый, и она, идя с ним практически нога в ногу, испытывает волнующее предвкушение, тяжело оседающее внизу живота. Эта ночь кажется ей невозможной, несмотря на всю свою реальность. Он горячий. Живой, обнимающий крепкими руками, которые ни минуты не замирают в одном положении: пуговица за пуговицей расстёгивают рубашку, стряхивают её с плеч и отбрасывают прочь, прежде чем провести кончиками пальцев по обнажённой коже. Порывисто дышащая Петра невольно вздрагивает от этого щекотного прикосновения. Оруо нервно целует её, завозившись с застежками на белье. Она на короткую секунду отчетливо представляет ловкие длинные пальцы, запутывающиеся в двух несчастных крючках, а сердце колотится едва ли не в горле, и чем меньше на них обоих остаётся одежды, тем тревожнее ей становится. Впрочем, тревога эта не холодная, холодный — лишь воздух вокруг, и Петра, у которой кожа практически горит огнём, чувствует, как от его близости мысли превращаются в вихрь. Бретели соскальзывают с плеч, грудь больше ничего не скрывает, но она не хочет и не успевает засмущаться: его ладони обхватывают лицо, не давая опустить голову. Маленькая свечка, узкая кровать, маленькая тумбочка рядом. И она — тоже маленькая, поэтому Оруо даже сейчас наклоняется к ней — с пылающим взглядом, но взволнованный настолько, что в каждом его движении чувствуется сомнение. Они почти не разговаривают. Обмениваются парой-тройкой фраз то в губы, то на ухо, и Петра, покорно опрокидываясь спиной на матрас, закрывает глаза, с полуулыбкой ловя себя на мысли, что без одежды его тело ощущается совсем по-другому — крепче, но одновременно податливее. Ей хорошо, страшно хорошо. Его неопытная, но страстная ласка заставляет её, такую же не понимающую всё до конца, хватать и тянуть его ближе, дрожа, как в лихорадке. Даже размер кровати кажется теперь в самый раз: такой, чтобы ни на секунду не потеряться. Им обоим это сейчас очень нужно, и Петра, позволяя Оруо сломать последнюю стену между ними, абсолютно не боится своей щедрости. Если ради друг друга они уже решались поставить на кон жизнь, нет смысла в чём-то ещё сомневаться. Он прикасается к ней так, что душа готова расстаться с телом, улыбается, целуя в губы, когда они наконец становятся одним целым, и это всё, накатившее разом, ощущается настолько странно, что испуганно охнувшая Петра теряется, широко распахнув глаза. Его рука стискивает её руку под звук хриплого вздоха, она цепляется пальцами за его плечо, и одеяло под ними едва слышно шуршит от первого, неуверенно-напряжённого движения. Воздуха не хватает, непривычная полнота ощущается на грани неприятного, но она только шире разводит ноги и смотрит, смотрит ему в лицо, стараясь заставить непослушное тело стать податливым, как тёплый воск тающей свечки. Оруо не сводит с неё глаз — испуганный и сосредоточенный, точно ждёт, что она вот-вот закричит от боли и пнёт его, требуя прекратить. Это забавно, но вместо смеха на губах замирает слабая улыбка, и Петра коротко сглатывает, когда он, шевельнувшись ещё раза два, резко замирает и практически падает на локти. От влажного дыхания, опаляющего ключицу, и прикосновения к виску мягких волос по коже бежит знакомое колюче-щекотное чувство, а они уже снова двигаются вместе — он толкается чуть смелее, она, судорожно хватаясь за его спину, вечно запаздывает приподнять бёдра, а тишину комнаты будоражат порывистые вздохи, в которых угадывается отзвук их голосов. И пока её тело не может разобраться, хочет оно всецело принять другое тело или нет, остро отзывающееся на действительность сознание находит красивым ровным счётом всё. Даже если оно исполнено вопиющей откровенности. Зажмурившейся Петре уже начинает казаться, что нескладность их движений буквально через секунду превратится в ритм, когда Оруо, бормоча что-то очень похожее