«В родных деревнях мы остаться хотели.
На это нам разрешенья не дали.
К несчастью, риса мы взять не успели
В ту ночь, когда нас на платформу загнали.
Крытых вагонов нам не осталось. Скоту
Их предоставили. Он чувствителен к скверной погоде.
Все мы простыли в ночку холодную ту,
Куртки у нас отобрали в походе.
Мы все добивались, кому же мы все же нужны,
Но наша охрана не отвечала на это.
«Кто дышит в ладони, тому холода не страшны».
Другого от них не слыхали ответа.
Поезд доехал до крепостных ворот.
«Скоро приедем». Мы слушали это доверчиво.
Холоден слишком для бедных людей этот год.
Шел третий день. Все мы замерзли до вечера.»
Бертольт Брехт:
«Триста убитых Кули докладывают интернационалу»
перевод Бориса Слуцкого.
— Против классовой борьбы и материализма! – сипло молвил мужчина с тощим лицом, впалыми щеками и в партийной форме НСДАП. Он говорил чуть запинаясь, но оставаясь полностью уверенными. — За народность и идеалистическое мировоззрение! — он поднес тяжелый Вальтер к затылку стоящего на коленях мужчины и выстрелил, затем повторил это действие. — Я предаю огню писания Маркса и Каутского! — Долой декадентство и моральное разложение! — продолжил мужчина в черном. — Упорядоченному государству — порядочную семью! — он вальяжно прошелся вдоль цепи стоящих на коленях безликих, но живых тел, сделал ещё три выстрела, оборвав еще три жизни. — Я предаю огню сочинения Генриха Манна, Эрнста Глезера и Эриха Кестнера! — Возвысим голос против уклонистов и политических предателей! — громогласно заявлял усатый старик в дорогом фраке. — Отдадим все силы народу и государству! — Молниеносным движением лезвия он вспорол горло тощему человеку. — Я предаю огню сочинения Фридриха Вильгельма Фёрстера! — «Нет» растлевающей душу половой распущенности! — высоко тянул мужчина в гражданском. — Да здравствует благородство человеческой души! — он пинком вытолкнул фигуру с обрыва в бездну. — Я предаю огню сочинения Зигмунда Фрейда! — «Нет» фальсификации отечественной истории и очернительству великих имён! — чуть ли не визжал низкий, похожий на гоблина, старик. — Будем свято чтить наше прошлое! — взмахом топора он обезглавил двоих. — Я предаю огню сочинения Эмиля Людвига и Вернера Хегемана! — «Нет» антинародной журналистике демократически-еврейского пошиба в годы национального восстановления! –подхватил мужчина со шрамами на лице, задушив разом двоих. — Я предаю огню сочинения Теодора Вольфа и Георга Бернгарда! — «Нет» писакам, предающим героев мировой войны! Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! — он начал лихорадочно втыкать ножи в очередное тело. — Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка! — «Нет» засорению и уродованию родного немецкого языка, — со сладострастным наслаждением вещал гоблин, — Крепите заботу о языке — величайшем сокровище нашего народа, — в ту же секунду языки пламени охватили еще одного. — Пожри, огонь, сочинения Альфреда Керра! «Нет» наглости и самоуверенности, — отчеканил военный с моноклем. — «Да» уважению и почтительности к немецкому народному духу, — и две фигуры рассыпались в пепел. — Пусть пламя поглотит сочинения Тухольского и Осецкого. — Это была лишь прелюдия. Там, где сжигают книги, впоследствии сжигают и людей, — произнес четвертый, по-козлиному высокий, но леденяще хриплый и безэмоциональный голос. Я почувствовал, как холодный ствол уперся мне в затылок. Чувства исчезают, тело немеет, в глазах темнеет… Из мира черной пустоты, в мир реальный, меня медленно вытягивал ритмичный стук колес. Так забавно, когда я сплю — он меня будит, а когда бодрствую — погружает в своеобразный транс, из которого меня, однако, постоянно выхватывал грохот где-то в дали. Быть может это взрыв, или перестрелка, или очередной мост, попорченный отсутствием какого-либо ухода, наконец соизволил рухнуть. Если бы не звучащие снаружи звуки, сидя в просторном вагоне можно было легко забыть о происходящем вокруг поезда хаосе. Неприкосновенность железных дорог была одной из немногих договоренностей, соблюдаемых