Столица мира

      Некогда Тиргартен был царством порядка и аккуратности. Постриженные как по линейке кусты и деревья, сложные узоры клумб цветов, небольшой уголок природы, огороженный от городских кварталов. Природа, подчиненная и выдрессированная человеком. По крайней мере таким он представал в рассказах Ганса и Ларса.       Ныне он представлял полную противоположность себе прошлому, и в совершенстве соответствовал своему первоначальному описанию — Tier garten, сад чудовищ. И хоть чудовищ не было видно, они тут точно были. Весь город был одним большим садом чудовищ.       По мере того как апрель входил в апогей, а снега уступали место зелени, еще хоть сколько-то оживленный парк начал просачиваться сквозь границы, отделявшие его от разрушенного лабиринта жилых кварталов поблизости. Растительность — безжалостная, безразличная сила, очертила неровный зеленый контур вокруг заброшенных пространств, рисуя новую карту старого места. Флора, не обращая внимания на созданные человеком определения и притязания, отомстила человеческому владению.        Пышные завитки плюща, похожие на вены вечно пульсирующей планеты, обвивали ветхие здания, днями и ночами превращая их в вертикальные сады. Здания, в которых когда-то текла своим бытом жизнь, теперь были тихими, если не считать шелеста листьев и приглушенного шепота ветерка.       Деревья и кустарники Тиргартена пробились в мертвые зоны города, окутав пепельный камень яркой зеленью, как будто город нежно держали в объятиях влюбленные, теплые, мягкие руки. Дикие, но в то же время прекрасные просторы Тиргартена почти органично вписывались в эти заброшенные кварталы, словно стирая границы между гордостью человечества и возвращающим себе власть гневом матери-природы.       Но с наступлением осени сила возрождения природы угасла. Безжалостное восстание флоры пошло на убыль, возможно, отражая ту же усталость, которая застыла в блестящих глазах немногих выживших жителей города. То, что когда-то было полосой цветущей зелени, простиравшейся до горизонта, теперь ощущалось как убывающий прилив. Цветение увяло, листья начали опадать, и постоянно растущие щупальца Тиргартена стали хрупкими, их движение замедлилось из-за холодных ветров и коротких дней.       Здания, когда-то постепенно поглощенные зеленым приливом, еще больше обнажили свою медленно разлагающуюся плоть. Вместо яркой зелени преобладали более гнилостные оттенки янтаря, ржавчины и пепла. Деревья и кустарники росли не так быстро, сад не так широко сеял свои семена, и казалось, что пыл природы угасает, подобно угасающей жизнестойкости прежних обитателей города. Тиргартен, казалось, следовал тому же фаталистическому циклу, которому он когда-то бросал вызов.       Необузданная и дикая в прямом смысле этого слова природа разорвала оковы, навешенные на нее людьми и стремительно расширялась на бывшие владения своих, таких же бывших поработителей. Расширялась пока не настала осень.       Та разрушила планы растительности, как осень смерти фюрера в пятьдесят девятом разрушила планы всех до единого немца. А ведь мне всегда нравилась осень. Рыжая листва крон деревьев сменялась пустотой и серостью, чтобы потом замерзнуть и умереть, после чего восстать из мертвых.       Эдакая интерпретация легенд о фениксах, только неказистый птенец не восстает из пепла преображаясь, а оборачивается сказочной красоты птицей, чтобы потом сгореть и вновь проделать этот путь, снова и снова.       Тиргартен, самый величественный парк Берлина, теперь был пуст. Лишенный своей жизни, уставший и посеревший, он больше не откликался на едва уловимый шепот природы. Непрекращающийся шелест лепестков цветов и травинок, сменившийся глухим шелестом сухих, безжизненных листьев.        И сад, словно смаковал эту мрачную картину. Некогда пышный и зеленый, он отражал упадок силы своих бывших владельцев — немецкого народа. Теперь он лежал голый — призрак своей легендарной былой славы. Очень похоже на саму Германию.       Памятники и высокие деревья, которые стояли безмолвными стражами времени, стали свидетелями наступления новой эры, мрачного осеннего пейзажа, отражающего дух выпотрошенной Германии. Великий город когда-то был высоким и могучим, мог похвастаться архитектурным мастерством и культурным богатством. Теперь это была не более чем оболочка из обломков, выдолбленная неумолимым временем и безжалостной реальностью.       