He loves me, he loves me And I bet he never lets me go And shows me how to love myself. Ed Sheeran feat. YEBBA - Best Part of Me
Они провернули это лишь раз, и его хватило, чтобы Томас вспоминал о том дне с инеющим трепетом, бегущим по нервам. — Опасно, — сказал тогда Барроу чуть севшим голосом. Он почти почувствовал улыбку Эллиса мили от Даунтона. — Я не видел тебя два месяца. И не увижу еще долго, раз лорд Грентем решил провести рейд приемов. В груди вскипело и осело каменной тяжестью сожаление. Он легко тряхнул головой, возвращаясь к словам Ричарда: — Послушай, — продолжал тот, — у Его Величества намечается сложная неделя, почему мне и дали в помощники двух лакеев. А я становлюсь раздражительным, когда долго тебя не вижу. Действительно страшно то, что я одним прекрасным днем сделаю с ними. Томас кивнул с кривой усмешкой. Он чувствовал себя влюбленным подростком и ему ни капли не было стыдно. Но за ребрами скреблось что-то надоевшее и острое: Эллис делал вид, что ни во что не ставит опасность, что готов рискнуть ради близости и разливающегося внутри тепла. Парадокс: эта опасность подарила бы высшую безопасность, потому что только в присутствии Ричарда вечно комкающаяся на границе сознания тревожность, давящее чувства долга и собственной прозрачности на время растворяются. Томас Барроу из прошлого перестает тенью ходить за спиной. Спрячется, он слишком темный и трусливый, он боится света, что несет Эллис. Будь оно все проклято, ради вдоха на поверхности Томас тоже готов рискнуть. — Мне стоит ждать тебя из окна посреди ночи в экипировке взломщика? «Если бы в спальни слуг вели окна…» — протянул внутренний голос, линия губ дворецкого заломилась в ухмылке. Ведь Ричард видел их скромное жилище, и наверняка помнит о том, что предположение Томаса звучит глупо, но Барроу услышал только тихий смешок на другом конце провода, зажмурился, даже не пытаясь успокоить сердцебиение.***
Пятница. 17 декабря. Томас выстаивает ужин, совершает последний обход дома, смотрит почти сквозь стены, не способный направить внимание на окружающее его, такое знакомое, но сейчас такое далекое убранство дома. Думает: «Если я вижу его в каждой из этих комнат, все совсем плохо?» И когда Барроу спускается по лестнице в крыло слуг, шагам подпевает сердце, он открывает дверь в сторону заднего двора, встречает купирующий нервные окончания декабрьский холод, который осознает, но не воспринимает. Сам он тонет в лихорадочном тепле, когда улыбка напротив и блеск глаз из-под козырька шляпы растворяет столько ненужных слов и сомнений в ледяном воздухе. Ричард принимает это тепло и делится своим. И потом, когда они лежат на узкой кровати в спальне дворецкого, рассчитанной на одного, по прикрытым векам Ричарда скользят тени и белесый свет фонарей. И все вокруг: чайник на комоде из темного дерева, сложенные рядом с кроватью пара пустых бутылок ликера, письменный стол и полка с книгами смет — все кажется нереальным, как будто это не Томас живет здесь уже год, как будто хозяин тут — Эллис, и оттого все вокруг похоже на сон. Воздух здесь плотный, остывающий от страсти. Она сквозит в изломанной в ленивой сонной улыбке линии губ на загорелом лице, на фоне которого пальцы Томаса кажутся прозрачными. Они обегают губы по контуру, стараясь не задеть, не разбудить, не потревожить, но невозможно просто смотреть на черты, кажется, сошедшие с идеальной скульптуры. Их хочется ощутить, пройтись по каждому изгибу, попытаться понять, как такое могла создать природа. Пусть Томас занимался этим всю прошедшую ночь. Ему не хватит и всей жизни. Жизни, которая сейчас застыла, словно желе, словно парной воздух после летнего ливня. Застыла на губах Ричарда Эллиса. Они лежат в теплой кровати, в мирке, который только ночь, как верный союзник, способна укрыть. А часы на прикроватной тумбочке все чаще, с каждым кинутым на них взглядом, приближают момент, когда иллюзия мира пойдет трещинами. Воображение рисует слишком соблазнительные