на ругательство, вдруг весь вздёргивается в её объятиях. Секунда, и её рука, скользнув по чужому плечу, растерянно сжимает воздух, а тело наконец понимает, что ему совершенно не претила эта полнота, только вот Оруо уже не в ней — глухо стонет, возвышаясь почти под самый потолок кровати, отирая ладонью лоб и зачёсывая волосы назад. Плечи у него несколько раз вздрагивают, прежде чем расслабленно сгорбиться, и ей на живот попадает несколько тёплых капель. Видимо, это — всё. Вот такое оборванное и немного несвязное. Перехватив дыхание, она медленно приподнимается на руку и машинально скользит пальцами по тем местам, которые совсем недавно осыпали поцелуями чужие губы. Но прежнего трепета это не вызывает — разве что щекотку, да ещё между ног липко и влажно. — Ну… Получилось, кажется. — А ты… думала, что нет? — с ярко выраженной паузой спрашивает Оруо, и сквозь замешательство в его голосе проклёвывается ирония. Петра, толкнувшись от матраса, садится на одеяле и отрицательно качает головой, благоразумно придерживая шутку, что он сам всё это время трясся, как лист: смущаться для него — явление редкое, и в такие моменты, если не задеть за живое, можно увидеть совсем другого Оруо Боссарда. Она улыбается, облизнув пересохшие губы. — Я ведь уже говорила, что я в тебе не сомневаюсь. Если честно, пока он раздевал её и раздевался сам, Петра внутренне колебалась, касаясь даже его плеч или шеи, но сейчас, когда Оруо осторожно подаётся к ней, обвив рукой за талию, ощущение его тела точно такое же, как если бы оно было её собственным. Под её ладонью, которую он прижимает к своей груди, в только-только зажившие рёбра гулко бьётся сердце. Этот молчаливый жест выглядит до трепетного нежно, особенно от Оруо, который редко умудряется не пустить трещину по самой романтичной атмосфере. — Тебе правда понравилось? — Да, — в его сиплом голосе нет ничего, кроме плохо скрываемого волнения, и она, приподняв голову, позволяет себе игриво взмахнуть ресницами, хотя вряд ли он толком разглядит это. — А тебе? Её ладонь сжимают чуть крепче. Оруо, наклонившись, касается лбом её лба, а кончиком носа мягко упирается в щёку. Даже в плохом освещении Петра чувствует его прямой, глубокий взгляд. — Очень. Даже голова кругом идёт. — Это из-за того, что ты чуть не пробил макушкой потолок, — она негромко усмехается, прикрыв глаза и с наклоном головы прижимаясь губами к его губам. Оруо, буркнув деланно обиженный ответ, притягивает её ближе, и Петра вновь тает от того обожания, с которым он покрывает её поцелуями и оглаживает уже не зябнущее тело шершавой ладонью. Они приваливаются к стене — точнее, это делает Оруо, а она льнёт к нему, вспыхнувшая до ушей и с куда меньшим стеснением позволяющая душе творить, что ей вздумается. Рисует пальцами невидимые линии на широкой груди, нарочно дразнит его и себя, ласково отшучиваясь, если хватает дыхания, и когда относительную тишину комнаты во второй раз тревожат глухие, неподобающие для лишних ушей звуки, ей, на секунду-две засомневавшейся было, стоит ли, приходится уткнуться лицом в его плечо, чтобы заглушить слишком звонкие, слишком блаженные стоны. Тело снова будто сопротивляется, но совсем слабо, и всё наконец ощущается абсолютно правильно. Петра ни о чём не жалеет, не думает и не боится. Словно Оруо вместе с её телом оголил душу, согрел в руках и вдохнул что-то такое, отчего даже море может показаться по колено. А он, блаженно, полной грудью раздышавшись ей в ключицы, наконец осторожно укладывает их обоих на постель, обнимая покрепче. Петра ни капли не против — солдатское одеяло не шире солдатской кровати — и даже просовывает свою ногу между его ног, прижимаясь живот к животу. Неловкость подаёт было туманный голос, но он тянется к ней ладонью, обводит пальцами контур лица, убирая опять налипшие пряди, и