Бертольт Брехт
«легенда о мертвом солдате» Фрагмент
(перевод Максима Железного)
В кабинете пахло свежим кофе и горьковато-терпким, присущим выращиваемым в Закавказье сортам, запахом табака. Опрятные, украшенные ярким белым маникюром пальчики машинистки торопливо набивали слова начальника Верховного командования. Кейтель долго переваривал то, что говорил ему фюрер. Часами Гитлер пространно говорил. Выражался об особой роли, о колониях, об аборигенах, всуе упоминал тевтонский орден, почем зря повторял имя Катерины, урожденной Софии Августы. А Кейтелю нужно было привести это в дельный вид. Составить из этого цельный приказ. Он смог разродиться первой частью, и сейчас думал над второй. Он проговорил что-то девушке стенографистке, и та сменила листок на машинке. Когда собираясь с мыслями по поводу следующего пункта, генерал снова сделал длинную паузу, машинистка вытащила из сумочки пачку дамских сигарет, вытянула одну из пачки, подпалила и через мундштук закурила. Когда дым от сигареты машинистки лениво развевался в воздухе, взгляд Вильгельма устремился к окну. Тускло-серое небо военного времени не давало передышки от серьезности предстоящей задачи. Его мысли были такими же беспокойными, как и мир снаружи. Ну где же Альпы, где балтийские курорты, когда без них так тоскливо? Где Баден-Баден… А ведь там, по молодости он кутил с молодыми русскими девушками, приезжающими на отдых. И были они столь же полногруды и очаровательны, сколь хитры и безжалостны в душе. И вот судьба снова сводит с русскими. Судьба. Судьбоносный фюрер! Проклятый, приснопамятный, пресловутый фюрер. Все носится и носится со своей Барбароссой. Фельдмаршал выдохнул, лучше отгонять от себя такие мысли. Вернер фон Бломберг показал пример: Гитлер знает все, видит все — и если он этого не говорит, значит просто не пришло времени. Вдруг богемский ефрейтор все-таки умеет читать мысли? Вильгельм вдохнул дым рассеявшийся по помещению. От него, кажется, табак в коробочке, что рядом с его трубкой на столе, теперь пах еще слаще и терпче. Кейтель пожелал закурить, однако предпочитал ни на что не отвлекаться во время работы, тем более отдавая столь важный приказ. Он вновь погрузился в кресло и продолжил: «Часть вторая: Отношение к преступлениям, совершенным военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к местному населению, — Кейтель одним глотком ополовинил миниатюрную фарфоровую кофейную чашку и довольно вздохнув добавил. — Пункт первый — Возбуждение преследования за действия, совершенные военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия одновременно составляют воинское преступление или проступок». Девушка, растерялась, услышав последние слова, и на миг выронила сигарету из руки. Она упала подпаленным концом вниз, и несколько маленьких хлопьев пепла рассыпались по столу, до того, как машинистка подобрала сигарету. Кейтель диктовал четко и медленно, машинистка без проблем успевала записывать его слова орудуя всего одной рукой. Пока продолжалась диктовка Кейтеля, машинистка не могла не чувствовать растущее чувство отвращения. Она задавалась вопросом, как такой человек мог быть настолько отстраненным от страданий, которые он вроде бы, как положено благородному человеку, одобрять не должен. Слова, которые он произнес, были слова не какого-то вынужденного, принужденного, совершенно неохотного участника, какими девушке казались эти аристократичные офицеры, а молвой преданного пособника невыразимых действий. Разве он не понимал этого? Не понимал, что делает? Да, конечно, большинство военных — порядочные люди, взять даже ее милого Руди — Рудольфа Роя. Он-то конечно и подумать не может о каких бы то ни было преступлениях. Ну конечно, ведь он так нежно ее целует, так крепко обнимает. И в