картины: как вместо отсветов газовых фонарей на синеве глаз Эллиса покажутся солнечные блики раннего Йоркширского утра. Как станут сопровождением ленивых поцелуев, облака сигаретного дыма и дерзких планов на будущее. Но эта роскошь дана тем, кто принимает ее как должное. Их будущее — следующая секунда, минута, большее — час. До того, как нижний этаж Даунтауна зашевелится утренней суматохой, миссис Патмор поставит все складируемые в залежах кухонных полок кастрюли на плиту, а Эллис успеет уйти незамеченным. Да и этот час не гарантирован: стоит лишь вмешаться любопытному покосившемуся взгляду и незапертой двери. От драматизма собственных мыслей сводит зубы, они явно будут смотреться лучше на страницах бульварного романа. Правда, вряд ли когда-нибудь подобное появится хоть в одном из них. Бессмысленно, поэтому Томас пьет яд лучезарных картин, пытаясь превратить его в медовый ликер. Как тот, что Ричард привез вчера из королевской бакалеи Лондона. Стеклянная бутылка от него тоже искрит изредка попадающим на нее светом с улицы, в компании часов и разбросанной колоды карт. Томас прикрывает глаза, окунаясь в нечто между дремой и воспоминаниями. — Твои легкие скоро захотят вызвать отряд спасения. — А миссис Патмор — пожарных, но мы разрушим ее мечты и откроем окно. Как-нибудь потом, — Томас улыбается ему сквозь легкую дымку, в обилии которой тонет комната. Они играют уже час, а Ричард смотрит так внимательно, что Барроу кажется, тот следит за его картами больше, чем за своими. — Либо ты гениальный игрок, либо просто уже спишь. Разбрасываешься самыми сильными картами. — Может, я просто люблю идти ва-банк? — спрашивает Томас. — Суть продумывания хода в снижении рисков, — произнес Эллис. Как-то даже слишком серьезно произнес. Томас всегда подозревал, что путь на вершину Олимпа, даже если он — комната для слуг Букенгемского Дворца, тернист. «Ты не представляешь, насколько я устал быть осторожным» — Здесь я могу рискнуть без последствий, — Томас улыбается, тянется к Ричарду, желание зарыться в волосы, снова вдохнуть запах сандала и виски диктует движениям, но он все равно сначала нежно касается подбородка. С Ричардом нельзя так быстро, так сразу, отпустить сознание и отдаться чувствам. Эллис не Джимми, им не хочется обладать. Потому что он не стремиться убежать. Томасу тепло, все еще непривычно, но хорошо. — Может, в этом и был весь смысл, — говорит он вполголоса, тягуче, скорее обращаясь к себе. — О чем ты? Прикосновение. Эллис пропустил между пальцами короткую прядь. Слегка наклонил голову, почти по-кошачьи. — Весь этот путь в Даунтоне…от лакея до дворецкого… «От презираемого всеми до презираемого только самим собой…» — …и только, чтобы встретить тебя. Ричард приподнял верхнюю губу, чтобы, возможно, сделать ремарку насчет «презираемого», но тут же, видно, передумал. Томас улыбнулся про себя. Больше всего он хотел верить, что Ричард любит его, какое бы прошлое не скрывалось в ледяном тумане вокруг, что Томас так отчаянно рассеивал попытками при любой возможности быть лучше. Он знал теперь: путь самобичевания и ненависти ведет в пустоту, и появилась новая цель — разобраться со всем, что сжигает тело и разум изнутри. Он благодарен неравнодушным людям за поддержку, но этот путь придется пройти самому. — Может, это было что-то вроде теста. Которая вселенная решила сделать персонально для тебя. — Звучишь как философ. — Боже, — Ричард сдавленно засмеялся, голова откинута назад, глаза прикрыты, и вот он — человек, излучающий солнце, таким Томас запомнит его навсегда — эта мысль настолько банальная, что даже глупая. — Хм… знаешь, что по-настоящему банально? — дворецкий неожиданно для себя резко сокращает расстояние между ними, намереваясь произнести фразу как можно ближе к уху Ричарда, будто это помогло бы ему лучше понять. Но слова не захотели, чтобы их услышали. Томасу оставалось только гипнотизировать любовника широко раскрытыми глазами, стараясь передать в этом взгляде