Столица мира

      Когда-то, возможно, до того, как дух человеческой ярости оставил свой след, этот сад представлял собой изысканное слияние природы и искусства, отражающее культурную дистилляцию ушедшей эпохи. Сад рейхсканцелярии, расположенный в самом сердце Берлина, стал свидетелем времен как бурного празднования, так и глубокого отчаяния. Теперь он открывается передо мной, призрачное пятно на оси времени. Некогда ухоженные лужайки теперь превратились в бесконечное пространство заброшенности, поглощённое тревожным покровом тишины. Дикая, необузданная природа устроила великолепный переворот на намеченной зелени — травы, необузданные, тянутся, как клочья забытых снов, покачиваясь с пустынной хореографией под вздохи ветра.              На скелетных ветвях безлистных деревьев время от времени садятся птицы, их мрачные песни просачиваются в тишину, элегия этому заброшенному святилищу. Тонкие нити времени тянутся вокруг корявых стволов, шепча истории о переменах и неустанном движении истории вперед.              Буря начинается, ветер дует сильнее, птицы летят низко, тучи темнеют, и все бы это не было так страшно, если бы не главный признак — звук моторов, летящие вдали самолеты. Подобно стае черных перелетных птиц они ползут по небу. Пикировщики, как орлы опускаются вниз за жертвами, истребители бьются между собой. А бомбардировщикам нет до остальных дела. Они просто плывут, не меняя направления, и как бы невзначай, несут за собой хвостом вереницу разрушений. Они идут длинным караваном, который не остановится. Они никогда не прощаются с тобой и не извиняются. Они всегда только здороваются. И их приветствие — тяжелый, жужжащий рев. Легко можно понять, что это звук целой эскадрилии тяжелых бомбардировщиков, также как можно узнать приближение роя саранчи, уничтожающего все на своем пути, по сливающемуся в гнетущий гул треску миллионов особей. И стальные птицы подобно саранче налетают на город. Выедают из него плоть, оставляя тишине только память, только вечность ровных полей, с еле ощутимым запахом жженого волоса. Впрочем, нам бояться бомбардировщиков нужно намного меньше, чем пастухам насекомых-вредителей. Фюрербункер на то и бункер, что в нем можно переждать любой налет. Ларсу с Алисой тоже ничего не угрожает, рейхсканцелярия слишком хороший ориентир, чтобы уничтожать её, и она слишком мала, чтобы не быть с ней аккуратной. Это не зал народа, на который можно скинуть двухтонную бомбу, и он все равно будет выситься над городом. В общем-то тревоги не было — было сжигающие изнутри чувство предвкушения.              Мы подошли к зданию старой рейхсканцелярии. Хорошее, без излишков, приятное скромное здание. Скромное, разумеется, по меркам Гитлера и его цепных архитекторов вроде Шпеера. На самом деле, здание было вполне роскошным, по крайней мере, по меркам провинциальных немецких городов, хотя нахождение всего в паре улиц от купола высотой больше сотни и диаметром в триста метров, разумеется, делало старую рейхсканцелярию куда менее массивной в сравнении.              Внутри она была точно такой же: шикарной, стильной, броской, но по сравнению с новой канцелярией все равно невзрачной. Пройдя по нескольким комнатам, мы скользнули в подвал. Ламп не было. Я включил фонарь, который, как я сейчас заметил, оказался крайне паршивым. Он освещал метров десять впереди меня. В метро, из-за огромного размера туннеля, это бросалось в глаза не так сильно. Там, в темноте тонул бы любой свет. Впереди себя я ничего не мог рассмотреть, только переводя свет фонаря на стены, ощущение того, что я бреду не по беззвездному небу, а по коридору, возвращалось. Стены мрачно серые, никакого лоска мрамора и изящности гранита — утилитарный бетон возведенный в абсолют. Тут и там мох и лишайники. Вообще здесь очень влажно, может быть в углах даже какие-нибудь грибы выросли? Хотя, нет, они точно есть. Плесень это ведь тоже гриб, а запах плесени витает в воздухе очень плотно.              