Казалось, жизнь испустила последний вздох, прежде чем погрузиться в вечный сон. Густой туман опустился на парк подобно призраку, окутав голые ветви некогда крепких деревьев и осыпающиеся каменные дорожки неземным призрачным силуэтом. Он висел низко, просачиваясь в самое нутро парка, призрачное свидетельство запустения раскинувшегося города.       Словно в жестокой имитации положения немецкого народа, величие Тиргартена теперь было погребено под толстыми слоями коричневых и малиновых листьев. На протяжении веков парк был свидетельством долговечности жизни, но теперь — это памятник смерти и разложению, обширное кладбище. Если когда-то его тропинки были наполнены звуками жизни, то теперь огромное пространство заполонила тишина, нарушаемая лишь мрачным оркестром хрустящих листьев под усталыми сапогами — панихидой для тех людей, которые шли среди тщеты и еще могли что-то услышать.       И мы почти ощущали на вкус остатки горя и страха, висящие в воздухе, неумолимо затягивающиеся, делающие атмосферу тяжелой. Влажный воздух, когда–то благоухавший запахом распускающихся цветов, теперь смердел поздней осенью — холодной, горькой и безжизненной. Пустые пространства между деревьями казались до жути похожими на ту опустошающую пустоту, которая наполняла сердца людей. Чувство отчаяния было таким же непоколебимым, как похожие на скелеты деревья, твердо стоящие на погребальном дерне.       В самом центре парка стояла нетронутая статуя королевы Луизы, стоически вытянувшей руку, словно застыв в вечном призыве к миру, горьком напоминании о несбывшейся надежде.       Угловатые железные перила, которые когда-то окаймляли парк, теперь были покрыты ржавчиной и погнуты, свидетельствуя о бесчисленных печальных историях. Некогда богато украшенные фонтаны, утопавшие в палитре смелых цветов, теперь стояли безмолвно, а мертвые воды их чаш, более не шевелились, застыв, словно стекло. Грязное поцарапанное стекло, любое касание которого, порежет твою кожу, разбавив мертвую воду, еще живым багрянцем.       Некогда гордость Берлина, величественный парк отражал коллективную безнадежность немецкой нации, лишенной своей славы и гордости, и наконец пожавшей плоды этого. Таковы были последствия, жестокая реальность, с которой пришлось смириться каждому, кто смотрел на это навязчивое запустение, — рассвет вечной осени немецкой истории, наступление безжалостной зимы. Шепот о весне, которая когда-то была. И шепот о лете, которое могло бы быть. И тот шепот затерялся в неумолимых порывах ветра, проносившихся над пустынным Тиргартеном. Каждый порыв был предвестником конца.       События последних лет, однако, разрушили это убеждение. В марте шестидесятого весна не наступила, быть может погодная или календарная весна пришла, но ощущение постепенного отмирания и предвещание зимы, осталось. И именно тогда, о длинной зиме немецкого народа возвестила стрельба в Рейхстаге. Не наступила весна и в шестьдесят первом, хотя казалось, в гражданской войне нашелся победитель. И в шестьдесят третьем, кажется лишь на мгновение настало бабье лето, после чего, рыжий листопад пожара в фюрербау расставил все на свои места. Гражданская война… То не была зима, лишь мимолетное похолодание. Осень продолжает срезать с деревьев листья и висельников. И только сейчас, кажется видным конец осени. Нет, придут не апрельские оттепели, придет декабрьский буран что погребет нас всех под лавинами снега. Но январь, а значит и новый год не наступит.       Суть национал-социализма, как утверждал Геббельс, есть движение, но национал-социализм встал, и больше никуда не двинется. Он зазернился в своих ржавых и потертых, влажных шестеренках.       Он застыл, окутанный запахом отработанного бензина и нафталина, он замерз, в знойной пурге огня. Он более никогда не возглавит людей, но вместе с тем, вряд ли когда-то нас отпустит. Слишком тяжело его бремя, слишком долго еще этот монументальный ходячий город будет в нашей памяти.       И пусть однажды он рассыпался. Обвалившись битым стеклом и колотым мрамором вниз, он лишь оголил монструозный двигатель и титанические гусеницы. Исчезли перегородки городских этажей, которые поглощали тепло его механического сердца. Сердце все так же пожирает души, но теперь оно не в силах дать тепло городу, не в силах вдохнуть в двигатель жизнь. Лишь только жидковатое пюре пульсирует. И состоит оно из жира для мыла, волос для подушек, кожи для абажуров, крови для солдат и наличных для коменданта. Пусть некому больше мыться, некому больше спать, пусть и комендант сам попал в измельчитель стального сердца. Но стальное сердце бьется. Его латунная аорта раскалилась добела. И как туман скрывает горящую свечу, так и спутанные корни деревьев, своей черной сетью кутали это стальное сердце где-то там…       Из моих размышлений меня вырвала просвистевшая где-то рядом пуля. Стрелка не было видно, должно быть он был далеко.       