все, вместе с извинениями за собственную робость. — Да? «Банально то, что я хочу признаваться тебе в любви через слово» Томас опускает взгляд, мотнув головой: — Забудь. — Не бойся банальностей, — Ричард перекинул руку за плечо Барроу, притягивая его к себе, — Знаешь, люди так часто их слышали, что теперь изобретают сложные идеи, путаются в логических цепочках, но в итоге все равно приходят к банальностям. Тем, от которых так бежали. Сказать просто сложнее, но… — он мнется, подыскивая слово, и Томас не без сарказма думает: это один из немногих случаев, когда Эллиса подводит язык. — …убивает двусмысленность, — пара секунд, и Ричард находит, как обычно, идеально подходящие слова. Томас уверен, тот не знает других. — Эти банальности, как ты их назвал, они слишком понятные. Прямолинейные, — а вот его ответ кажется ему самому отрывистым и пустым, будто язык заплетался и Томас пытается это спрятать. «От таких слов уже не сбежишь» Бегать Барроу не хочет, но произнести обугливающие гортань слова все еще думается невозможным.***
Мистер Карсон никогда не проводил вечера в гостиной. Сколько Томас себя помнил, пожилой дворецкий, стоило семье разойтись по комнатам, делал регулярный обход, а когда слуги собирались в гостиной, где каждый занимался своим делом, Карсон прятался за дверью кабинета и редко показывался до утра. Раньше, особенно во времена О’Брайен, Томас раздражала эта его манера, как будто, не проводя время с остальными, старик еще больше давал понять, что если и не принадлежит к миру Лордов и Леди, то всяко является одиноким посредником между миром черни и блистательной знати. Теперь же Томас начинал понимать реальное положение вещей. На главного дворецкого ложилась ответственность за все, что происходит в доме. Пока согласуешь поставки вина, проследишь за работой лакеев, отстоишь все приемы пищи и обойдешь дом, день пройдет незаметно, и очень скоро тебя навестит тяжесть в ногах и голове. Вечером от звона в ушах не спасала даже газета, строчки расплывались перед глазами, голоса слуг невыносимо резонировали с белым шумом, и так и подмывало капнуть в чай бренди. А лучше чай в бренди. А можно обойтись и без чая. Но Томас превозмогал нежелание и усталость, все равно спускался в гостиную, помня это едкое чувство разочарования, что он испытывал при виде запирающегося в кабинете Карсона. Равно как сейчас, когда он с облегчением выдохнул, садясь на стул возле камина. Гостиная оживала: Бейтс сел за стол, взявшись за чистку лаковых туфель Его Светлости, рядом кормила маленького сына Анна, Бакстер против обыкновения раздавала карты сидящему напротив Энди, а из кухни доносились звуки переставляемых тарелок. Все шло привычно и спокойно ровно до тех пор, пока тарелки явно стали яростнее биться друг о друга, а голоса Дейзи Мейсон и Миссис Патмор — повышаться. Томас нахмурился, но не без любопытства посмотрел в дверной проем, ведущий к кухне. — Нет, вы просто не понимаете, вы даже не хотите понять! — помощница кухарки (Дейзи все еще числилась в Даунтоне именно так, несмотря на ее явно расширившиеся полномочия) Девушка в негодовании бросила клетчатое кухонное полотенце на стол и словно ураган пронеслась вдоль по коридору прежде, чем вбежать в гостиную. Раскатывающая тесто для пирога кухарка только оскорблено подбоченилась и проводила ее укоризненным взглядом. — Вы читали новости? О Мэри Лендфилд? Хотя, что за вопрос, конечно читали, — девушка явно нуждалась не в ответе, а во внимании и преданных слушателях. Бейтсы обернулись на нее, Энди и Бакстер оторвались от карт. — Куда от них сейчас денешься, — произнес в ответ Бейтс, весело переглянувшись с женой, уже предвкушая монолог юного социалиста. — Никуда, да, и правильно, — Дейзи прошла вглубь комнаты, не спеша садиться за стол. Томас откинул Таймс. — Не могу поверить, что наше правительство так отвратительно с ней обошлось. Могли бы проявить хоть толику уважения, она ведь боролась с ними столько лет, — Мейсон прикусила губу, вмиг