смущение тотчас стихает, а свечка вот-вот прогорит, оставляя их в непроглядной черноте. На её макушке остаётся мягкий поцелуй, и Оруо, поёрзав головой по тесной подушке, пристраивает руку поверх одеяла. От такой близости становится жарковато, но она молчит, решив: повернуться к нему спиной ещё успеет не один раз. — Петра? — вдруг негромко зовут её из темноты. — Ты уже спишь? Она отзывается так же тихо, задевая губами тепло пахнущую впадину у основания его шеи. — Пока нет. — Хочешь, секрет расскажу? Даже по голосу слышно — он улыбается, и у неё проскальзывает смутное подозрение, что с него спало недолгое разнеженное состояние. Петра хмурится, заранее готовя себя к какой-нибудь (дай бог, чтобы приличной) глупости. — Ну? — С тобой это совсем по-другому ощущается. Лучше в десять раз. Ей не сразу приходит на ум, что именно он имеет в виду, и Петра озадаченно молчит, стараясь напрячь уставшую голову. А когда понимает, её накрывает таким стыдом, что она едва не решает-таки пнуть его в коленку, между тем как прохвост Боссард только беззвучно смеётся, ныряя рукой под одеяло в поисках её плеча. — Оруо? — Ау? Она впервые слышит от него подобное обращение. Такое доверительно-тёплое, что на секунду теряется и сбивается с мысли. Но пропустить мимо ушей его дурость всё-таки не хочется, и пересилившая первый порыв к рукоприкладству Петра, приподнимаясь на локте, невинно-сладким голосом задает ему столь же невинный вопрос: — Знаешь что? — М? А потом резко смахивает его руку с плеча, нарочно пихает в бок и возмущённо объявляет, прежде чем повернуться спиной. — Спи со своими шутками носом к стенке! Оруо громко фыркает, окончательно подтверждая, что всё это было тщательно спланированным дурачеством, но раздосадованная (и всерьёз сконфуженная) подробностями его личной жизни Петра уже кутается в одеяло, смежив веки. — Эй, ну ты чего обиделась? Это же комплимент. И стискивает те ещё крепче, стараясь отогнать от себя мысль, что это может быть немного приятно. И забавно. Даже для неё, когда она в настроении. — Ну Пе-етра, — разумеется, Оруо тотчас прилипает к ней, дохнув в затылок и заискивающе скользнув пальцами от шеи до плеча. Щекотно. Очень щекотно. Петра сжимает губы, молча отвесив в его адрес «вот дурак». — Ты ж не дуешься, я слышу. Повернись обратно, вредный мышонок. Она вполсилы пинает его бедром, пытаясь изобразить подлинное оскорбление. — Что это ещё за дурацкое прозвище? А он обнимает её за живот и утыкается носом в шею — на коже снова остаётся тёплый след от поцелуя. — Потому что ты дуешься, как мышка на крупу. — Оруо, помяни мое слово, — Петра наконец открывает глаза, в глубине души чувствуя всю безнадёжность попыток унять его посредством рукоприкладства. — Сейчас я стукну тебя, и ты уйдёшь спать к себе. — Тьфу, опять лезет драться… И как ты это сделаешь, если я тебя со спины обнимаю? — Догадайся. Оруо определённо улавливает намёк, когда она шевелит правой ногой, хотя делает вид, будто не верит в подобный исход. Вздыхает и, отыскав под одеялом руку, обводит большим пальцем внутреннюю сторону ладони. — Как же я тебя люблю всё-таки, Петра. Даже когда ты ругаешься. Его присутствие так близко, кожа к коже, успокаивает, и Петра, молча улыбнувшись, смотрит в никуда, раздумывая, как хорошо, что она не одна в этом огромном, жестоком мире. Конечно, это всё — мимолётное удовольствие, и завтра утром придётся работать как ни в чём не бывало, но это не отменяет внутренней перемены, которую она чувствует сейчас в себе. Ещё один шаг к какой-то собственной свободе. Конечно, любовь — опасная штука. Петре хватает пары показательных случаев, чтобы убедиться, насколько уязвимее она может стать из-за не вовремя ёкнувшего сердца, но те же случаи неоспоримо доказывают, что будь ты хоть недюжинного опыта и талантов, можешь не спастись от лап смерти. И чего тогда стоят все лишения? Призрачного «потом»? Петра так не умеет. Петре не хочется. И пусть она та ещё эгоистка, если потакает слабому перед искушением сердцу, зато она уже год как до краёв счастлива. — Оруо?.. — М? Он лениво шевелит пальцами, и Петра, завозившись, аккуратно переворачивается и устраивается головой у него на руке, пробормотав: «Обними меня». Впрочем, её и без этого уже обхватывают за плечи. Время не ждёт, разве нет? Вот и она не будет ничего дожидаться.***