Без единого слова мы бросились в рассыпную. Я спрятался за ближайшим крупным дубом и кинул взгляд на Алису. Она сама снайпер, наверное, понимает, что происходит. Напряженные секунды тянулись целую вечность. Она думала и нервно оглядывалась во все стороны.       Судя по прекратившимся выстрелам мы смогли от него укрыться. Только не понятно, что делает стрелок. Меняет позицию, или выжидает. Ход мысли Алисы пошел таким же путем. Она сняла китель и повесила его на ствол автомата. Она подняла импровизированную мишень. Секунду спустя раздался звук выстрела. Почти одновременно с ним китель насквозь прошила новая пуля после чего влетела в брусчатку расколов один из камней.       — Расстояние большое, если стрелок не заметил отличий такой мишени от человека, — начала размышлять в слух Алиса. — Исходя из большого расстояния, и с учетом, что она прилетела так быстро, точно не штурмгевер, что-то мощнее. Судя по дырке, пуля не крупнокалиберная…       — То есть по твоим расчетам: пуля пролетела сотню с лишним метров, встретила препятствие и после этого сохранила силы, чтобы пробить брусчатку не будучи крупнокалиберной? — перебил её Ларс.       — Очевидно это очень мощная пуля.       — Как в противотанковом ружье, — подхватил Ганс.       — Точно, сходится! — воскликнула Алиса. — Противотанковое ружье.       Она на минуту погрузилась в раздумья.       — Такие ружья однозарядные, у нас есть где-то восемь секунд после выстрела, пока он не зарядит новое. Десять — если он неопытный стрелок, — продолжала рассуждать девушка.       — Попробуй снова поднять обманку, а я посмотрю, откуда он стрельнет, — предложил Ганс.       Без слов Алиса вновь подняла китель. Ганс высунулся.       Прогремел выстрел. И…       Ганс упал на землю. Алиса держа в руках нетронутый китель тихо взвизгнула. Стиснув от боли зубы старик процедил:       — Ель справа в сорока метрах…       Как по команде высунувшись из укрытия, мы начали поливать огнем ту одиноко стоящую среди лиственных деревьев елку. Через несколько секунд с дерева свалилось тело. Следом за ним, стволом вниз упало ружье. Оно буквально проткнуло труп. Ветка ели звучно выгнулась, сбросив сотню мелких иголок, и шлепнулась по ствол рядом стоящего клена. Снайпер что-то тихо воскликнул, но нам, конечно, было не до него.       Увидев, что снайпер нам больше не угрожает, мы ринулись к Гансу.       Встав вокруг него полукругом. Мы могли во всех подробностях увидеть его состояние. Пуля прошла его грудь на сквозь. Без сомнения, через несколько секунд он умрет. Жизнь покидала его прямо у нас на глазах. Мы чуть разошлись, будто бы давая простор для госпожи в черной рясе, чтобы та могла перерезать нить его жизни, как срезают серпом хрупкий стебель. В последние секунды своей жизни он шептал что-то. Если этот хрип, что он выдавливал из своих пробитых легких можно было назвать шепотом.       — Что он говорит? — спросил я, не понимая его бормотания на каком-то славянском языке.       — «Отче наш», — Ларс выхватил из его хрипов фразу на русском.       — Когда мы поймали украинца из «Галичины», он перед казнью что-то такое же говорил, — вспомнила Алиса.       — Православная молитва, полагаю, среди волжских немцев было много православных, — подытожил Ларс.       На его глазах появились слезы, сквозь плач он снова рассмеялся:       — Что ж ты туда же… Опять на самом интересном месте…       Старый Ганс напоследок тоже улыбнулся, показав окровавленные зубы и все-таки испустил дух. Он лишь застонал, а из его рта выдулся большой кровавый пузырь. Тот лопнул, оставив лишь безжизненное тело, ветер, и пару красных крапин на лице Ларса.       Я вдруг посмотрел на Ганса еще раз. Я увидел, как по брусчатке течет кровь. Как кровь стекает и уходит, как она разливается по ложбинкам между кирпичиками, как она течет, чтобы в конце концов оказаться в канализации — застывших венах мертвого города. И вроде бы я видел кровь ни в первый и не во второй раз, но только сейчас, я вдруг о ней кое-что понял.       