всеми восемью сторонами в ходе первого брудеркрига. На удивление, договоренность о неприкосновенности железных артерий соблюдалась и в ходе второй войны, и даже сейчас, в период анархии, которую некоторые идеалисты называли отчаянной войной, на железных дорогах было относительно спокойно. Хотя, чудом это было, пожалуй, лишь в ранние месяцы первой гражданской войны. Пожалуй, одного лишь вида этих ширококолейных гигантов хватило бы, для того чтобы отпугивать бандитов. Эти поезда высились даже над двухэтажными домами, а состав растягивался в длину на пару километров. А потом, как перелетные птицы, из восточных колоний вернулись поезда и вагоны, ощетинившиеся пушками. Лишь один мой вагон покрыли четыре роторные пушки, автоматический миномет и с десяток пулеметных точек, а ведь в поезде полсотни вагонов. Никакие мародеры не посягали на поезда, а те правительства, которые еще остались, и не посмели бы напасть на поезда, что были теперь единственным средством логистики… Удивительно было понимать, что сейчас, эта горстка составов, курсирующих по Германии, как трупные личинки по изъеденному телу — единственное безопасное место по всей стране. Города грабят, траншеи обстреливают, бункеры бомбят, и даже в воздухе бушуют авиапираты. А здесь спокойно и безопасно. В общем-то, несложно понять, почему теперь пассажирские билеты на эти поезда стоят так дорого. А чтобы сесть на этот поезд и наконец уехать из этой проклятой видимо самим богом страны нужно было заплатить небольшое состояние. Я, благо, этим состоянием обладал, и, наверное, я смог бы проехать от Коленкрайса до Легионерштадта и обратно, но я собирался сделать нечто еще менее рациональное, чем даже такое действие. Я взял пару сумок, старый автомат, пистолет, да немного пайков, и отправился из Бреслау в сердце Рейха — столицу мира, по крайней мере по словам крикливых ораторов из министерства пропаганды. Я направлялся в разрушенное ядро немецкого Рейха, значительно подпорченное двумя гражданскими войнами и опустошенное Третьей. Моей целью был дворец фюрера. Нет, я не был мародером. Я убежден — моя цель была столь возвышенна, что провалив ее, я бы скорее пустил себе пулю в лоб, чем смирился бы с неудачей. Сидя на койке в вагоне я был погружен в омут мыслей. В моей голове завывал вихрь несвязных и неупорядоченных идей, воспоминаний, соображений. На столе скопились крошки, шторы были сорваны, а на стекле виднелась пара маленьких, но вполне заметных трещин. Этот поезд явно знавал лучшие времена. Мое купе было пустым, оно и понятно, кто захочет ехать в столицу. Пусть сейчас, там не шло грандиозных боев, как раньше, кто знает, что может произойти в гигантском городе-призраке. Миром правит смерть, и столица мира, это не иначе как дом смерти. Я взглянул за окно. Болезненно бледная трава пополам с умирающими деревьями стояли под серым небом. Погода не менялась вот уже два месяца. Небо без малейшего просвета было затянуто тучами, лишь изредка лил дождь, иногда кислотный. Быть может, это просто была обычная осенняя пасмурность, но от чего-то казалось, что это небо застилают облака, белизну которых разбавляют бесчисленные хлопья и частицы пепла. Древесного пепла горящих лесов; радиоактивного пепла из Мюнхена и Франкфурта; пепел тысяч килограммов горелой людской плоти. Я заметил растущий на горизонте контур городской черты. Мысли на секунду приостановились, по телу пробежал холодок, в голове крутилась одна фраза — «этот город не безопасен». Железные дороги и вокзалы были нейтральной территорией, нельзя было ворваться в вагон и начать стрелять по всему, что по твоему мнению похоже на партизана, эсэсовца или унтерменша, но в пятидесяти метрах от вокзала эта нейтральная территория кончалась. Не было никакой гарантии, что меня не пристрелят или не прирежут ради дорогой кожаной куртки, пары банок консервов, или просто так, чтобы не повадно было. Так или иначе я не исключал варианта, что это были мои последние часы жизни. В такой момент из-за тревоги сложно мыслить