Этот день похож на все предыдущие: стоит холодная осень, и Петра, отстегивая от ремней УПМ, погружается в свои мысли, а потому не замечает, как Оруо подходит к ней, опуская на плечо тяжёлую ладонь. — Выйдем потом? Его сипловатый шёпот раздается возле самого уха, и она от неожиданности едва не роняет наполовину отсоединённый газовый механизм. — Господи, Оруо, что ты подкрадываешься! Оруо лишь дёргает уголком губ в усмешке: на них оборачиваются Флок и Дэйв с Лиззи, иначе он непременно чмокнул бы её в макушку. Петра смеривает навостривших уши разведчиков хмурым взглядом, понижает голос и ограничивает свою отповедь коротким «Хорошо»: ни к чему устраивать сцену для любопытных. — Я тебя за конюшней подожду, — ладонь соскальзывает с плеча, и Оруо, насвистывая, с чрезмерно бодрым видом удаляется прочь, а она, закатив глаза, вновь принимается за ремни. Сегодня её всё как-то особенно раздражает, и на Оруо хочется мысленно вылить здоровенный ушат претензий, потому что он не к месту-не ко времени. «Вот что ему, интересно, понадобилось прямо перед обедом? Живот уже к позвоночнику прилипает, неужели такой здоровый и не голодный?» Собственно, Петра не отказывает себе в удовольствии перемыть ему кости, пока преодолевает длинный конюшенный коридор, толкает деревянную дверь, а потом плетётся чуть позади Оруо, сверля насупленным взглядом нашивку на мятой кожаной куртке. Его поза с засунутыми в карманы штанов руками выглядит обыденно вальяжной, и к внутренним бурчаниям в духе «да куда он меня ведёт» Петра прибавляет и то, что он сегодня шибко довольный. Они идут мимо огороженных выпасов, и Оруо наконец останавливается, зачем-то оглядевшись вокруг. Нахохлившаяся Петра молча ждёт, а он, видимо, удостоверившись, что даже лошади не обращают на них внимание, оборачивается и вдруг берёт её за левую руку. Сосредоточенность на его лице сменяется странной улыбкой. — Закрой-ка глаза. И не подглядывай, пока не скажу. — О господи... — Петра испускает громкий вздох отчаяния: под ложечкой начинать сосать в два раза сильнее, а осознание собственной недогадливости только подливает масла в огонь дурного настроения. — Оруо, я думала, это что-то важное! Она выдергивает ладонь из его пальцев, вкладывая во взгляд всё своё негодование, однако Оруо вновь упрямо перехватывает её руку, с лёгким усилием переплетая их пальцы. В изгибе его улыбки становится заметно ласково-просящее выражение. — Погоди ты злиться, просто сделай, как прошу. Две минуты твоего времени, ворчунья, и потом сразу пойдём есть. — То есть ради паршивых двух минут ты тащил меня в эту даль… — едко выплёвывет она, встряхивая головой и задаваясь одним-единственным вопросом: если ему приспичило нежничать, почему это нельзя было сделать в пустом деннике конюшни или в сенном сарае по соседству? «Ладно. Только бы отвязался скорее…» Не зря же она сюда плелась, в конце концов. — Ох, что с тебя взять теперь. Давай, целуй уже, горе-романтик, — Петра, состроив снисходительно-кислую мину, зажмуривается и даже с нетерпением (спасибо голоду) ждёт заветного знака любви, однако никакого поцелуя не происходит. Вместо этого раздаётся тихое деревянное «щёлк», и на её палец вдруг начинают надевать нечто, по форме похожее на... Она озадаченно замирает, прислушиваясь к ощущениям, а потом медленно