Этот режим всегда придавал особое значение крови. Кровь была цепью, связывающей мать и дитя. Братьев. В конце концов, даже всех немцев, и, для меня, всех людей в принципе. Но кровь течет внутри. Она невидима, хоть и находится в вечном движении. И покуда кровь внутри нас, она не может нас связать. и лишь только пролившись, она действительно способна сковать нас единой цепью своего ржавого цвета и металлического запаха.       И я смотрю на кровь. Взглянуть на нее не так сложно. Один ходит на охоту, и видит, как сраженный им зверь, слабеет в луже густой дикой крови. А другой, изо дня в день ходит по мясницкому рынку, или даже на бойне, и он не придает значения тому, как его галоши хлюпают в лужицах водянистой прозрачной крови.       Но стоит только пролиться крови человека, как мы сразу это замечаем. сразу в голове всплывает мысль будто не должно быть так, будто это чудовищное недоразумение, которое не должно впредь повторяться.       При этом нет в людской крови никакой разницы. Ты можешь идти вдоль длинного ряда банок с кровью, и никогда не узнаешь где налита еврейская кровь, русская, китайская, конголезская. Быть может это кровь седого старца или младенца, праведного евангелиста или сибирского шамана, быть может кровь твоей матери, или кровь совершенно незнакомого человека с другого конца света. Вся она едина, кровь — есть кровь, чья бы она не была. И когда человек теряет кровь — кровь теряешь и ты.       В подхлестывающем меня ветре я слышал шепот, бормотание и стоны, но теперь, среди множества знакомых голосов, я слышал на один больше.       Вот и все. Страшная истина смерти наконец предстала передо мной. Я вновь и вновь смотрел на тело этого старого богатыря, но не мог увидеть в нем человека. Его тело — манекен или чучело. Его глаза — лишь стекло. Его лицо — маска. В этом и была тревожная правда. Человек — симбиоз тела и разума, убери одно и у второго уже не будет выбора как бесцельно гнить и разлагаться. Одно без другого лишь вещь. Нет никакого остатка личности, в сгорающем или гниющем в земле теле. И страшно подумать, какие чувства испытывал бы разум, если бы также мог существовать отдельно, сам по себе, без тела. Был бы ли разум такой же обезличенной вещью, без тела, каким является тело без разума.       Я наконец оставил свои мысли и бросил взгляд на Ларса.       — Ганс просил перед выходом, — заговорил тот, — чтобы если он не доедет до Московии, я приехал в Эренфельд, говорил дочка у него там. Аня Шустер. Как я ей скажу-то…       — Уж слова найдутся, надо идти вперед, — отрезала Алиса, тоже ощущая тяжесть секунды.       Мы побрели дальше.       Проходя мимо той злополучной ели, я бросил взгляд на снайпера. Он неплохо смог обмануть Алису, хотя может он просто удачно ошибся. В любом случае ни удачи ни хитрости ему не хватило, чтобы пережить свою последнюю цель.              Вокруг него растеклась лужа крови, тело было исцарапано иглами. Несколько ребер торчали наружу. Из глаза торчала ветка. Его смерть без сомнения была очень болезненной. На секунду мне стало его жалко. Пусть он и убил моего друга. Но он не был идеологическим врагом, его нельзя было ненавидеть как солдат одной армии подпитываемый криками пропагандистов или воспоминаниями о сгоревшем родном доме ненавидит солдата другой армии. Нет он не сделал ничего плохого, он просто хотел жить. У него была своя цель, а у нас своя. Мы вступили в конфронтацию, и сражались без лишней ненависти и жестокости. Победитель не глумился и не издевался над проигравшим, и если бы победил он, скорее всего тоже не стал бы. Иногда у людей происходят конфликты интересов, если есть возможность, нужно пытаться разрешить их мирно, если возможности нет, необходимо в любой ситуации оставаться человеком.       А ведь мы никогда не узнаем, что у него была за цель. Не узнаем, за что он сражался, и насколько важна она была. Быть может даже важнее моей. Или наоборот его цель была столь низменна, что не стоило его и жалеть, за то, что он встал на нашем пути. В любом случае он унес эту тайну с собой.       Проходя мимо распоротого тела, я даже ощутил запах сосны, отвратный и навязчивый. Не тот, привычно душистый аромат загадочного леса, не тот, что исходил от ели, а тот, которым отдавало, когда охотники отбрасывали собакам теплый ливер, разделывая лосей. И я даже не понимал, мертвый он лось, или пристреленная собака. Кто знает, может это и не было важно       На душе было пусто. Мы просто шли вперед.       