осознав, что сморозила глупость, но продолжила, — ее любит народ. — Мы это заметили, — неожиданно серьезно произнес Джон Бейтс. — Я думаю, правительство лучше знает, как поступить правильно, — поспешила заметить миссис Патмор, явившаяся с кухни. Невысказанное «знает больше, чем ты» повисло в насыщенном теплом воздухе гостиной. Женщина неодобрительно нахмурилась, готовая как в старые добрые времена остановить возмущения Дейзи, пусть и понимая, как это тщетно. — Вы всегда так говорите! — оборонялась девушка, чей голос надломился, излившись едкой горечью, для нее такой несвойственной, а оттого пугающей — Но они никогда не поступают правильно. Только ломают жизни. Готовы стереть каждого, кто посмеет высказаться. Томас скосил глаза на Бакстер: та сначала спрятала мрачную понимающую улыбку в карточном веере, но после заговорила: — Это ужасно, Дейзи. То, к чему суд приговорил мисс Ленфилд и ее молодого человека. Расстрел за желание помочь людям… Но надо отдать должное этой девушке, она долго оставалась свободным человеком при такой жизни. — Спасибо, мисс Бакстер. Но ваши слова только еще раз показывают, насколько любое инакомыслие здесь…временно, — наверняка Дейзи хотела, чтобы последнее слово прозвучало жестко, но вместо этого оно получилось тихо и задушенно. — Инакомыслие! Кто тебя таким словам-то научил? Неужели мистер Моузли? — протянула миссис Патмор. Дейзи посмотрела на нее, пораженная и разочарованная. Будто что-то сломалось внутри нее и преобразило внешность. «Несчастная девочка, когда же ты наконец осознаешь, что никто здесь тебя никогда по-настоящему не поймет» — проскользнуло в мыслях у Томаса. Девушка отвернулась от наставницы, прошлась несколько раз вдоль деревянного стола. Когда она приблизилась к маленькой полке с книгами, на лице отразилась еще одна яростная вспышка. Дейзи стащила изрядно запылившийся фолиант, некогда подаренный ей учителем, после чего почти опрокинула его на стол. — И чем больше это происходит, — она продолжила говорить, как будто самой себе, но теперь уже овладев вниманием всей гостиной, — тем больше мне кажется, что моя учеба бессмысленна. Как будто на ферме я принесу гораздо больше пользы. Томасу показалось, что он уже слышал подобное от Дейзи. Только тогда она была на несколько лет младше, и обреченности в голосе было явно меньше. Она оперлась на стол, в движениях сквозила появившаяся из неоткуда усталость. Тишину, оккупировавшую гостиную, нарушил голос Бакстер: — Дейзи, мы разделяем твой гнев, — она окинула остальных взглядом, недвусмысленно задержавшись на Томасе, будто хотела, чтобы тот вмешался — Поправь меня, если я чего-то не понимаю. У революции есть свои бойцы, но ведь должны быть люди, поддерживающие их в тылу, дома, а не на баррикадах. Делать все возможное не подвергая себя опасности не значит не делать совсем. Ведь тебе и таким как ты потом развивать мир, за который они борются. Дейзи нахмурилась, широкий лоб пересела морщинка меж сведенных бровей, но слова Бакстер, будто против воли девушки, тушили клокочущий внутри гнев. Забавно, подумал Томас, Дейзи настолько прозрачна, что ее эмоции может считать даже кто-то настолько же не обремененный эмпатией, как он. — Она всего лишь хотела, чтобы люди могли возвращаться домой к семьям не в полночь, чтобы отцам было, чем кормить детей….Чтобы женщины и мужчины, не родившиеся с серебрянной ложкой во рту, могли выбирать тех, кто будет твердить им как жить… А они просто убили ее, убили вместе с любимым на глазах перед всем народом! — голос Дейзи стал сухим, как наждачная бумага, — Нет, я не настолько сильная, чтобы так просто смотреть и позволить траве вырасти под ногами. Бакстер осторожно подошла ближе к девушке и прикоснулась к ее плечу. — Все не так просто, Дейзи, — включился в разговор Томас, надеясь, что правильно понял бессловесный намек Бакстер, — борьба никогда не была простой. — Уж прости меня, Дейзи, но я думаю, эта Мэри себя явно переоценила, — сказала миссис