распахивает глаза, не решаясь верить интуиции до того, как воочию увидит кольцо. — Оруо… Что ты делаешь? — её дрожащий голос мигом заставляет его вскинуть голову, а Петра от растерянности теперь забывает и про голод, и про раздражение. — Тц, ну просил же не открывать раньше времени, — Оруо, передёрнув плечами, укоризненно хмурится, но оставляет в покое кольцо, лишь продолжая держать её руку в своей. — Ладно, что теперь... Нравится? Оно совсем простое. Тонкий серый ободок, но будь это даже перстень с огромным бриллиантом, для неё это не имело бы никакой разницы. Петра с первого взгляда понимает, что это кольцо должно означать, вспыхивает, и все её эмоции укладываются в порывистый вздох, который она спешно прячет за ладонью. — Ну, хоть наполовину удивить удалось, — они встречаются взглядами. Его пальцы неподвижны, но улыбающиеся глаза и напряжённая морщинка между бровей выдают волнение. — Я так подумал… У нас с тобой всё серьёзно, перед кем уже прятаться? Поэтому вот… Будет, как полагается. Ты же согласна? В первую секунду ей хочется всплеснуть руками в порыве бессильного возмущения. Как он мог начать такой разговор, прекрасно видя её состояние?! Если бы она его послала со злости, вот если бы? А потом у неё начинают дрожать губы, и Петра вдруг звонко всхлипывает, чувствуя, как на глаза наворачиваются непрошеные слёзы. Для разведчицы она иногда бессовестно сентиментальна. — Ты только не… — Оруо осекается, стремительно наклоняясь к ней и мягко встряхивая за плечи. — Петра. Эй, Петра! А ну не смей из-за такой мелочи влажность разводить! — Это ты кольцо п-помолвочное мелочью называешь? — икая, изумлённо лепечет она, и слово «помолвочный» теряет добрую часть гласных, потому что зуб плохо попадает на зуб. Оруо неодобрительно цокает, выпустив её, вытаскивает откуда-то платок и начинает аккуратно вытирать ей слёзы. Петра даже не сопротивляется — напротив, сразу ловит пальцами сгиб его локтя. — Ладно-ладно. Не мелочь, конечно, — миролюбиво бурчит он, промакивая ей то одно веко, то другое. От его ладоней пахнет лошадью с землисто-металлической примесью, и, если честно, сейчас этот привычный запах слегка раздражает. — Ну тише, тише, рёва, успокойся. — Его тон смягчается, и Петра, честно старающаяся проглотить очередной всхлип, закашливается, а из носа у неё начинает течь. — Не разбазаривай слёзы, будет ещё, с чего наплакаться. Он снова утирает её, как маленькую, а потом, зажав между пальцев теперь и мокрый, и пропылённый платок, обхватывает обеими ладонями её лицо и беззвучно, ласково целует в щёку. Петра только смаргивает да шмыгает носом, зажмурив глаза, в которых стоит песочная резь, а в следующую секунду едва не давится воздухом. Оруо, мазнув губами по другой щеке, увлекает её в крепкий, долгий поцелуй, а изнутри по-прежнему давят рыдания, и забитый нос от малейшей попытки вдохнуть готов разразиться отвратительными жидкими соплями. Слава богу, ей удаётся себя сдержать. — Дура-чина... нельзя же… так... — сквозь одышку бормочет Петра, звонко высмаркиваясь в отобранный платок, которым определённо больше не стоит трогать глаза. Вся красная, икающая от непросохших слёз и, право слово, очень смущённая. — Задохнуться можно… ей-богу. — Зато как помогает. Смотри, сразу почти и не плачешь. Он улыбается игриво-ласково, и хотя «почти» — это пока смело сказано, Петра действительно замечает, что может хотя бы подавить новый спазм в груди. А потом вспоминает про скомканное начало их разговора и, слабо улыбнувшись неприятно сухими губами, делает крохотный шаг, чтобы доверчиво прижаться лбом к его груди. — Пока я не забыла. Да. Я выйду за тебя, — приподняв же голову, удобно опирается подбородком, лукаво глядя на него снизу вверх. — И ещё посмотрим, кто из нас будет главной рёвой на свадьбе. — Заноза ты рыжая, Петра, — Оруо