Некогда жемчужина в сердце Берлина, Тиргартен теперь превратился в скорбящий остаток цивилизации, торжественное, увядающее воспоминание об ушедших днях. И в нем, среди мертвых деревьев — безмолвных погребальщиков, теперь на две души больше. И кто знает, сколько еще их тут будет до конца дня. Я боялся об этом думать, я просто шел, стараясь не смотреть на деревья, и уж, конечно, ни в коем случае не оглядываться назад. Лишь только раз я обернулся.       На деревьях, хоть и не было листьев, зато были редкие висельники. Раньше, они висели со стеклянными глазами навыкат, или высунув синие языки. Теперь на их головах были тряпичные мешки с кровоподтеками. Они были раздеты — одежда нужнее живым. И лишь одно меня действительно пугало — на них не было табличек. Висельники и раньше были нормой, весели на деревьях, выглядывали из окон. На одних только электропроводах вдоль железной дороги от Бреслау до Берлина, должно быть была не одна тысяча висельников. Но у всех у них было то, что у них не смели отнимать — табличка.       «Я дезертировал из вермахта», «Я отдала своего сына партизанам», «Я утаил от солдат свой хлеб».       Все как один были с табличками. С тел часто снимали дорогие башмаки, часы и вовсе были пределом мечтаний. Детишки, на одном из полустанков в моей дороге, забравшись один другому на плечи, обшаривали карманы мертвецов. Порой дефицитный медный кабель срывали, оставляя висельников на земле. Потом, из их ртов вырывали дорогие золотые коронки. Их без стыда обирали, обдирали до нитки даже после смерти, но табличка оставалась нетронутой. Даже в селах без отопления, когда зимой нечем было топить печи, деревянные таблички оставались на местах.       Это было своеобразным незыблемы правом висельника, правом на причащение, правом на сам грех, причиной того, что случилось. Ведь без причины, и смерть была бессмысленной. И так мог бы повиснуть каждый, впрочем, на деле повесить могли любого вне зависимости от табличек. Просто эта казнь показательно демонстрировала: Речь не о правосудии, это измывательство, страсти Берлиновы.       В какой-то момент я подумал, что стоило бы снять таблички со всех висельников, так было бы честнее, что ли.       Наконец мы вышли из парка, точнее из большей его части. От малого тиргартена нас отделяла широкая дорога. Тут и там на ней стояли сгоревшие гражданские автомобили, танки и бронемашины.       Раньше здесь кипела жизнь. Во все стороны на тысячах фольксвагенов, ауди и мерседесов ехали по своим делам люди со всего города. Теперь оживленность сменилась мертвой пустотой. Тяжело шагая, с моральным грузом потери, мы пробирались по трассе кажется целую вечность. И в каждом обугленном скелете виделся силуэт старика. Каждый обугленный шматок плоти в стальной обертке, давил на меня, и видит бог, я бы скорее перешел оживленный автобан, чем еще раз перебирался через эту трассу. Все же перейдя её, мы смогли лицезреть малый Тиргартен, точнее оказавшееся на его месте поле с воткнутыми в него черными палками.       Во время грязной войны, несколько районов города были сожжены пожаром, в том числе и малый Тиргартен. Множество деревьев охватил огонь. По счастливой случайности огонь не перекинулся на большой Тиргартен, однако малый парк сгорел дотла. От маленьких кустарников и травы не осталось и следа, а дубы и клены более напоминали сгоревшие спички, нежели деревья. Сейчас земля была голой, как в то утро после пожара. Не так давно, во время очередной газовой атаки на этом участке, пошел дождь. Ядовитый химикат пропитал землю, убив все немногое что выросло в ней за год. Он отравив почву, и впредь из этой земли ничего не будет расти еще по меньшей мере несколько лет. Малый Тиргартен — рейх в миниатюре. А мы, лишь безмолвно могли на это смотреть, думая о том, как и по нашу душу придут титаны, посыпающие землю солью.       Когда мы прошли еще немного и повернули направо, не так далеко уже можно было рассмотреть здание рейхсканцелярии. Важное здание, в нем решались все важнейшие вопросы рейха, вплоть до реализации проекта «столицы мира». Ныне это здание не внушало такой статности и важности, как не внушал её Гитлер в последние годы своей жизни.              Потрескалась и обвалилась внешняя отделка, тут и там выбиты стекла. В нескольких местах на стенах зияют дыры, последствия попаданий снарядов, невооруженным взглядом заметные даже с такого расстояния. Мы подходили к канцелярии, к моей цели, к моей судьбе.