Патмор, по тону немного успокоившись, но не убавив снисходительности, — Играла с огнем, вот и дорвалась. А как, наверное, страдает ее мать… — Видимо, для кого-то будущее детей важнее собственной участи. Это благородно, а редко какие герои бывают счастливыми, — он улыбнулся Анне. — Да были бы у нее еще дети, — миссис Патмор опустилась на стул, положив руки на маленький столик, что в лучшие времена предназначался управляющей, — так была занята своей революцией, что и не подумала об этом. Мир превращается в странное место, — пожилая женщина покачала головой, с грустно-ироничной улыбкой смотря на Дейзи. — Это стиль жизни такой. Некоторых людей. Борьба, — Томас потянулся к газете. — А какой ваш? — вдруг спросила девушка, убрав ладони от лица. В гостиной снова тишина. — Дейзи, оставь мистера Барроу в покое, — тут же вставила миссис Патмор. — Нет, что вы, миссис Патмор, все в порядке, — произнес он, сам пытаясь без задержки найти ответ, но вопрос был слишком общим и сложным, задан внезапно, а глаза Дейзи так испытующе смотрят на него… Нет шансов. Во рту горечь. Дейзи после короткой паузы разбила лед тишины одной фразой: — Они умерли за то, во что верили. Это прекрасно. — Так, кто действительно сейчас умрет — это суфле в духовке, — заворчала Миссис Патмор. Ее нижняя губа нервно задергалась, отчего она закусила ее. Дейзи метнулась на кухню. Все возвращались к делам медленно, будто выброшенные на берег штормовой волной. Томас раскрыл газету как можно шире, молясь, чтобы лицо не горело слишком сильно.***
— Кто не ждет Рождества? Конечно, все ждут, — Энди с улыбкой сжал кофейную кружку, — Все приедут, даже мистер Карсон с миссис Хьюз. Давно они не заглядывали. Томас поднял глаза на младшего лакея из-под стеклянного декантера вина, молясь, чтобы тот уже пошел наконец работать. Быть слишком грубым не хотелось, особенно в преддверье праздников, но должен же он понимать, что праздники для прислуги — самое сложное время, и этот год — не исключение. — Я не говорил, что не жду. Но работы у нас прибавится, — пара багровых капель отличного Кларета восемьдесят четвертого упало на белую салфетку. Томас выругался, — Энди, тебя ждет серебро. А мистера Карсона, поверь, мы встретим со всеми почестями. Лакей быстрым шагом вышел из кабинета. Томаса пробрала дрожь при мысли о возвращении Карсона, но он тут же подумал о том, кого здесь точно не будет, ни на рождество, ни на любой другой праздник. Ричард в общей гостиной. Интересно, как мысли могут приносить почти физическую боль. Барроу мотнул головой, вставая из-за стола. Должен же человек о чем-то мечтать. Мороз не купировал запахи. Наоборот, прислонившись к деревянной балке на заднем дворе и наблюдая за тлеющей сигаретой, Барроу ощущал нечто кроме растворяющегося привычного, но едкого дыма. Тянущийся с кухни запах печеных яблок в винном соусе, легкий, но всепоглощающий запах горящего дерева, все это переплеталось с таким привычным лязгом металла из гаража мистера Старка неподалеку и редким смехом детей, забежавших в лес из окрестных деревень. Шел снег, медленно, наслаждаясь безветрием. Когда снежинки оседали на кожу, хватало беглого взгляда, чтобы увидеть идеальную форму, с миллионом маленьких частичек, детальнейшей проработкой. Такое не было под силу самому искусному ювелиру. Снова лязг, наверное что-то с движком машины Его Светлости, вот Старк и напрягается. Томас выдохнул горячий дым из легких и посмотрел в сторону гаража. По окантовке крыши скользила струйка огоньков. Может Энди и был прав: кто не ждал Рождества? Он должен написать ему. Выбросить сигарету, намеренно медленным шагом дойти до кабинета, бумага, чернила, слишком размашистый почерк — мысль не успевает за рукой: «В Лондоне сейчас, наверное, все в праздничных огнях. А мы еще даже не поставили ель».***