Длинна коридора была не более тридцати метров, не многим больше, чем ширина кабинета фюрера, что я избе́гал вдоль и поперек. Тогда это расстояние казалось смешным: пара шагов, и ты уже можешь дотронуться вытянутой рукой до того, что тебе нужно. Сейчас, сгорая от нетерпения, я чувствовал, что на прохождение такого пути требуется немаленькая вечность. В свете тусклого фонаря наконец появилась скользкая лестница со ржавыми хлипкими перилами. Спустившись вниз, повернув направо и пройдя еще пару метров, мы встали прямо перед дверью в бункер.              Моя нога ступила на обветренный порог, и холодная дрожь пробежала по спине, мрачный вестник ужасов, которые манят меня вперед. Один неуверенный шаг приводит меня в глотку Ворбункера, где разложившееся свертки рукописей самой истории шепчут мне. Зияющая бездна руин наполняет меня ароматом настолько глубоким, что он кажется физическим существом, разрывающим мои чувства и царапающим мое сердце. Каждый глоток зловонного воздуха — это унизительное общение с ужасом, который когда-то обитал здесь.              И смрад, который валит меня с ног, вездесущ — сладкий, тошнотворный с нотками красного металла, напоминание о банкете смерти. В мои ноздри проник невероятный запах призраков далекого прошлого, плоти, которая когда-то была полна жизни и силы, а теперь гноится в невидимых уголках. Смертельный букет расколол мой разум, вытаскивая призрачные видения из мрачных глубин сознания.              Я старался идти осторожно, каждый шаг — навязчивое эхо, отражающееся от израненных стен бункера, звучащее панихидой отчаяния. Мерный ритм моего собственного трепета играл скорбную мелодию на холодной каменной поверхности купола.              И пройдя всего несколько шагов, по коридору, я узрел перед собой источник ужасного запаха. Вокруг себя, среди обломков и неумолимой тишины Ворбункера, я увидел жуткие остатки былого ужаса — люди, одетые в нацистскую форму, распростертые в гротескном покое. Их скелетные формы, обнаженные сквозь клочья шерсти и потускневшие металлические ордена, лежат разбросанными повсюду, словно болезненные украшения грандиозного, мрачного шоу.              Их пустые взгляды застыли в жуткой картине, глядя вверх, в удушающую тьму могилы, которой стала их жизнь. Пелена пыли покрывает их лица, кожа туго обтягивает хрупкие кости; вместе они создают торжественную картину отчаяния и смерти, которая сохраняется еще долго после того, как затих звук последнего выстрела.              Лоскуты ткани и обломки ржавого железа образуют мрачную мозаику на их богато украшенных лацканах, высмеивая иллюзию непобедимости, которую они когда-то представляли.              Искривленные руки, высохшая и серая плоть цепляются за оружие давно завершившейся войны. Насмешливые останки их боевых поз, как бы пародия на их роль. Сталь их оружия, потускневшая и проржавевшая, хранит зловещее эхо прожорливого зверя, который когда-то пировал здесь.              Рой теней играет на их телах, возможно, призраки вины и сожаления, рисуя леденящий кровь танец смертности на нетронутой поверхности бункера. Мучительные портреты этих последних мгновений, запертые в вечной иллюзии, наполняют священный воздух леденящим кровь зрелищем бессмысленного существования.              Каждый труп, зажатый в леденящей хватке времени и разложения, рассказывает тихую, мрачную историю. История о том, как они превратились из людей в монстров, из живых существ, в пустые сосуды извращенной идеологии. Они лежат в жалком единстве, остановленные беспристрастной рукой мрачного жнеца, их последние вздохи отражают заключительный акт разрушительной для мира трагедии.              