конце концов, он ведь служит не где-то там, а в СС — он, член элиты армии. Но сколько не таких благородных? Верно — меньшинство, но как быть даже с одним таким… тревожно, тревожно было девушке. Но размышления ее прервал Кейтель: «Пункт второй — При обсуждении подобных действий необходимо в каждой стадии процесса учитывать, что поражение Германии в тысяча девятьсот восемнадцатом году, последовавший за ним период страданий германского народа, а также борьба против национал-социализма, потребовавшая бесчисленных кровавых жертв, являлись результатом большевистского влияния, — опустошив чашку он прибавил, — чего ни один немец не забыл». И черт возьми, как ей тогда стало страшно. Даже напоминания о версальских унижениях не сгладили картины. Как зябко и холодно она себя почувствовала, когда поняла — ее руки набивают этот приказ, ее руки воплощают злой умысел фельдмаршала в жизнь. Право, сотни других рук, ухоженных или мозолистых, жирных и нежных или сухих, может без пары пальцев, может кривых, а может в перстнях, но все это руки! Десятки тысяч. И все они будут воплощать в жизнь этот план. Кто-то пролистает страницы. Кто-то стрельнет в старуху. Кто-то украдет крынку молока. А кто-то снасильничает иноземку. Но во главе них пойдет она! Она будет первой, и может быть через десять лет приказ навсегда запылится в архивах, но ей будет известно — денно и нощно будет она знать, что из-под ее рук вышла первая версия приказа. Все забудут. Кейтель через неделю и не вспомнит кто набивал текст, с чего помнить ему о простой стенографистке, которая к тому же даже с ним не спит? И секретарь забудет, а Руди, а Ингрид, а маменька… а они даже не узнают. И уж конечно, там на востоке ни один Иван даже и не подозревает, что есть она такая — машинистка с белым маникюром. Но она каждую ночь будет думать о том, что этими руками сама написала приказ… Кейтель прервал ее мысли, его окончательно соблазнил запах табака. Генерал встал с кресла и собрав небольшую папку документов сказал машинистке: — Оставшиеся два пункта перепечатайте из предложения Гудериана, третью часть из письма Гесса от Двадцать пятого числа. Итоговый документ отправьте на рассмотрение: Гитлеру, Герингу, Розенбергу, Гальдеру и всем запросившим документ в письме от девятнадцатого числа, — Кейтель протянул машинистке папку и, чуть погодя, стоя у двери, добавил, — и Рейхену, его нет в списке, но ему тоже отошлите». Сигарета, превратившаяся в пепел, лежала забытой в стеклянной пепельнице Кейтель взял с тумбочки свою трубку и торопливо вышел из кабинета. Внутри, через тяжелую дубовую дверь послышались тихие всхлипывания. «Женщины, — подумал Вильгельм, — никакого самообладания». В землянке пахло горьким ржаным эрзац-кофе, скоро этот запах разбавило еще более неприятное зловонье сигарет. Сигареты конечно тоже эрзац — напитанная никотином бумага горчила и оставляла во рту неприятное маслянистое ощущение. Что-то определённо вредное скапливалось в легких и при попытке отхаркнуть это, мерзкая жижа наполняла рот ещё большей горечью. Данкроп принес с улицы котел и сказал покидать в него свои сублиматы. Мы по кругу скинули туда по кирпичику горохового супа. Гресс расщедрился на кусок копченой колбасы, и буркнул что-то вроде: — Чтоб эту дрянь хоть как-то жрать было можно. Я подсыпал пакет перца, черпнул из мешка под лавкой горсть соли, и докинул ее в котел. Данкроп размолол сублимат в порошок и только после этого вспомнил про воду. Он еще раз выбежал наружу, и когда вернулся котел уже до верху был наполнен снегом. Прямо посреди землянки Тунке развел костер. Идти на улицу было нельзя, мороз под минус двадцать не позволял согреться даже у костра. Сырая береза ужасно дымила, глаза перманентно слезились, а дышать приходилось сквозь