ясно, а из-за неопределенности не выходит предаваться сентиментам, эмоциям или каким-либо формам эскапизма. Лишь мрачный густой туман тревожного и беспомощного ожидания царит в мозгу. Лучшим решением в тот момент я выбрал для себя выйти покурить. Дойдя до конца вагона, выйдя на балкон и подпалив кончик сигареты я сразу почувствовал облегчение, свежий воздух, завывание ветра, монотонное серое небо и вид уходящий вдаль под поездом. Стук рельс снова вводил меня в транс. Пелена тревоги спадает, сменяясь легкой дымкой смирения. В голове нет места всяким измышлениям, лишь навязчиво крутится какая-нибудь как казалось раньше давно позабытая мелодия из детства или юности. Состояние покоя прервал свалившаяся с неба в каких-то ста метрах от поезда горящая груда металла, по-видимому, самолет. Секундный ужас сменился любопытством. Взглянув в небо я заметил воздушный бой, я так увлекся своими мыслями, что мои уши были непроницаемы для гула моторов и рокота пушек. Пара шестимоторных титанов Me.264 медленно планировали на затянутом облаками небом. Именно их легендарному четырехмоторному сородичу «böse david» досталась возможность открыть новую эпоху в истории оружия 12 февраля 1946 года в небе над Уичито. Именно эти машины висели дамокловым мечом над Америкой до входа мира в эру ракетного оружия, а ныне они были таким же пыльным хламом, как и римские копья и средневековые требушеты. Наверное, они бы до конца времен так и ржавевели бы на складе, если бы не отчаянная контригра Шрёдера. Тем временем сопровождала такие бомбардировщики разношерстная истребительная группа, десяток пузатых 747-х адлеров, шесть Me.262 и даже один 101-й хенкель. Факт нахождение самолета, стоящего на вооружении в лучшем случае полгода, в одном ряду с поршневыми музейными экспонатами сороковых удивляло ещё сильнее. Всей этой группе противостояла полная эскадрилья выкрашенных в черный цвет тысяча сто десятых мессершмиттов — рабочих лошадок ВВС. Сражение складывалось явно в пользу СС, особенно когда 4 выживших 262-х вышли из боя, отправившись, скорее всего, на дозаправку. Тем не менее в мастерстве эсэсовцы явно уступали Серым. Наконец, оторвавшись от боя, я заметил, что поезд въехал в черту города. Я последний раз взглянул в небо, дымящийся, изрешечённый снарядами гигант Me.262, словно израненный, истерзанный зверь, превозмогая слабость, из последних сил продолжал движение. Следом за ним, порой обгоняя, упиваясь беззащитностью оппонента, летел последний тысячник, в хвосте — отставший и способный лишь наблюдать 747-й. Собрав свои немногочисленные пожитки я двинулся к выходу из вагона. Перрон представлял собой ужасное зрелище. На нем не было гор трупов или кровавых следов, он пугал другим. Есть такие места, которые мы привыкли воспринимать людными. И вокзалы — одни из таких мест. От того тебя и пронизывает ощущение нескончаемой тревоги, в момент, когда вокруг тебя ни души. Вокруг повисает разреженная атмосфера, а мимолетное завывание ветра, или еле слышный шорох у тебя за спиной, непременно воспринимается как дурное предзнаменование. И гигантский поезд, такой стальной и холодный, устало выдыхая клубы дыма, возвышается над платформами. Еле заметный конденсат выступает на гладких и блестящих железных плитах, что опутывают тело этого титана, словно кивсяка закутывая его в массивный панцирь. А орудия и пулемёты на крыше опущены, будто бы преданы забвению. Темные полосы ржавчины, кои ранее не были заметны, теперь начинают проглядываться на стыках щитков этого панциря. Гигант, казавшийся совершенным, тоже медленно разлагается, как и вся страна вокруг него. В смирном безмолвии застывший, он уже ничего не может поделать, лишь смотреть на этот кошмар, и от отчаянья, тихонько радоваться, что он разделяет участь своей страны. Быть может, он даже верит, что скоро он уйдет в последний поход. Верит, что конец настигнет его раньше, чем он увидит нечто еще более ужасающее, чем то что он видит сейчас. А ныне он лишь стоит, забытый самим собой, но от чего-то