Самый красивый

— Смотри, что я купил! Трубецкой ввалился в прихожую, волоча за собой плоскую коробку практически с себя ростом.  — Что это? — Сережа выглянул из кухни и подозрительно прищурился, не спеша подходить ближе. — Зеркало, — Трубецкому стоило большого труда затащить тяжеленную упаковку сперва в подъезд, а затем в лифт, но, только оказавшись дома, он понял, как все это его вымотало.  — Зеркало? Это и были твои таинственные дела после работы? — Они самые. Я уже думал, не найду идеальное в Питере и придется два месяца ждать доставку. А я ненавижу ждать, ты же знаешь.  — Знаю, — Сережа усмехнулся. — Надо думать, вешать его придется тоже немедленно, и, конечно же, мне? Он не выглядел раздосадованным — скорее заинтересованным. Трубецкой мысленно выдохнул, и, не дав Сереже опомниться, подошел к нему и обнял, устало утыкаясь лбом Сереже в макушку.  — Ты мог предупредить, я бы с тобой поехал. К чему эта секретность? — Сережино дыхание щекотало шею, а голос звучал приглушенно, но Трубецкой даже не думал его отпускать.  «Если существует на свете счастье, то счастье пахнет твоими мокрыми волосами», — всплыл у него в голове обрывок читанного когда-то стихотворения. Трубецкой глубоко вдохнул. Его счастье пахло Сережей. Хвойным гелем для душа, теплой кожей, немного сигаретным дымом и чем-то важным и родным, отчего сердце с непривычки почти останавливалось, и он на несколько секунд забывал, как дышать. Что-то огромное внутри волной перехлестывало через край, сдавливало горло горячим, и Трубецкой все не мог поверить, что это все с ним, что это его жизнь теперь. С Сережей, который не злится, а только смотрит внимательно, чуть наклонив голову — и хочется убрать с его лба прядь волос, забыв, о чем они вообще говорили. — Я думал, ты не захочешь возиться с зеркалом, а так у тебя нет выбора — оно уже у нас дома, — Трубецкой зажмурился и снова вдохнул.  — Хитрый ход, — Сережа тихо засмеялся и не запротестовал, когда Трубецкой, не снимая пальто и не размыкая объятий, попытался засунуть озябшие руки ему под футболку. Трубецкой почувствовал, как Сережина спина покрылась мурашками. И его собственная тоже — но не от холода, а от спокойного тепла, от ощущения, что Сережа смиренно терпит, а может, так же наслаждается их ежевечерней близостью, которой Трубецкому всегда было недостаточно.  — Я устал, замерз и хотел сделать тебе сюрприз, — Трубецкой не удержался и поцеловал Сережу в макушку. И тут же почувствовал, как Сережины губы коснулись его шеи, а руки потянулись распутать шарф.  — Ты же говорил, что ремонт закончен. И тебя все устраивает. Меня тоже, кстати, все устраивало. Куда ты намерен его повесить? Вернее, я, — Сережа чуть прикусил кожу, освобождённую от тяжелого шарфа. Трубецкой судорожно вдохнул. Нужно было отпустить Сережу, отойти, заняться делами, снять пальто и уличную обувь, в конце концов.  Но, как и всегда в таких случаях, каждый из них ждал, что другой отпустит первым. И никто не отпускал.  — Я соврал, кое-что меня не устраивает, — Трубецкой повел руками выше, к лопаткам, сминая мягкую ткань футболки.  Как сказать о том, что его не устраивает, Трубецкой не знал. Ощущение было едва уловимым и не спешило оформляться в конкретную мысль. Тянулось ниточками в совершенно разрозненные сферы жизни, но все эти ниточки неизменно сходились на Сереже. Точнее, на том, что Сережа понятия не имел, какой он замечательный. Это было возмутительно. И нуждалось в исправлении.  