кашель, изредка глотая воздух. Копоть скопилась везде: и на потолке, и на стенах, и на наших лицах. И мы ненавидели эту копоть, и эту грязь, и этот мороз, и этого фюрера, который послал нас умирать в чертов Нарьян-Мар! В город настолько забытый, в настолько захолустную дыру, в настолько неважный для лебенсраума клочок земли, что ни один из нас даже не мог произнести это название правильно. Наконец суп приготовился и проклятый костер можно было затушить. Суп разлили по тарелкам. Вкус его был отвратен. Воды налили в два раза больше, чем было рассчитано, а потому в идеале кашеобразный суп на деле представлял склизкую водянистую пресную субстанцию, кроме того среди горошин и кусков колбасы попадались и травинки с кусками земли, очевидно из снега. Морщась, это можно было есть только обильно закусывая сухарями. Наевшись, компания погрузилась в скуку. Гресс травил байки и разгонял прочую чушь, а Тунке и Данкроп кажется совсем его не слушали. Стихийно началась партия в скат, стихийно же и закончилась. Потом Тункеи Гресс начали снова перекидываться в карты, теперь уже в покер. Данкроп по началу играл с ними, но потом, сказав, что кое-что вспомнил, вышел на улицу. Пару минут спустя он вернулся. Данкроп вел за собой черноволосую девушку не старше пятнадцати лет. В серых глазах горел страх. — Неплохой улов, — одобрительно воскликнул Тунке. — Я еще позавчера её заприметил, — заявил Данкроп. — В доме напротив обитала, с мамочкой. — А дом напротив в скольких километрах отсюда? — съязвил Гресс. Вид Данкропа действительно давал все причины предположить, что он отшагал по морозу не одну сотню шагов, иней на бровях, и застывшая сопля, стекающая с носа в очередной раз напоминала о пурге снаружи. — Куда там, такое сокровище всего через дорогу сидело! — довольно пробормотал Данкроп. — Но холод там лютый, пока шел, чуть хер не отморозил. Теперь час его отогревать… — он поежился, помычал, подышал в замерзшие руки, после чего, с чувством грандиозного открытия в глазах посмотрел на девушку. — Кстати, а это ведь мысль… Данкроп поставил девушку на колени и снял штаны. Девушка стала мычать и сопротивляться. Я отвернулся, чтобы не смотреть на это. «Да… Да… давай принцесса, помоги мне согреться. Вот… вот… во-о-о…». Хотелось закрыть уши, так это мерзко было, Гресс и Тунке однако не разделяли моего настроя и во все горло подбадривали Данкропа и подгоняли девушку. А я лежал упираясь носом в стену. И глаза мои были закрыты, но все равно, в голове своей я видел это. Видел каждую фрикцию, и так мне было унизительно, так больно и мерзко, будто на месте той девушки был я сам. Вдруг Данкроп оглушительно крикнул. Я повернулся, он от неожиданности потерял равновесие и ударился о стену. Секунду спустя он злобно крикнул: «Кусаться вздумала маленькая тварь?! Я тебя хорошим манерам научу!». Он выхватил из угла винтовки и с размаху ударил девочку по голове. Та повалилась на пол и без сомнения в ту же секунду умерла. В последние секунды жизни в её глазах отпечатались эти мгновения. В серых, холодных, как ветер снаружи глазах отпечаталась злость и решимость, но как я не глядел, как не выискивал, в них не было места страху. Лишь твердость Некрасовской, как в этих краях говорили, женщины. Со рта стекала тонкая струйка крови которая принадлежала, скорее всего, Данкропу. Убедившись, что девочка уже не подавала признаков жизни неудачный насильник выкрикнул жертве что-то нечленораздельное и посмотрел на стоявших в углу, ни-то удивленных, ни-то возбужденных данным действием Тунке и Гресса. — Она ваша, поделите её как-нибудь между собой. — Да? Вот так без боя отдаешь нам её? Боишься, что снова укусит? — снова съязвил Гресс. Данкроп по-детски погрозил ему кулаком и по-детски же разобиженный, сел на лавку. Еще не