отбирает у неё замызганный платок, и тот теперь торчит из нагрудного кармана белым уголком. Петра, сощурившись, фыркает с напускной надменностью. В глазах почему-то опять появляются слёзы, но она просто смаргивает их. — Ой, сам-то не больно какой подарочек. Он скользит ладонью по ткани её куртки, и Петра, буквально повиснув у него на шее, чувствует, как вся усталость медленно скапливается в ногах ниже колен, и те начинают подламываться. А на фоне мирно пасутся гнедые лошади, которым абсолютно нет дела до людских отношений. — Давай подождём со свадьбой, когда война закончится? Наверняка дадут отставку за выслугу, сможем обустроиться, или, ну, на крайний случай, хоть в Гарнизон перейдём. — А ты уверен, что это случится ещё при нас? — отвечает она вопросом на вопрос, следя за задумчивым выражением его глаз. В их уголках, кажется, успели появиться новые морщинки. — Да кто её знает, — вздыхает Оруо, флегматично пожимая плечами. — Теперь ничего уже непонятно. — Если честно, мне не очень-то нужна свадьба, — Петра, помедлив, опять прижимается щекой к его груди и забирается руками под форменную куртку. Рубашка у него чуть влажная, особенно между лопаток — под крупной пряжкой, перекрещивающей ремни. — Вся эта суматоха, гости, подшивать мамино платье… — Почему мамино? У тебя будет своё. — Чтобы оно потом двадцать с лишним лет в сундуке кормило моль, — он сейчас наверняка морщится, готовый возразить, что уж свою невесту обеспечить в состоянии, однако Петра не даёт ему такой возможности, ласково, но решительно добавляя: — Даже не возражай ничего, тем более оно счастливое. И вышивку на нём делала ещё моя бабушка. — Счастливое платье?.. — с сомнением уточняет Оруо, впрочем, благоразумно придерживая все свои шутки. В кои-то веки чувствует грань, это определённо успех. — Ну… Раз счастливое и ты так сильно хочешь, пожалуйста, конечно. Из-за платья мы с тобой ссориться точно не будем. А церемонию можно тихую. Родители там, наших позвать… — И потом пусть они гуляют, а мы сбежим на всю ночь. — Это куда ещё? — Куда-нибудь. Я пока не придумала. — Да? Хорошо, а то есть у меня подозрение, что, когда мы поженимся, в первую брачную ночь нам захочется просто поспать… Петра, прыснув, уже собирается отшутиться, но тут её желудок издаёт негодующее урчание, внося сомнительный вклад в томную атмосферу. — А впрочем, над этим мы ещё подумаем, — решительно обрывает повисшее было молчание Оруо, пружинисто касаясь губами её макушки, прежде чем мягко похлопать по спине. — Пойдём-ка пока обедать, ты же была страсть какая голодная? Возможно, когда-нибудь они поженятся — Петре не хочется думать, что их судьбы могут оборваться прежде, чем она сможет так же уверенно, как он сегодня, надеть кольцо на его руку. И это будет прекрасный день, потому что им наконец удастся вкусить той жизни, в которой, чтобы пополам делить горе и радости, надо познакомить родителей, надеть платье и лучший костюм, а потом пойти в церковь, дабы произнести заученный текст и обменяться кольцами на глазах по меньшей мере двух свидетелей. В то время как в их жизни, чтобы пожениться, достаточно, выжив в кровавой бойне, признаться в чувствах под керосиновой лампой да провести одну ночь на тесной солдатской кровати. Никаких церемоний, никаких торжественных обещаний — только огромная жажда жизни и любви, которая может одинаково принести боль или счастье. И пока они, наплевав на правила, идут в обнимку к столовой мимо загонов, плаца, хозяйственных пристроек и конюшен, Петре кажется, что, несмотря на усталость и ноющую под коленом ногу, за спиной у неё и правда вырастают сильные, огромные крылья. «Жизнь — сложная штука», — любит философствовать Оруо, но они справятся. Вместе. Потому что за свое маленькое счастье, как за свободу, истину и другие громкие вещи, тоже нужно бороться.