Сперва Трубецкой и сам не понимал, какое сокровище отвоевал у многочисленных друзей и родственников. Сережа казался просто хорошим. Милым. Человеком, от которого можно было не ждать удара в спину. Для Трубецкого это было критически важно. Он не был романтиком, не был слабаком или трусом, но ему мучительно, до ноющей боли в солнечном сплетении нужен был кто-то, с кем не страшно стать уязвимым. А потом Сережа стал гораздо больше всего этого, и гораздо больше того, что могло уместиться в слова. Они познакомились на дружеских посиделках, куда Трубецкого привели его друзья, а Сережа был со своими. Друзья перемешались, и как-то так вышло, что они с Сережей оказались рядом, совершенно ими заброшенные. Обменялись остротами по поводу своего вынужденного одиночества в теплой компании, потом по поводу самой теплой компании, потом выпили и сбежали, решив отомстить всем и сразу. Кажется, их отсутствия тогда даже никто не заметил.  Но их это не волновало. Едва они вышли из чужой квартиры в темную парадную, Сережа прижал Трубецкого к стене и поцеловал. С таким жаром и решительностью, что Трубецкой опешил. Никогда прежде никто не позволял себе с ним такой фамильярности и такого напора. Обычно чего-то подобного ждали от Трубецкого, а тот неспешно решал, стоит ли ввязываться в связи или нет. Как правило, склонялся к последнему. Но с Сережей все сразу пошло не по правилам.  После Сережа признался, что страшно боялся. Боялся, что Трубецкой врежет или оттолкнет. Они ведь толком даже знакомы не были. И Трубецкой это почувствовал всем собой — то, как Сережа точно в омут бросился, намереваясь поймать его. И поймал, кажется, раз и навсегда. Трубецкой иногда с ужасом думал, что было бы, если бы он никуда не пошел. Остался дома и не встретил Сережу. Свела бы их судьба повторно, или это был единственный шанс, который Трубецкой чудом умудрился не проворонить? — Так что тебя не устраивает? — Сережа закончил с шарфом и принялся расстегивать на Трубецком пальто. Тепло ладоней проникло даже сквозь плотный пиджак и вернуло в действительность. В ту самую, где Трубецкой всё еще не знал, как правильно выразить свои намерения.  — Хочу повесить зеркало напротив кровати. — Чтобы смотреть на себя, пока мы трахаемся? Как в порно? — Сережа наконец расправился и с пальто, скользнул ладонями по талии Трубецкого и сомкнул их у него на спине. Обнял. Теперь шансов разойтись стало еще меньше. Они продолжали стоять в прихожей, прижавшись друг к другу. Сережины непослушные волосы щекотали Трубецкому нос, но он терпел.  — Чтобы смотреть на тебя, пока мы трахаемся, — поправил Трубецкой. — Ты красивый.  — Вовсе нет, — машинально возразил Сережа. Он всегда возражал. — Это ты красивый, а я обычный, ничего особенного.  — Дурак, — буркнул Трубецкой обиженно, как будто его самого только что назвали обычным. Более того, если бы Трубецкого и вправду кто-то назвал обычным, ничем не примечательным, ему едва ли было бы обиднее, чем сейчас.  Сережа смотрел на Трубецкого, как на чудо. И восхищение, плескавшееся в его глазах, не исчезло ни через неделю, ни через месяц, ни через год. С Сережей Трубецкой и самому себе казался удивительным, способным на все. Например, стоять вот так, обнявшись в прихожей, вместо того, чтобы, застегнув пиджак на все пуговицы и натянув на лицо язвительную ухмылочку, защищаться от всего мира. Сережа давал Трубецкому нечто гораздо более важное, чем осознание собственной привлекательности, о которой Трубецкой прекрасно знал и раньше. От Сережи не нужно было защищаться. Сережа, даром что младше, и сам мог его защитить и нисколько этого не смущался. Сереже защитник был не нужен — ему нужен был кто-то, кого можно обнимать часами, нисколько не стыдясь своей сентиментальности.  