Когда я являюсь свидетелем этих предвестников эпохи тьмы — этих призраков, погибших в бункере — я чувствую не страх, а глубокую меланхолию. Эти призрачные разложившиеся фигуры являются памятниками историческому ужасу, который должен навсегда повторяться только в кошмарах и никогда больше в реальности. Но ему, увы суждено повториться, и снова, и снова, и снова, и снова…              Меня снова выдернул в реальность резкий звук. Заскрежетал металлический рычаг. Курт, кажется не обращал внимания ни на трупы, ни на меня, тупящего взгляд на них. Голова снова заболела, я стиснул зубы и пошел дальше.              По нажатию Курта на тяжелый рычаг массивная металлическая дверь открылась со знакомым уже звуком гермоворот. Внутри, пройдя на ощупь пару метров, Курт дернул ещё один рычаг. Комнаты озарились светом. В отличие от ворбункера тут не было влажно, наоборот очень сухо и опять пыльно, как в кабинете. Паутина наверху, видимо Гейдрих, как и Борман любили это место много меньше Гитлера, и никто не заходил сюда с тех пор, как последний умер. Планировку бункера я не знал, поэтому повернул наугад. Зайдя за первую же дверь, слева я увидел туалет. Ладно, тут точно ничего нет, прошел дальше. Впереди какая-то подсобка. Ничего интересного, разве что паутины там было просто какое-то невероятное количество, кажется половина всех паучьих сетей находилось тут. Повернув направо я увидел какую-то гардеробную, совмещенную с душевой и ванной. Опять ничего интересного, по крайней мере не нужно полчаса лазать по каким-нибудь ящикам, чтобы потом ничего не найти и отправится дальше. Такая пустота к тому же помогает сохранять надежду на то, что предмет моей охоты просто где-то там дальше на горизонте. Его не выкрали, не уничтожили и разумеется он существовал, это не была байка какого-то шутника, или глупый слух, дурные сплетни.              Поворачиваю направо ещё раз. Миловидная комната, в ней царит чистота и порядок, не считая конечно слоя пыли. По столику с зеркалом, усеянному всякими безделушками, сразу понятно — комната Евы Браун. Странно, что только она здесь делала, зачем сопровождала мужа, когда он без причины сюда спускался. С другой стороны, может в этом была своя романтика. Романтика, даже не верится, что фюреры тоже могут любить, и могут ли? Искать здесь что-то, скорее всего, не стоит, но все же я попробую. Заодно погляжу, какие побрякушки в почете у erste Frau.              Как и предполагалось, ничего особенного. Всякие тюбики с давно высохшими кремами, пудры, баночки-скляночки. В общем женские штуковины, в которых я ни черта не смыслил. В ящиках тому подобное, разве, что пара каких-то дурацких женских романов и прочей макулатуры по типу тетрадок или фотографий. В небольшом ящике, над шкафом с тоннами одежды пара шкатулок с украшениями, смотреть на них никакого желания не было. В ювелирном искусстве я ничего не понимаю, да и все эти золотые излишества на показ мне отвратны. Впрочем, меня заинтересовала коробочка из зеленого бархата, на ней была какая-то бирка. Взяв коробок в руку и положив на стол я прочел:              «Скромный подарок от представителей японской делегации в Берлине для Фрау Евы Гитлер»              Ниже дата, «27.04.54».              Двадцать седьмое апреля… Большинству намного более знакома тридцатого апреля, когда Гитлер умер прямо здесь, в фюрербункере. Неудивительно, что этот подарок лежит здесь, в бункере, глубоко под землей. Как забытый хлам, коим, ведь и является, так? Наверняка Ева и позабыла его. Были дела поважнее. Наверняка даже не раскрыла его…              Еще ниже японские иероглифы. Сложно понять, но возможно. Сестра что-то выучила и меня научила. Манга — книжки с картинками, даже скорее картинки с текстом. В Японии ими были буквально одержимы, редкие партии доходили до Германии через посылки и подарки, ещё более редкие и маленькие официальными переведенными тиражами. Тем