продолжающий делать то, что должен. Атмосфера запустения дополняется грудами мусора, которые ежечасно собирают и разбивают потоки воздуха. Рядом с ними стоят и какие-то коробки, чемоданы, сумки и прочие вещи, забытые также, как ныне забыты и похоронены их хозяева. Мраморные колонны, гранитные платформы испачканы грязью, и пылью, что словно бы въелась в камень, а от того, несмотря на потоки искусственного ветра, навечно остается на своих местах. Но как полуденный ужас, проходящий с падением первой блеклой тени на поле, атмосфера тревоги и заброшенности медленно начала спадать, когда на платформу стал сходить экипаж, подобно плавно сползающему с горы слою земли. Когда на платформу вышли солдаты, я вдруг понял, почему всю дорогу они мне казались такими странными. Я видел их сотню раз, иногда они были раздавленными или ошарашенными, растерянными, напуганными или быть может одинокими, словно бы осиротевшими, но всегда они чувствовали себя беспомощными. Это не укладывалось в моей голове. Так проводник рассказывал, что в Грюнберге на остановке всего семеро солдат разгружали и загружали двухсот тонный вагон за сутки. Мне сложно было представить, что такое вообще возможно. Казалось те, кто на такое способны, это и не люди вовсе, а настоящие сверх люди. Эти сверх люди были способны на все, но от чего-то ощущали тотальную беспомощность. И вот среди этих могучих, но отчаянных, в зал ожидания, пытаюсь протиснуться я, немощный, но от чего-то верящий в себя. И зал огромен. Без доли преувеличение, он просто титанический. Огромные арки, словно пары сгорбившихся великанов, держат на себе многотонный потолок. И этот потолок белоснежен, украшен лепниной. У самого потолка, со стен свисают пьедесталы, на которых горделиво распластав крылья, сидели золоченые орлы. Они смотрели куда-то в сторону, властно созерцая свои владения. Символически, каждый из тридцати орлов должен был наблюдать за одним из крупнейших городов Европы, как бы присматривая за землями Германии. Но стоило опустить взгляд чуть ниже, как в ту же секунду величие и трепет пропадали, оставляя лишь горечь и жалость. Белый камень, опускаясь от крыши к полу, становился все грязнее, пока у самой земли окончательно не чернел. В такие же беспорядочные кучи, как и на платформе, только еще более крупные и гадкие собирался разномастный мусор. В помещении стоял стойкий запах, запах сотен грязных тел, гнили и черт знает чего еще. От смрада начинали слезиться глаза, да и как они могли не слезиться, когда я видел всех этих людей… На вокзале было довольно людно, хотя большинство находящихся не были машинистами, обслуживающим персоналом или пассажирами. Это были те, кто не успел выбраться из города, пока была такая возможность, и у кого не было денег на оплату билета на поезд. Вчера простые представители среднего класса. Обычные люди, которых война обобрала до нитки, втоптала в грязь, оставив лишь одно сомнительное счастье. Счастье не попасть под ковровую бомбардировку, газовую атаку, не быть задавленным танком, не быть сожжённым заживо из огнемета или не быть убитым в перестрелке. Те счастливцы кому выпала удача вместо вечной тишины на глубине шести футов, влачить отчаянное существование, заживо сгнивая от сепсиса, дизентерии или последствий контакта с одним из того широкого спектра отравляющих веществ. Днем они надеялись на подачки более состоятельных граждан, или администрации железнодорожных путей, а ночью отправлялись в пустой город в надежде найти немного еды или хотя бы пулю, что оборвет их жалкую жизнь. Они сидели здесь. Порой прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, порой лежа поодиночке, и обхватывали голову рукой. Они смотрели на меня, точнее сквозь меня, быть может кто-то из них и вовсе разучился смотреть по-другому. А кто-то, возможно просто интересовался моим массивным рюкзаком. У кого-то взгляд был голодным, у кого-то безумным, но все эти очи, как и те, что у солдат, пропитались отчаяньем, одним на всех отчаяньем. У них все было одно на всех. Они, должно