Сережа защищал Трубецкого от многих вещей. От бытового кретинизма, от которого не удалось избавиться даже к тридцати шести, от этих самых тридцати шести, в которых Трубецкой казался себе близким к кризису среднего возраста и занудным. Защищал от страха показать все самое мягкое, трогательное, потому что туда могли ударить.  Трубецкой становился свободнее, от себя, от своего внутреннего брюзги. А Сережа… Сережа становился все лучше. И когда спокойно соглашался вешать зеркало и позволял засовывать ледяные руку себе под футболку, и когда любил Трубецкого так отчаянно, как будто боялся, что все может исчезнуть, и нужно прямо сейчас вырвать у жизни как можно больше.  Однажды он выпросил у уличного музыканта гитару, чтобы прямо посреди Невского спеть Трубецкому только что сочиненную любовную песню на три аккорда. Трубецкой хохотал, запрокинув голову, и ему было плевать, что подумают о них прохожие. Вернее, ему тогда казалось, что каждый из них немного ему завидует. Он сам себе завидовал, все время. И каждое Сережино «я самый обычный» ранило его, точно личное оскорбление. Идея с зеркалом была откровенно глупой. Но ничего лучшего Трубецкой не придумал. Ему хотелось, чтобы Сережа видел, как он на него смотрит. Как в полусне разглядывает его профиль, давя в себе желание, потереться носом о его нос. Однажды не утерпел, и они долго смеялись и по очереди чихали.  Трубецкой надеялся, что в его отражении сможет мелькнуть хотя бы тень, блик той огромной любви и огромной благодарности, которую он испытывал к Сереже. Хоть тень. Так любить абы кого решительно невозможно. — Идем дрель доставать, горе мое, — Сережа даже не пошевелился — надеялся, что Трубецкой послушается и отпустит его первым. Трубецкой только сильнее сжал Сережины плечи. — Сам ты горе, — оба они, разумеется, врали, потому что в этот момент были бессовестно счастливы тем спокойным счастьем, которое разливается закатными лучами по кромке воды и, кажется, будет длиться вечно.  — А я почему? Я не заставлял тебя волочь эту дуру самостоятельно. — Заставлял. Ну не прямо, — тут же поправил себя Трубецкой. — Косвенно? — Сережа опять смеялся, спрятав лицо в плечо Трубецкого, его смех вибрировал под кожей, и Трубецкой тоже улыбался против воли. — Рассказывай уже, я запутался в твоей мотивации.  — А нельзя просто повесить зеркало в спальне и не разбираться ни в чем? Не усложнять? Трубецкой не мог связно сформулировать свой план, и чем сильнее пытался, тем глупее ему казалась вся затея — действительно, как зеркало в спальне могло помочь доказать Сереже, что он замечательный? Идея существовала на уровне интуиции, смутной тяги, рядом с желанием немедленно стянуть с Сережи футболку, а с себя — надоевшие пиджак и рубашку, и прижаться теснее, кожей к коже, чтобы тепло беспрепятственно проходило от одного к другому, смешиваясь, становясь удушливым жаром. А слова… Слова делали все несущественным, обесценивали и заставляли чувствовать себя неловко.  Сережа будто почувствовал что-то, поднял голову и посмотрел прямо на Трубецкого. Слишком внимательно — как и всегда, когда Трубецкой испытывал замешательство и не знал, что делать. Когда его нужно было спасти.  — Ладно, просто повесим зеркало, признайся, ты соскучился по ремонту. Хотел снова заставить меня влезть на эту табуретку.  — Возможно, — Трубецкой виновато улыбнулся и поцеловал Сережу в нос, заканчивая весь этот бессмысленный диалог. — Такой себе сюрприз, согласен. — И, чтобы ты знал, я сейчас наступаю на горло своей песне, — Сережа, конечно, никуда не наступал, по крайней мере, физически, просто потому, что не мог — Трубецкой продолжал стискивать его в объятиях.  — Если ты про песню о телевизоре в спальне, то я, считай, ультимативно от нее избавился. В спальне тебя должны интересовать только я и кровать, — Трубецкой мысленно выдохнул, посчитав, что удачно выкрутился. — Я помог нам избежать дискуссий. — Серж, ты как-то неправильно понял статью про улучшение атмосферы в семье, — Сережа укоризненно нахмурился, но Трубецкой знал, что все это притворство, и Сережа нисколько не злится. Он сам не мог понять, как определяет, насколько далеко можно зайти в деланом нахальстве, всякий раз немного провоцируя Сережу, чтобы посмотреть на реакцию.  — В семье, — протянул Трубецкой, зажмурившись. — Так, все, я пошел за табуреткой, а то атмосфера в нашей семье улучшится прямо здесь на полу. Свихнуться можно — мы живем вместе. — Иди уже, — Сережа разжал руки и сделал шаг назад, неотрывно глядя на Трубецкого, — Улучшать атмосферу будем потом. Нет телевизора — нет секса в прихожей.  — Тиран, — фыркнул Трубецкой и начал поспешно стягивать ботинки.  Табуретка. У Трубецкого не поднялась рука ее выкинуть, и теперь ободранный, заляпанный краской экспонат советской мебельной промышленности доживал свои дни на лоджии, пугая своим видом вышедших покурить гостей.  Когда они с Сережей спустя год отношений решили, что им нужно съехаться, Трубецкой, ведомый самыми романтичными помыслами, предложил избавиться от всей старой мебели, и купить новую — общую. А Сережа предложил тогда и ремонт делать самостоятельно, своими силами. Трубецкой опрометчиво согласился.  Естественно, взятого отпуска на все не хватило, и они некоторое время существовали в обществе матраса, лежащего в пустой комнате, и стоящих там же на полу микроволновки, чайника, табуретки и старой настольной лампы, доставшейся от прежних хозяев.  Трубецкой искренне верил в то, что он, привыкший к комфорту, будет невыносимо страдать. Но каждый вечер после работы Сережа что-то красил или шпаклевал, призывая Трубецкого в ассистенты и используя несчастную табуретку вместо стремянки. К тому же Трубецкой был назначен дизайнером и без конца выбирал то цвет плинтусов, то обои, то мебель. Страдать никак не получалось, просто не хватало времени.  Ему было даже жаль, когда появилась мебель и квартира окончательно приобрела жилой вид — никогда ему так хорошо не спалось, как на том матрасе, прижавшись к Сережиной спине. Не мешали ни запах краски, ни вездесущая бетонная пыль. Все это перекрывала радость от того, что им больше не нужно решать, к кому ехать после работы и у кого провести выходные. В кармане у каждого лежали ключи, совершенно одинаковые.  Когда все было закончено, табуретка окончательно перекочевала на лоджию. Сережа смеялся над неожиданной сентиментальностью Трубецкого, но тот каждый раз, глядя на залитое краской чудовище, вспоминал, как Сережа пытался повесить люстру или красил стену под самым потолком, а Трубецкой держал его за ноги или за что придется. И зачастую эта помощь совсем не способствовала продолжению ремонта — в какой-то момент Сережа не выдерживал, и тащил Трубецкого, не слишком-то протестующего, на злосчастный матрас, а позже в кровать.  Трубецкой действительно скучал по табуретке. И был рад, что Сереже пришлось снова на нее взобраться, вооружившись линейкой и маркером. На полу уже лежала дрель. Пока Трубецкой предавался воспоминаниям, Сережа успел распаковать зеркало, и теперь оно стояло, прислоненное к кровати, и отражало странную картину — Сережу, стоящего на табуретке у стены и сосредоточенно кусающего губу, и обнявшего его за бедра Трубецкого. — Мне кажется, я тоже по этому скучал, — сообщил Сережа, тщетно пытаясь отметить по линейке места, к которым будет крепиться зеркало. — Но ты вообще не помогаешь. Посмотри хоть, ровно? — Ага, — подтвердил Трубецкой не глядя, запуская руки Сереже под футболку и водя пальцами по животу. — У тебя всегда ровно. — Давай дрель, — скомандовал Сережа, пока руки Трубецкого не оказались где-то еще, — и не жалуйся потом, что оно кривое. — Знаешь что? — Трубецкой вынужден был наклониться, чтобы поднять с пола дрель и протянуть Сереже.  — Что?  — Если ты решишь меня бросить, я тебя прибью. Имей в виду, — с этими словами Трубецкой вручил Сереже дрель, и замер, ожидая реакции. — Ладно, — легко согласился Сережа. Дальнейшее потонуло в гудении и треске, от которых сводило зубы. К тому же Трубецкому пришлось вцепиться в Сережу покрепче, чтобы тот не оказался на полу вместе с обломками угрожающе шатающейся табуретки.  — Ладно и все? — Трубецкой дождался паузы, и, пока Сережа снова примерился сверлом, беззастенчиво лапал его сквозь джинсы. Сережа делал вид, что очень занят и сосредоточен, но на стороне Трубецкого были очевидные факты. Он нарочно коснулся выпуклости на Сережиных джинсах, крепче обнимая его бедра.  — Ладно и все, — Сережа прерывисто вздохнул. — Если я решу от тебя уйти, значит, я совсем спятил и мне уже не помочь. Остается только прибить из жалости, так что мне будет приятно, если меня прибьешь именно ты.  Взвывшая дрель не дала Трубецкому ответить, но он вряд ли смог бы выдавить из себя что-то, кроме довольной ухмылки. Когда Сережа закончил сверлить и принялся прилаживать крепления для зеркала — наверняка они имели каких-то хитрые названия, вроде саморезов или дюбелей, но Трубецкой все еще ничего не смыслил в деталях, — он попытался расстегнуть молнию на Сережиных джинсах. Трубецкой не знал, что ему нравится больше — ситуация, предвкушение будущего удовольствия, или молчащий как партизан Сережа, изо всех сил делающий вид, что ничего не происходит. Только по его сбивающемуся дыханию можно было понять, что происходит и очень даже.  — Я сейчас свалюсь, — наконец взмолился Сережа. — Ты садист, и я не понимаю, как мне вообще удается что-то делать. — Слезай, — великодушно предложил Трубецкой. — Закончим завтра. Он наконец оставил в покое Сережины джинсы и снова запустил руку ему под футболку, поглаживая спину кончиками пальцев.  — Я уже закончил, вообще-то. У меня выдержка, как у спецагента, — Сережа глубоко вдохнул и попытался слезть с табуретки, едва не опрокинув и ее, и себя, и Трубецкого. — Выдержка спецагента, нежность кошки, грация картошки, — захохотал Трубецкой, подхватывая Сережу и чуть не падая.  — Поговори мне тут, — беззлобно фыркнул Сережа, — давай вешать это треклятое зеркало, а потом ты мне за все ответишь.  — Готовлюсь отвечать за своё поведение последние полчаса, — Трубецкой шутливо отдал честь, получил ласковый подзатыльник и под притворно суровым Сережины взглядом был отправлен держать угол зеркала. Страшно тяжелого. Повесить зеркало удалось не с первого раза, и когда оно наконец заняло положенное место, оба порядком запыхались. — Вроде ровно, — резюмировал Сережа, стоя перед зеркалом и тщетно пытаясь отряхнуть с футболки бетонную пыль.  — Дай-ка я сам, — Трубецкой встал у Сережи за спиной, и глядя на их отражения, несколько раз провел по пыльным отпечаткам на темной ткани. И почувствовал, как Сережа прижался спиной к его груди. Стало жарко. — По-моему, ее надо снять, — заключил Трубецкой и потянул края футболки вверх. Сережа не протестовал, он послушно поднял руки, позволяя Трубецкому делать все, что вздумается.  Футболка, отброшенная Трубецким в сторону, приземлилась на табуретку.  — Я люблю эту табуретку, - прошептал Трубецкой Сереже на ухо. Одной рукой он обнял Сережу поперек живота, почти задыхаясь от его близости и от теплого, вызывающего почти животную жажду запаха Сережиной кожи, а пальцами свободной руки зарылся в Сережины волосы. И с удовольствием заметил, как его глаза в отражении потемнели и взгляд потяжелел от желания.  — И тебя люблю, — продолжал шептать Трубецкой, — ты такой красивый.  — Вовсе нет, — привычно помотал головой Сережа и накрыл ладонь Трубецкого своей.  — Вовсе да, — Трубецкой выпутал пальцы из Сережиных волос, медленно повел вниз, к виску, по линии скул, нарочно задел губы. — Самый красивый, и на той вечеринке ты был самый красивый. Если бы мы не остались вдвоем случайно, я бы нашел повод пристать к тебе и отбить у твоих друзей.  — Тебе не пришлось бы сильно стараться, — Сережа не удержался и поцеловал кончики пальцев Трубецкого. У того на миг перехватило дыхание. Раньше Трубецкой не мог понять, как люди не надоедают друг другу за год, два, десять. А теперь, оглядываясь назад, он вдруг осознал, что даже к тому, что они вместе, до сих пор не привык. Каждый раз он находил в Сереже что-то новое. В том, как он держит чашку, когда утром пьет кофе, в том, как смотрит, чуть прищурившись, когда ожидает подвоха или готовится рассмеяться. — Думаешь, это была любовь с первого взгляда? — Трубецкой провел пальцами по Сережиной шее, кожей ощутив как бьется пульс, скользнул ниже, по ключицам. Он не отрываясь смотрел в зеркало. Зрелище завораживало — закусивший губу Сережа, безотчетно подающийся навстречу его пальцам, их руки, переплетенные у Сережи на животе. Трубецкой коснулся губами Сережиных взъерошенных волос. Горячее, жгучее желание смешивалось с удушающей нежностью, которую невозможно выразить словами.  — Взглядов, — поправил Сережа, и крепче стиснул ладонь Трубецкого. — Когда ты на меня так смотришь, я себя чувствую кем-то особенным. Способным на все. Тогда почувствовал, но забыл, а сейчас вспомнил.  — Ты и есть особенный, — Трубецкой продолжал шептать, хотя в этом не было необходимости. — И у тебя самая красивая задница в Питере, даже не спорь, я на нее столько смотрел, пока ты шпаклевал стены, что могу считаться абсолютным экспертом. И эта задница моя.  Сережа ничего не ответил, только вздохнул, когда рука Трубецкого прошлась по его животу. Трубецкой же, мягко скинув Сережину ладонь и освободив обе руки, принялся расстегивать Сережины джинсы, не встречая никакого сопротивления. Делать это было легко — и Трубецкой, и Сережа, не отрываясь, смотрели на отражение, будто перед ними был какой-то фильм, дверь, из которой на них глядели люди, которыми они оба не думали стать. Лучшие друг для друга, желающие друг друга с такой пылающей жадностью, что каждое прикосновение должно было оставлять ожоги.  — Я вчера проснулся и смотрел, как ты спишь, — Трубецкой справился с пуговицей  и замер, раздумывая, стоит ли стаскивать с Сережи джинсы. Отражение словно его опередило, решив не тратить зря время, и Трубецкой повторил движение, раньше, чем успел решить, кто на самом деле отражение — он или человек в зеркале, медленно, как будто дразня, запустивший руку Сереже в джинсы.  Сережа охнул от неожиданности — его взгляд все это время был прикован к лицу Трубецкого в зеркале, и отражение Трубецкого хищно улыбнулось.  — Смотрел и думал, что ты мой. Весь. И я тебя никогда никому не отдам. И никогда не привыкну, что мы возвращаемся в один дом, а не в разные, — Трубецкой ласкал Сережу неспешно, наслаждаясь каждым ответным движением, каждым вздохом. Тем, как напрягается Сережино горло в зеркале, не в силах втянуть воздух.  — Твой, — выдохнул Сережа. Трубецкой не ждал от Сережи ответных угроз, убить, не отдать. Сережа не был таким, он бы скорее отпустил Трубецкого туда, где ему лучше, и молча страдал. Трубецкой сильнее сжал твердый член и задвигал рукой резче и ритмичнее, заставляя Сережу приглушенно стонать и кусать губы. — И я от тебя никогда не отстану, даже не мечтай, — добавил Трубецкой и прижался к Сереже бедрами, сам едва не теряя сознание от возбуждения. — Хочу, чтобы ты видел, как я тебя хочу, как ты мне нужен. Какой ты на самом деле.  Сережа ничего не ответил. Только бездумно подался бедрами навстречу ласкающей руке, все еще глядя прямо в зеркало. Не отрываясь, не пытаясь зажмуриться.  — Подожди, — едва дыша, пробормотал Трубецкой, — я сейчас. Оставлять Сережу было мучительно, проклятая смазка никак не хотела находиться, а в ушах звенело, но Трубецкой чудом справился и жадно навалился на Сережу снова, стаскивая с него джинсы, заставляя опереться руками на гладкую поверхность зеркала, тут же запотевшую от их дыхания. Отражение смазывалось, но Трубецкой все равно находил Сережин взгляд, даже сквозь дымку различая в нем нетерпение, молчаливую просьбу.  Пальцы, покрытые вязкой смазкой, почти без усилий проникли внутрь. Сережа не зажимался, оставаясь таким уязвимым перед полностью одетым Трубецким. Не боялся, с готовностью насаживался сам, вынуждая Трубецкого проникать глубже. И смотрел, смотрел прямо на его отражение. Доверял во всем. Целиком и полностью. И Трубецкой заставил себя не спешить, застыть в жарком мареве. Трахал Сережу рукой, медленно, вынуждая того прижиматься к себе и почти терять равновесие. Отражение мутнело, покрываясь отпечатками Сережиных ладоней.  — Серж, я уже не могу, — пробормотал Сережа сбивчиво. Дальнейших слов не понадобилось — Трубецкой торопливо расстегнул брюки и вошел в него одним резким движением, почти зарычав от удовольствия, накрывающего с головой. Руки вновь потянулись к Сережиным бедрам, то лаская, то дразня, не давая кончить слишком быстро. Зеркало опасно качнулось, когда Сережа от очередного толчка слишком резко оперся на него. Но выдержало.  — Мой. Только мой, — шептал Трубецкой в такт собственным толчкам, едва себя осознавая. Ничего не существовало, только Сережины глаза, глядящие из зеркала. Непослушная прядь сползла Сереже на лоб, но он даже не заметил, слишком занятый попытками вдохнуть между стонами, слишком заблудившийся в их общем тягучем удовольствии. — Я тебя люблю, — и больше ничего не нужно было, ни слов, ни взглядов, ни зеркала — все погрузилось в горячечный сумрак, остались только отзвуки дыхания, тянущая тяжесть в животе и желание вбиваться как можно глубже, чтобы стать так близко, как только возможно.  Трубецкой бессильно навалился на тяжело дышащего Сережу и позволил темной волне удовольствия захлестнуть его с головой, одновременно почувствовав влагу на пальцах. Сережа в последний раз дернулся и обмяк, вынуждая их обоих опуститься на пол. Так они и сидели некоторое время, привалившись к зеркалу, не замечая ничего вокруг и продолжая цепляться друг за друга. Трубецкой вдруг подумал, что Сережа совсем его не боится, не ждет ничего плохого, позволяет трахать себя вот так, не раздеваясь. Будто Трубецкой рядом с мягким, открытым Сережей был облачен в застегнутую на все пуговицы броню.  — Ты слишком смелый. Смелый отчаянный дурак. Самый лучший, — Трубецкой целовал Сережин затылок и шептал все приходящие в голову нежности, звериным внутренним чутьем ощущая, что Сережа слушает. Слушает и улыбается. И именно слова, текущие из Трубецкого нестройным, сбивчивым потоком сделали то, что не смогли бы сделать ни зеркало, ни уступки, ни подарки — заставили Сережу хотя бы на краткий миг понять, что Трубецкой тоже не боится быть с ним по-настоящему уязвимым, а значит, Сережа и есть самый лучший. И самый красивый.