не менее они были от чего-то популярны у детей. Еще бы: красочные и гипертрофированные, с миловидными мультяшными персонажами. Хотя порой и сюжеты были что надо. Как же называлась та манга про город пушек? Поразительно, как такую антимилитаристскую литературу вообще выпустили в Японии, и еще удивительней, что она попала в Германию, пусть даже не легально. Город-крепость, точно Кёнигсберг. Дымные заводы, что денно и нощно производят снаряды, где трудятся уставшие пролетарии под тяжелым взглядом тощего старика, похожего на Круппа, железной хваткой эксплуатирующего на своем частном заводе, своей частной компании своих частных рабочих в своей частной Германии.              Или взять обрюзгшего, ростом лишь в половину своей ширины офицера, что дергал талреп огромной пушки калибром не меньше метра. Его же просто срисовали с жирного борова. Позолоченного рейхсминистра. Да уж, эти японские книжки читать было рискованно, но ради глотка свежего воздуха в атмосфере постгебельсовской пропаганды, что так и застыла на уровне пятьдесят шестого года, многие готовы были пойти на этот риск. Разумеется, никакого перевода у них и не было, приходилось соображать самим или додумывать на ходу.              Это я и пытался сделать:              — Хито… адашити… — пытался я хотя бы произнести то, что там было написано, вспоминая слоги, которым меня учила сестра, — дэру цзунко, нет-нет, дэрэ цзанко.              После трех минут безрезультативных попыток, я наконец бросил это неблагодарное дело и сорвал бирку.              Открыв коробку, я увидел еще одну, поменьше, кубическую, из черного картона. На ней на английском было выгравировано «Эдфренк ювелирные изделия». Судя по всему, компания американская. Ну и путь у этой вещицы. Сделана в Америке, куплено японцами и подарено немке.              Я открыл коробок и увидел пару медных сережек на шелковой подстилке. Очень абстрактная, кажется, совсем хаотичная форма. Как капля воды, в миг, когда она уже соприкоснулась с землей, но не до конца разбилась. Интересно-интересно… Цветом серьги точь волосы Алисы.              «Точно!» — мысленно воскликнул я. — Жена Гитлера не заслуживает таких красивых украшений, да и не к чему они ей, она привыкла к чему-нибудь более вычурному и золотому. Заберу я эти серьги, отдам Алисе, пусть, когда все кончится, они будут напоминать ей обо мне.              Ладно уж, ближе к делу. Другая комната, кабинет Гитлера, наконец-то можно что-то поискать. Полчаса я, как разъяренный примат, хаотично вытряхивал все, с любой полки и из любого ящика который мог найти. И хоть для того, чтобы распотрошить весь кабинет и понять, что ничего ценного для меня здесь нет, мне потребовалось от силы три минуты. Еще десять я потратил на то, чтобы по несколько раз перепроверить каждый уголок. Не завалялось ли там чего-то? Не пропустил ли я их?              — Ладно, — в слух успокаивал я себя. — Наверное просто другая комната…              Но нет, ни в жилой комнате фюрера, ни в его спальне тоже не было ничего.              — Так, спокойно, нужно успокоиться, — говорил я самому себе и делал ровно противоположное действие.              «Черт, неужели все зря? Зачем только время тратил, зачем жизнью рисковал?» — на повторе звучало у меня в голове.              — Наверное, он в кабинете Геббельса. Да, он определенно из тех людей, которых подобное точно заинтересовало бы. — С ложным задором не то утешал, не то пытался обмануть самого себя я.              Я избегал все комнаты вдоль и поперек. Офис Бормана, конференц-зал, даже подсобные помещения вроде вентиляционной и генераторной. Дорога в комнаты Геббельса и доктора проходила через заветный офис, но чтобы еще немного сохранить надежду, я решил оставить его напоследок. Само собой, ни в личных вещах министра пропаганды, ни тем более у врача ничего не было.              