Столица мира

      — На выход быстрее, ребятки, немцы с вами не будут церемониться, — провыла старая тетя Надя.              Годы её совершенно не пожалели, на лице было до абсурда много морщин и рытвин, глаза совершенно потеряли жизнь, зубов почти не осталось. Она всегда ходила согнутой, будто бы во время утренней зарядки нагибаясь просто забыла выпрямиться.              — Стройтесь быстрее, детишки! — скрипучим голосом шептала она. — Надо идти в большое здание.              Услышав эти слова некоторые сразу оживились, а некоторые чуть ли не заплакали.              — Как думаешь, Миша, в этот раз снова будет морковка?              — В этот раз будет смерть, — отрезал я, совсем, кажется, не по-детски.               Немцы использовали детдомовцев как доноров для своих солдат: их водили в главное здание, выкачивали у них кровь, а потом отводили выживших поесть, единственный раз за день. Таня, как и я, хорошо помнила эти приемы пищи. Мы ковыляли по липкому холодному кафелю то и дело спотыкаясь и поднимаясь снова. Нас водили колоннами, поэтому если кто-то один падал, за ним сыпались и соседи. Иногда нам помогала подниматься тетя Надя, а иногда, когда хватало сил, мы и сами поднимали друг друга. Открывалась скрипучая дверь с разбитым стеклянным окном и ржавыми петлями. Говорят, немцы люди педантичные и любят идеальность и чистоту во всем, однако об обустройстве нашего детдома они заботятся совершенно не желают. За два года войны новое здание превратилось в разваливающуюся на глазах конструкцию. Часть окон разбито, где-то нету дверей, краска на стенах потускнела и все вокруг покрылось пылью и грязью, прямо внутри здания завывает ветер и падает снег. Отопления никакого нет, как и света, поэтому здесь очень холодно. Я помню, как у меня первый раз забрали кровь. Я чувствовал себя так странно, но больше всего меня потрясла тишина после того, как все закончилось, — зловещая тишина рассвета, окутывающая порочное зрелище. Ибо шепот ветра и шелест листьев звучали как вздохи ушедших, спрашивающих живых о мире, который они оставили позади, об их домах, их детях. Но все эти чувства теряются, когда нас уводят за дверь. Из мешка вытряхивают овощи, немытые, нечищеные, чаще всего свеклу или кабачки, но в последний раз привезли морковь. Таня этому несказанно радовалась. Мы накинулись на сладкую морковку, грузли, откусывали. Из десен идет кровь, у кого-то зубы выпадают, а мы радуемся. Только мало моркови, не получается утолить голод. Живот уже давно не болит — привыкли. Хотя создаётся ощущение, что просто уже животов нету, нечему болеть. Тем не менее эти две-три маленькие морковки дают возможность прожить еще немного.              «Но порой уж слишком немного», — подумал я, кинув взгляд на так и лежащего на своей кровати Витю, который не подавал признаков жизни.              Я помню, как Саша, моя подруга с незапамятных времен, безвольно лежала на земле. Ее смех больше не наполнял день, а ее блестящие каштановые волосы теперь были скользкими от крови. Там, где должны были быть ее мерцающие глаза, зияла бездонная пустота. Я почувствовал, как что-то внутри меня разбилось вдребезги при виде этого зрелища, мириады эмоций, которые я был слишком мал, чтобы понять.              С тех пор, я не мог ощутить чего-либо, смотря на тела.              Все уже давно привыкли к смерти, все знали, что смерть буквально витает в воздухе. И тем не менее все сохраняли позитивный настрой, каждый верил, что скоро придут наши, что какие-то дети смогут сбежать или даже в то что немцы пощадят их. Лишь некоторые уже утратили надежду и просто продолжали жить в ожидании конца. Я убедил себя в том, что ожидание худшего будет более разумным вариантом.              И все-таки Таня не понимает меня. Таня верит в то, что все хорошо кончится, а я стараюсь не рушить веру в хорошее хотя бы в ней. Но я постоянно срываюсь и говорю резко и прямо все, что думаю в самых негативных оттенках. Таня, впрочем, не унывает. Хоть ей и плохо, хоть она и исхудала так, что кажется скелеты полнее её, она все же иногда находит в себе силы улыбаться. Вот и сейчас она попыталась улыбнуться, однако вышла лишь бледная тень улыбки, не столько радостная и позитивная, сколько тоскливая и меланхоличная.              В моем мозгу эхом отдавались безутешные вопли и патологическое спокойствие наших убийц. Эти пустые глазницы смотрели мне в душу, их мертвая тишина леденела сильнее любого крика.              Наконец нас выстраивают в колонну и пересчитывают.              — Шестьдесят два, — с заметным акцентом произнес немец в офицерской форме, — на два меньше чем вчера.              — Что делать с телами? — произнес полицай.              — Как обычно, тела скиньте в море — цинично отдал приказ офицер и пошел дальше по своим делам.              Нас вывели в коридор, и мы маленькими шажками побрели на выход, у кого-то была хоть сколько-то теплая одежда, у кого-то плед или одеяло, но большинство идет только в нижнем белье да майке. Очень холодно идти босыми ногами по холодной плитке. Потом нас выводят на улицу. Там идет снег. Снежинки такие холодные, что прикасаясь к коже обжигают. Солнце светит в глаза так, что ничего не видно. Глаза сильно болят, честно говоря, уже сложно отделить боль в глазах или ушах от головной боли. Должно быть это от потери крови.              