— С рождеством! — из гостиной доносятся звуки соприкасающегося стекла бокалов, улыбка Энди даже издалека, из противоположного конца коридора, где висит телефон, блестит ярко, стоит ему приобнять Дейзи. А Карсон действительно пришел вместе с женой, пришел еще раньше начала праздника для слуг. По словам миссис Хьюз «помочь с сервировкой ланча», по мнению Томаса — опять уличить его в непрофессионализме, но до сих пор пожилой дворецкий не сделал ни одного замечания. Томас уже прикончил несколько бокалов, оттого голова легкая-легкая. Он слегка опирается на стену, телефонная трубка в руке. — Прости, я выключился ненадолго. Кажется, мы остановились на том, что принцесса Мария сошла с ума насчет украшений парадного зала? — Да, мне жаль Уильяма, надеюсь, он не выслушивает о видах цветов для баллюстрад в постели, — кажется, Ричард усмехнулся. — Ты можешь поверить, старик еще ни разу не сказал, что я не оправдал его надежд. — Ну, может он не настолько плохого мнения о тебе. Томас на секунду задумался. Нет, что-то здесь не чисто, это слишком хорошо даже для подарка на Рождество. — Так, больше никаких Марий и Карсонов. У них есть право занимать наши мысли когда угодно, но не сегодня, — заявляет Ричард, и уже чуть мягче, — Чего бы ты хотел сейчас? — Как водится на Рождество…самых невозможных вещей. Томас слышит в трубке шуршание, посторонние звуки, будто Ричарда кто-то зовет. — Прости, я должен идти, — говорит Эллис, и Томас кивает, пусть и знает, что тот этого не увидит. И противный внутренний голос снова поднимается. «Снова один, только не снова». Барроу вешает трубку и заставляет себя вернуться в реальный мир. Ловит «Мистер Барроу, что вы там застряли?» от Дейзи и идет к растянувшемуся на всю гостиную столу. В воздухе тянется аромат жареного мяса и кардамона: миссис Патмор под одобряющий шум достает утку в меду и белом вине. Он садится рядом с Бакстер, та улыбается ему и передает копченый лосось. За разговором с Энди и Карсоном он не замечает, как Моузли, сидящий ближе всех к двери, заслышав стук, вскакивает и направляется к ней. Замечает, лишь когда, как и все, слышит восклицание бывшего лакея: — Его Величество желает поздравить семейство с Рождеством? — Не сомневаюсь, мистер Моузли, — в тоне Эллиса ни намека на смятение, — Но я здесь, чтобы передать поздравления вам, — он обводит взглядом удивленных присутствующих, — но, к сожалению, лишь от себя. Они вдвоем проходят в гостиную. В этот момент Томас радуется, что Карсон занял место во главе стола, как будто это сделало его более незаметным. Что он увидел? Сначала — вспышка яркого света затопила все перед глазами, белый шум наполнил уши, настолько белый, что превратил все вокруг в стерильный хаос. Потом в хаосе жидким золотом прорисовывается фигура мужчины, длинное пальто и шляпа, перчатки держат корзину, которую дворецкий замечает не сразу. Ведь сначала из белой черноты проглядывают черты лица, которые он представлял, стирая пальцами провод телефона. Что-то включается, кажется, Эллис поздоровался с Дейзи, и Томас снова может, пусть и с опаской, полагаться на органы чувств. На него все равно оглядываются, и Томас решает: лучшая защита все еще нападение. — Мы польщены визитом, мистер Эллис. Это честь для Даунтона — снова принимать кого-то из Букенгемского Дворца, — Барроу поднимается из-за стола. Даже Карсон приподнимает густые черные брови. Ничего, думает Томас, лучше слишком помпезно, чем наоборот. Эллис принимает игру. Кивает, передает корзину, полную закусок, дополняемых парой бутылок бренди, миссис Патмор. Она засуетилась первой, и как только пожилая женщина пришла в движение, с ней будто снова ожила гостиная, незримый лед, проникший сюда вместе с неожиданным посетителем, отступился перед огнем действия, обыкновенно владеющим ей. Ричарду предлагают место за столом, пара минут — и он растворяется в беседе с почти незнакомыми людьми. Посторонний человек и не заметил бы разницы между ним и служащим в Даунтоне. Они пересекаются взглядами и улыбаются друг другу достаточно, чтобы не вызывать подозрений, но по загривку Томаса то и дело пробегают мурашки. После ужина пришедший Моузли и Карсон