Теперь точно настал момент истины. Сейчас я наконец открою какой-нибудь шкаф, сгребу все, что мне нужно и наконец отправлюсь в Московию…              Но нет!!! Здесь ничего не было. Абсолютно ничего, только сплошные документы и какие-то газеты. Говорят, безумие — это повторение одного и того же действия, в надежде на иной результат, что ж в таком случае я безумнее всех бургундистов вместе взятых, я перерыл все углы этой проклятой комнатушки по сотне раз каждый.              — Блять! — выругался я, наконец смирившись, с тем, что в этой комнате ничего нет. — Что, решили все перетоптать и закопать! А может сжечь? У костра погреться? Проклятые варвары! Лучше бы ваших сопартийцев так жгли!              Курт уж точно слышал эти слова, стоя где-то там в коридоре. Впрочем, он не придавал этому никакого значения, и в правду, мало ли в Германии сейчас сумасшедших, к чему отвлекаться на еще одного?              И в тот момент, я действительно походил на сумасшедшего. Что уж там, им я и был. Я рвал и метал, в буквальном смысле слова. Всю ненависть и бессильную злобу я выразил на этих бумажках.              Рвалось мое сознание, рвались мечты, рвался я сам. Какой теперь из меня Эрих Эдельгаух, скорее просто Гаух — натуральный дурак. И зачем я только сюда поперся. Ведь как ясный день очевидно, что бредни старого голландца не стоят и времени, которое потрачено на то, чтобы их слушать. И так же ничего теперь не стоил мой путь. Только глупость и еще больше глупости. Мне стало стыдно, и в той же мере дурно до злости. Я хотел разрушить весь бункер до основания, или хотя бы разрушить свою тупую башку о его стены              Минуту яростной истерики спустя, я, кажется наконец начал успокаиваться. Смирение, знаете ли, это удобно. Мы всегда переживаем, что у нас что-то не выйдет, но редко, когда хрипим от горя над свершившемся несчастьем. Только тогда, когда оно застает нас врасплох. А сейчас, уже и эта неожиданность прошла, а с ней прошла и вся ненависть, осталось лишь апатичное осознание того, что все потеряно.              — Все это не имело смысла, — всхлипывая, повторял я, усевшись на холодный пол. — Все это лишь ошибка, обман…              На глаза навернулись слезы. И что теперь? Пройти такой путь ради ничего? Просто чтобы убедится, что байка старого голландца действительно была байкой? А что если я не дойду до северного вокзала? Что если по пути нам попадется какой-нибудь отряд солдат или бандитов, я умру, а со мной умрут Алиса с Ларсом? Те, кто могли бы жить, если бы не моя авантюра, что уже стоила жизни Гансу и неизвестно скольким еще будет стоить жизни.              Появилось самое неприятное чувство — чувство безысходности, когда путей вперед нет, а если есть, то лучше бы их не было. Чувство безысходности всегда приводит меня в гнев. Вот и сейчас, только отойдя от чувства злости, меня снова охватила ярость. Снова по всей комнате летают папки и мебель. Я снял со стены портрет Гитлера, и со всей силы кинул его в другую сторону.              В эту секунду все вокруг задрожало, задрожала сама земля, а с учетом того, что бункер окружен землей со всех сторон, ходуном пошло все вокруг. Пыль взмыла в воздух, окутав фюрербункер сухим душным туманом.              Кровати заверещали подмотрасными сетками. Большой шкаф возле меня пошатнулся, но как столетний дуб в бурю, под своим огромным весом, удержался на месте. Побелка наверху затрещала, а где-то в коридоре звучно что-то упало.              Испуг вернул мне здравомыслие, снова ушли эмоции, даже боль осознания того, что все было зря, и та ушла. Только вопрос: «что это сейчас было?». На самом деле и так понятно — бомба. Но думать об этом не хочется, если так трясет даже на глубине, то сверху, наверное, все уничижено. О боже! Абсолютно все! И Ларс, И Алиса…              Что ж теперь у меня есть цель — выбраться наверх и узнать, что с ними. Быть может еще не поздно, и у меня получится спасти кого-то из них, или, пусть это и маловероятно, они вообще невредимы.              