быть каждый кусок хлеба делили на всех. А ведь еще год назад кто-то из них был функционером партии или потомственным аристократом, кто-то молодым амбициозным бизнесменом, кто-то ударником труда, а кто-то, так и влачил существование бродяги, с первого, и, наверное, до последнего дня своей жизни. И не было этому ни конца, ни края, огромный зал, в несколько тысяч квадратных метров, Все скамьи и сиденья, каждый угол до единого, везде сидели они. Где-то они собирали из чего попало спальники и спали бок о бок, покрывая непрерывным шлейфом человеческих тел несколько сотен квадратов. Кто-то прямо под крышей жёг костер. Мимо них сновали железнодорожные работники. Они не питали презрения к этим людям, скорее глубокую жалость, и возможно даже немного стыдились, что сами оказались в куда более выгодном положении, чем они. Иногда солдаты делились с ними своими пайками. Раньше, в метро, стоило лишь подбросить нищему какую-то подачку, как тот начинал всячески унижаться, стелясь в благодарности, постоянно поминая бога. Здесь же этого не было. Один садился напротив другого, и они как равные, ели один лишь на двоих кусок. Если эта война и принесла что-то кроме горя и смерти, так это осознание того, что «фатерлянд» — это не пустое слово. И дело вовсе не во флагах и лидерах. Дело в том, что государство как родитель, если и не заботится о своих детях, то хотя бы дает им так необходимое каждому чувство близости. И подобно тому, как дети любят тех родителей, которые делают им больно, немцы любили Германию. Но теперь, когда Германии больше нет, многие не только почувствовали себя сиротами, но к тому же и осознали, что все вокруг — его братья, и такие же сироты. От чего же я совершенно не любил Германию? Может быть потому, что она не делала мне больно, и, как известно, чем лучше родители, тем больше детям на них плевать. А быть может, я просто привык к сиротству еще до всего этого? С такими мыслями я покидал Южный вокзал… За дверью Южного вокзала моему виду предстала груда обломков, некогда бывшая Триумфальной аркой. Землю покрывали огромные куски бетона, каждый из которых весил по сотне тонн. Трещины причудливой паутиной опутывали каждый кусок. Гигантские пласты былого величия лежали на жесткой подушке, из еще многих и многих тонн размолотых в мелкий щебень и даже песок. Где-то из серой груды выглядывали редкие куски золота и гранита. Два огромных столба теперь сиротливо и одиноко стояли на земле, на них еще были различимы имена. Раньше, на этой арке, втрое большей чем парижской, были высечены имена пяти миллионов немецких и австрийских солдат погибших в вельткриге с восемнадцатого по сорок шестой год. От них ничего не осталось. Французы и британцы стали маками на полях Фландрии, Русские журавлями, а эти оставались в сыром камне, а теперь блуждают неприкаянным ветром по миру. В небе из-за моей спины наконец появились старые знакомые. Бомбер, очевидно получивший несовместимые с полетом повреждения, просто планировал снижаясь и снижаясь. Следовавший тысячник явно был удовлетворён таким результатом, аки коршун, что победно гогочет проглатывая жертву. Пролетев еще километр он развернулся, скорее всего возвращаясь на базу. Однако планы 747-го явно отличались. Накренившись, в нужный момент он столкнулся с тысячником. Последний от резкого соприкосновения потерял управление и закрутился волчком. Через несколько секунд правое крыло отделилось от корпуса, пилот был обречен. 747-й же вошел в резкий штопор, молниеносно упав в черте города где-то около купола зала народа. Действие, что я лицезрел, заставляло задуматься о многом. О стремлении природы к самоочищению, о том, что в нашем мире победа Давида над Голиафом может выглядеть только так, но больше всего эта ситуация напоминала метафору об отношение прошлого и будущего, об их взаимодействие, выражающиеся в буквальной войне. От того что роль будущего здесь играли СС, на моем лице появилась гримаса, выражающая что-то среднее между иронией, отвращением и беспомощным отчаяньем…