Какой-то мальчик, совсем маленький, вдруг оступился и поскользнулся на льду. Тут же на его голову наступил тяжелым сапогом фашист. Голова малыша разлетелась как гнилой арбуз с жутким хрустом. Я помню цвет крови, пролившейся на землю, такой темной, что она казалась почти черной, смешиваясь с землей внизу. И все-таки, как мало ее было…               Я отвернул голову Тани, мала она ещё, для того чтобы смотреть на это. В голове все продолжался слышаться этот хруст. Самый жуткий звук какой только можно себе представить. И зрелище тоже не из приятных, быть может я бы и испугался его, если бы так не устал…              Нас заводят в другое, похожее помещение. Такая же холодная плитка. Нас строят в ряд. Тётя Надя наспех выводит нескольких из ряда. Пашка, Сеня, Лиза. Вдруг дряхлая рука дергает меня. Это происходило уже кажется тысячу раз, но даже так все равно дрожь пробирает от макушки до пяток в этот момент. В сотый, тысячный, миллионный раз все снова как в первый. Хочется зажмуриться и надеяться на то, что все вокруг испарится в ту секунду как я перестану это видеть.              Но кошмары не могут так просто исчезнуть, я делаю шаг вперед. Никто не плачет и не скулит, лишь внутри все и без того маленькое и детское сжимается. Уже нет сил бегать мурашкам, уже нет сил чувствовать ничего, только кажется будто бы кровь в венах встала, застыла, перестала наполнять тело остатками жизненной силы. Ах, если бы эти слова были правдой, если бы кровь в жилах действительно пришла бы в негодность. Тогда бы быть может не стали бы сюда водить, не было бы всего этого.              Но с кровью все в полном порядке, поэтому нас и ведут в эту проклятую комнату. Доктор осматривает нас по очереди. Все в порядке, разумеется все в полном порядке, пусть у детей нет зубов, они худы как спички, главное, что в них еще плещется красный эликсир жизни. Меня кладут на кушетку, и иголка протыкает лоснящуюся болезненную кожу как нож масло. Кровь начинает вытекать. Снова появляется неутолимое желание зажмуриться в надежде на то, что все это исчезнет и забудется. Веки действительно тяжелеют, и я закрываю глаза.       Спустя совершенно неясный отрезок времени я прихожу в чувства. Не открывая глаз я понимаю, что нахожусь совсем не на койке. Снова чувствуется уже надоевший холод и твердый кафель. Кажется, меня волокут куда-то. Я слышу непонятное бормотание, наверное, на немецком.       Я понимаю — меня выжали до такой степени, что я потерял сознание. Я был настолько обессилен, что меня посчитали трупом. А у трупов из здания только одна дорога — в море. Сейчас меня скинут туда к десяткам таких же как я выжатых детских трупиков. Хочется закричать, забрыкаться, показать, что я жив, сделать что угодно, лишь бы меня не кидали в воду, но сил не хватает даже на это. Я беспомощно перестаю даже думать о сопротивлении. А пока меня волокут по полу, в голову приходит идея — нужно уплыть. Когда меня сбросят в воду, я попробую доплыть до берега, я убегу, я смогу убежать. Ничтожные остатки крови в сосудах начинают бурлить от напряжения. Я коплю силы, коплю как могу, столько сколько я могу накопить за это ничтожное время. Со скрипом открываются входные двери и меня снова обвивает мороз. Уже не так холодно. Я исключаю возможность того, что к этому можно привыкнуть. Возможность потепления? Никогда природа, и природа твоего организма и уж конечно природа этого гигантского всеобъемлющего мира, не будет делать тебе одолжений. Это надежда греет. Быть может наивная, быть может ложная, но все равно согревающая.        Скрипучие шаги прекращаются, мои ноги отпускают, и они падают на снег. До того затихшие солдаты снова начинают о чем-то говорить. Один из них подхватывает другое тело и через секунду оно уже шлепается прямо в воду. Я жадно хватаю воздух носом, меня подхватывает не заметивший этого солдат и размахнувшись скидывает прямо в воду.       Спокойная рябь сапфировой поверхности была последним, что я увидел перед тем, как попасть в ледяную хватку воды. Вместе с тем, как мои глаза защипало, водоворот паники захлестнул меня целиком. И я наконец осознал со страхом то, что и так было очевидно. Я обнаружил, что оказался в ловушке в этом наполненном страхом водном мире. Словно бы предательские руки затягивали меня в жидкую бездну, весь свет и звук искажались давящей глубиной воды.       Холодно и мокро. Я понимаю, что сил преодолеть течение у меня нет, и просто пытаюсь подняться к поверхности воды, чтобы просто в последний раз взглянуть на солнце. Я поднимаюсь, и поднимаюсь, и снова поднимаюсь, из последних сил двигаюсь к небу.       Сквозь мерцающую рябь воды я пытаюсь различить слабый отблеск света на затянутом тучами небе. Вверх. Мне нужно двигаться вверх. Руки, отяжелевшие от усталости, гребут по воде с убывающей силой. Глаза щипет от соленого укуса моря, но я держу их открытыми, широко раскрытыми и отчаявшимися, сосредоточенными только на обнадеживающем проблеске солнца.       Воздух в легких кончается. Вдруг судорога пронзает грудь. Я начинаю кашлять, понимая, что у меня есть лишь доля секунды на то, чтобы доплыть до поверхности. Панические выдохи образовали вокруг серебряные пузыри, их металлические сферы ловят отблески заходящего солнца. Я смотрю на них, но они не устремились к поверхности вместе с ним, пронзая водный потолок, чтобы раствориться в свободном воздухе. Я гляжу на струящиеся из моего рта пузырьки…

Они идут вниз…