Стоило мне только подумать о чем-то хорошем, как вновь начался грохот. Свет замигал, а после и вовсе отключился. Я беззвучно выругался, и попытался на ощупь найти выход.              — Эрих! — раздался из темноты голос потерявшего меня Курта.              — Я сейчас выйду в коридор.              Я, выставив руки вперед, побрел по кромешной тьме, пытаясь вспомнить какой проход куда меня ведет. Когда я прижался к очередной стене, сзади, так же не разбирающий дороги, Курт больно врезался в меня.              — Курт? — произнес я хватаясь за лоб, в который он влетел.              — Я, — он тоже, судя по звуку потирал ушиб. — Ты в курсе, что произошло?              — Наверное, призрак Гитлера буянит, или посреди города начал извергаться вулкан, — вроде в шутку, но со злостью отвечал я. Черт, я подхватил у Ларса язвительность              Он протянул какую-то гласную, видимо пытаясь подобрать ответ.              — Дурень, бомбят нас, вот что произошло! — крикнул я, до того, как он решил что-то сказать.              — Слушай, я понимаю, что в стрессовой ситуации ты зол, но нужно успокоится и понять, что делать.              «— Действительно, успокоится очень легко. Всего лишь то, ради чего ты сюда шел, оказалось ложью. Подумаешь, пустяк» — хотелось сказать мне. Но я удержался — не стоит выговаривать все свои бесчисленные проблемы, тем более в такой критической ситуации, тем более, когда человек говорит здравые вещи.              — Здесь есть генератор?              — Конечно, первая комната справа от входа, только, скорее всего, генератор и поломался, — тараторил я, пытаясь не показывать волнение слишком сильно.              — Вероятно, его можно починить. Есть фонарь? — лаконично рассуждал он.              Я молча протянул ему свой динамо-фонарь. Он несколько секунд недоуменно ощупывал его, пытаясь понять, где выключатель.              — Динамо машина. Дергай её за ручку!              Жужжащий звук нажатий на ручку разорвал тишину бункера, через пару мгновений появился тусклый свет. Моментально сориентировавшись в полутьме, Курт скользнул в генераторную. Я вошел туда в след за ним. Он отдал мне фонарик и сказал светить, пока он двадцать минут без перерыва кряхтя копошился в проводах, торчащих из всех щелей.              — Ну, он должен заработать. С горем пополам я его воскресил.              Он щелкнул тумблером, на пару секунд свет загорелся, после чего, несколько лампочек в коридоре разбились, а остальные просто погасли. Генератор начал гудеть и искриться. В секунду маска спокойствия спала с Курта, он начал ругаться и казалось вот-вот начнет прямо как генератор искриться. От такого потока нецензурщины вперемешку с техническими терминами у меня чуть не заложило уши. В конце концов он со всей силы ударил по генератору. И он заработал! Вот уж чудо техники.              — Еще немного, и по воде начнешь ходить, — отшутился я.              Он улыбнулся, и мы вернулись в коридор. Я присел в полутьме, облокотившись на шершавую стену. Коридор показался таким маленьким и таким огромным одновременно. Как будто ходишь по центральной площади города, где приходилось прогуливаться только когда ты был ребенком, все кажется минимум в два-три раза меньше чем в воспоминаниях, но все ещё очень большим.              Разве,что этот коридор сжимался на глазах. Я не клаустрафоб, но замкнутость тесного бункера глубоко под землей вызывала тревогу и дискомфорт.              Курт подошел к двери, попытался её открыть. Дверь не поддалась. Он толкал изо всех сил, на лбу выступил пот.              — Помоги-ка мне!              