готовятся помогать на приеме наверху, но у них еще есть пара минут на себя. Эллис подходит к нему и достает маленькую коробочку из кармана пальто. — Мистер Барроу, как мы и обсуждали, часы вашей сестры в полном порядке. Королевский часовой осмотрел их и провел лишь косметический ремонт. Вы могли бы сами их осмотреть, — глаза Ричарда блестят и выдают нетерпение. Томас захлопывает дверь, сдвигает щеколду замка. Чуть прикрывает глаза, прежде чем обернуться и столкнуться с его улыбкой, простой и хитрой одновременно, сводящей с ума. Вдох застревает в горле. — Я… не знаю, что сказать, — он качает головой и ищет точки опоры для взгляда: по сторонам, на потолке, на собственных туфлях, где угодно, но не в глазах напротив. — Я тоже бы не знал. — Нет, — протягивает Томас, — ты бы нашел правильные слова. Ричард хмыкает, подается еще ближе, дотрагивается до его подбородка. Барроу уже не шевелится. — А они так нужны сейчас? — Эллис поднимает бровь, отвечая на отрицание в мимике Томаса, и наклоняет голову на бок. Словно изучает, насколько Томас готов в эту секунду стечься по его груди. Он не выдержит такого яркого солнца, даже если оно его собственное. Карманное солнце. За дверью слышится очередной взрыв поздравлений, гулкий смех вместе с обрывками фраз от улыбающихся людей улыбающимся людям, и этот почти что знак заставляет Томаса осмелеть. К ногам снова возвращается чувствительность, пусть он и не отпускает Ричарда: одна рука на ложбинке ключиц, другая скользит по талии, кажется, он больше не отпустит его никогда. — Слушай, — Томас сглатывает, выторговывает себе еще секунду: он должен высказать все правильно на этот раз, — ты говорил, что мы должны быть осторожными. Что я должен быть. Настороженный кивок в ответ. — Но ты пришел. Когда все здесь. — Сегодня особенный день. К тому же я думал, что людям здесь ты можешь, насколько это в принципе возможно, доверять. Нет ничего подозрительного в том, что я пришел поздравить друга с Рождеством, — Эллис слегка щурится, может понимает, что видит ситуацию как сам того хочет. Вот опять, Ричард уводит разговор совсем не в нужную Томасу сторону, и нет причин его винить. И пусть Эллис не поймет, что вопрос Дейзи в канун Рождества запустил необратимый механизм, заставил представлять себя на месте Мэри Лендфилд сотни раз. Это было не так страшно, страшно — поворачивать голову, и видеть Ричарда с направленным на него ружьем. — Нет, я… Они так много сегодня говорили о том, сколько всего принес этот год, — Томас кивает в сторону двери, — Люди по всей стране, по всему миру….они борются за новый мир. Может, в этом мире будет место для нас? — он находит в себе силы не отвести взгляд. Это предложение в один конец. — Оно уже есть. Если бы только перестать прятаться, — прозвучало пугающе похоже на слова Дейзи о тщетности сопротивления, как пожелание скорого выздоровления смертельно больному. Бесцельный возглас скопившегося отчаяния, посланный в пустоту. Они теперь так близко, что одно дыхание на двоих. Что слегка шершавая кожа на щеке под пальцами Томаса раскалена. Уже нет звуков. Барроу кажется, что его растворили в крови Ричарда Эллиса. Иного объяснения тому, что он слышит его сердечный ритм отчетливее своего, не находится. — История не знает слова «если». — Иногда слово «если» делает историю, — Ричард улыбается, словно кот, и снова этот заигрывающий с Томасом ли или с самой судьбой, взгляд. Томас знает, еще секунда, и о самоконтроле не будет и речи, поэтому прикасается к лицу любовника с двух сторон и произносит на одном выдохе: — Жаль, но я не создан для баррикад. Пытался один раз — ничего из этого не вышло. Но само наше существование и маленькие шаги, что мы делаем. Они несут изменения. Может, не для нас. Но потом, века спустя, — он скованно усмехается, вспоминая их первый вечер: холодная лондонская брусчатка, вторящая свернувшемуся внутри ужасу от внезапного заключения и самые смелые за всю жизнь мысли, — когда люди наконец научатся летать.