Я послушно прислонился к металлической дверце. Мы крутили все вентили и рычаги в самом разном порядке и из раза враз пытались открыть дверь. Бесполезно, не поддаётся.              — Заклинило? — недоуменно спросил я.              — Или завалило, — добавляет Курт.              Второй вариант представляется менее оптимистичным: если получится сломать дверь, выбраться все равно вряд ли получится, впрочем, и сломать дверь у нас нет никаких шансов — тонна стали на гермозамках просто так не даст себя сломать.              Я внезапно осознал, что мы сейчас не просто в замкнутом помещении, а в тщедушной пыльной коробке без еды, заваленные снаружи без единого шанса выбраться. Меня должен был охватить ужас, но я скорее впал в апатию.              — Не боишься замкнутого пространства? — угрюмо спросил Курт, видимо посчитав мое волнение за страх.              — А ты? — буркнул я в ответ. Делиться переживаниями, хоть и будучи по факту на смертном одре, не хотелось.              — Боялся бы — не пошел в танкисты, — все так же меланхолично произнес он.              Хвастаться своим родом войск… Хвастливость наравне с горделивым высокомерием и капризностью десятилетнего ребенка, была одной из главных привычек танкистов, однако он произносил это без какой-либо гордости, просто по старой привычке.              — Думал сгоришь за фюрера в стальной коробке как Бёльтер, а теперь будешь гнить в коробке бетонной.              — Черта с два я за фюрера гореть буду. В гробу я его видал.              — Танкист-антифашист, разве у вас не другой род деятельность? Ездить по болотам, лесам, телам демонстрантов и рабов.              Курта явно задели такие слова, и будь я чуть более разумен, наверное, не стал бы провоцировать пусть коренастого, но вполне крепкого солдата, не имея возможности от него сбежать. Он уже хотел что-то сказать по этому поводу и даже открыл рот, но в последний момент решил остановиться.              — Оставим политические споры на потом, сейчас лучше думать, как выбраться отсюда.              «Никак» — мысленно отрезал я и снова сел, опираясь спиной на дверь.              Бледные облезлые стены и витающие в воздухе хлопья пыли, вдобавок с полутьмой из-за света лишь половины ламп. Такие атрибуты придают этому место сходство с чердаком, на котором обычно складируют весь ненужный хлам. Тот, который жалко выбрасывать, но который никому не нужен. И я, разумеется сам почувствовал себя похожим хламом, с разницей лишь в том, что сам себя загнал сюда.              Голова снова заболела. Начало жечь в затылке.              А Ларс с Алисой? Будут ли они тосковать без меня, или просто забыв обо всем этом разбегутся по своим делам, поделят деньги пополам даже не вспомнив о глупом Эрихе, что поверил россказням городского сумасшедшего и закономерно в итоге бесславно помер в старом бункере.              А может они сойдутся? Они были бы неплохими друзьями. Хотя парень, что настолько презирает смерть, что не хочет быть даже военным врачом, и девушка, что живет местью через убийства, явно не очень сочетаются между собой. По крайней мере с надеждой на то, что я повлиял на чью то жизнь столь глобально, было не так тяжело умирать здесь, хотелось надеяться на лучший исход.              Всегда хотелось и никогда не получалось. Как не крути, а от здравого смысла никуда не деться. И здравый смысл подсказывал, что если даже под землей так дрожит твердь, значит наверху произошло настоящие опустошения. И вот среди десятков мясных туш лежат два таких, очень конкретных, тем не менее идентичных остальным, бесформенных мешков паленой плоти и дробленых костей, которые конечно некогда были людьми… но какая сейчас к чертовой матери разница?              Смерть, вот она какая. Никакой финальной битвы, никакого катарсиса, лишь короткая ленивая повесть о человеческой глупости, будто бы это идиотский рассказ, а не жизнь, будто бы её эфемерный автор просто устал от своего творения и решил закончить его. На коленке сваять конец, потому что ему кажется нецелесообразным нести эту ношу дальше. Быть может это и к лучшему….              Автор бы мог возненавидеть своих героев, начать извиваться над ними, мучить и калечить. Или еще хуже, превратить их в клоунов и носочные куклы, делать с ними все, чего пожелает масса читателей. Быть может, толпа хочет, чтобы мир был проще? Как пожелаете: автор заставит меня разжевывать для самого себя каждую мысль, заставит всех вокруг объяснять друг-другу мировые события полугодовой давности. Пусть мораль не будет уходить на слой выше, чем «плохое — это плохо». Может читатели желают, чтобы все наоборот все было посложнее? Да, как скажете! Автор будет впихивать в каждый закуток высокопарные отсылки к библии или античным поэмам, пусть каждая муха будет иметь двести пятнадцать линий характера, задаваясь вопросами проблем познания бытия и форм искусства с помощью формальной логики. Или же народ возжелал чернухи? Автор будет размазывать кишки по страницам, а текст писать кровью девственниц.              Боже, я ведь просто нарисованный персонаж, вот кому принадлежит настоящая власть, никаких фюреров нет, и Рейхстага нет. Нет законов физики и логики, только он.              Автор будет резвиться с такими читателями по колено в грязи, в хлеву, в лучшем случае мня себя свинопасом, что направляет их на путь правильной литературы. А в худшем, будет гордиться тем, что он на одном уровне с читателями, что они вместе и понимают друг друга…              А слушал бы автор своих персонажей, так же как он слушает читателей, если бы те могли с ним говорить…              Я еле слышно рассмеялся.              Так вот для чего люди создают богов! Чтобы можно было оправдать свою бессмысленно прожитую жизнь. «Такова воля автора»! Они хотят верить, что если что-то в их жизни сложилось плохо, это исключительно прихоть создателя. Что если кто-то живет лучше, не прикладывая к этому никаких усилий, это тоже воля создателя. Но создатель хороший мог бы сделать хуже, создатель большой — ему видней. И как глупо это может быть. Ведь я на секунду, скорее готов был поверить в реальное существование автора, чем в существование себя.              Я посмотрел в потолок и мысленно произнес:              «— Есть много времени поразмыслить над этим, лишь бы автор не записывал все это…»              — Эрих, — прервал мои размышления голос Курта. — Дверь.              Он указал на другую сторону коридора.              — Она ведет в сад, там длиннющий туннель, дверь не настолько толстая как эта, мы можем попробовать её выбить.              — Руками? — апатично, уже не веря в спасение спросил я.              — Нет, взрывчаткой. Тут должен быть набор, не знаю для чего, может на такой случай как у нас. Может для самоподрыва. Нас может завалить потолком, но вероятность выбраться велика.              — Лучше, чем умирать от голода, — мне собственно было плевать, от голода — так от голода, от взрыва, от сердечной недостаточности, пляшите, как хотите.              — Тогда я установлю заряд, а ты постарайся не находится рядом.              Молча я встал и пошел в конференц-зал. Курт еще долго возился с зарядами, он крикнул, что поджигает запал. Я как мог, заткнул уши. Послышался треск, звук подожженного фитиля. Курт ринулся ко мне, но прогремел взрыв. Фитиль очевидно был слишком коротким, Курт лишь успел завернуть за угол, взрывная волна ударила его с такой силой, что на стене остался кровавый отпечаток. Хлопок и вибрация были столь мощными, что мои уши, казалось, разорвало от такого шума. Начали отниматься ноги, в глазах двоилось. Я бросил взгляд на бессознательное тело Курта. Волной в комнату хлынула серая вода — это последнее, что я увидел перед тем, как в глазах начало темнеть…