начав, Гресс с Тунке стали отпускать едкие комментарии по поводу тела. Казалось ещё чуть-чуть, и меня вырвет. Одев шубу Данкропа я вышел на улицу и стоял там куря до тех пор, пока все это не кончится. Мама пыталась отправить меня в офицерское училище, но из-за демократической деятельности отца, путь туда мне был заказан, в прочем, надежд на то, что там я бы не столкнулся со всем этим была не велика. Глупо полагать такое, рыба гниет с головы, а приказы офицеров, как правило, намного более жестоки, чем солдатские инициативы. Холод подступал, но возвращаться внутрь было страшно. Куря и продолжая также думать ни о чем, я простоял так долго, что Тунке с Грессом успели закончить и последний открыв дверь выволок за ноги тело и выкинул его в ближайший сугроб. Я неохотно вернулся внутрь. — Неплохо, Данкроп, — довольно сказал Тунке, — очень недурно, хороший отдых от всей этой суеты. — Да я хоть каждый день могу таких водить, — хвастливо заявил Данкроп. — Врешь! — не поверил Тунке. — А в нашей роте был парень, он и не такое делал, говорят он по три туши таскал. За день! — заговорил Гресс, протирая свою бляху полевой жандармерии, — и это когда блицкриг был, сейчас-то, когда мы на месте сидим, он бы их штабелями укладывал. Все трое дружно рассмеялись. — Ну, троих я не обещаю, но что-то добуду, — заулыбался Данкроп поправляя повязку красного креста.***
И снова я просыпаюсь там, где упал — в мертвом городе. В горле образовался комок слизи, но когда я попытался его проглотить, на стенках глотки появилась такая режущая боль, как будто я пытался проглотить ежа. Легкие скрипели и выли при каждом вдохе, хоть боли я не ощущал. Глаза буквально горели, а губы были так сухи, что малейшее их движение приводило к трещинам которые я чувствовал во всех красках. Кажется, тысячи и тысячи маленьких игл кололи меня ежесекундно. Каждая из них по отдельности не могла принести ничего кроме легкого раздражения, но все вместе они сливались в единую сонату смерти, образуя самый худший вид боли. Боль на грани разума, дикая и нестерпимая, но не дающая тебе поблажек, максимальная боль при которой ты способен оставаться в сознании, прибывать в разумном здравии и мыслить сохраняя трезвость и рассудок. Эта боль находиться на том краю, при котором ты уже не способен от неё отвлечься. И все же, она не деформирует под себя мозг, она сохраняет его развернутость и необъятность. Сохраняет, дабы занять внутри него все место. Я не знал, боль ли это от последствий кессонной болезни вместе с кислородным голоданием, контузией и, возможно простудой из-за плаванья в ледяной воде, или заполнение вакуума внутри меня после неудачных поисков. В чем же тогда смысл всего этого, разве можно теперь ехать в Московию. Ехать просто так? Разве суть была не в том, чтобы уехать с чем-то важным? И как теперь смотреть в свое отражение? Как просыпаться утром и засыпать после сумерек? И, главное, как вспоминать те дни, когда я вставал для этой цели, те моменты, когда цель тянула меня вперед, только чтобы в последний момент оборвать веревку. Оборвать петлю, чтобы табличка на моей груди утянула меня в глубину бездны. «Ты нашел Ларса с Алисой — успокаивал себя я. — Это все не бесполезно». Но тогда я думал об упущенном еще больше. Для меня в этих людях не было даже личностей, просто препятствия и подспорья в достижении цели, которых я тяну за собой, то ли из одиночества, то ли из вины, то ли из еще черт знает, чего. В конце концов, возможно и Ларс не воспринимал меня как что-то большее, чем ходячий билет на поезд, а Алиса следовала просто из чувства благодарности. Рациональная часть меня сделала попытку заставить разум протрезветь. Импульс самобичевательной мысли прошелся разветвлённым зарядом по каждому нейрону отражаясь почти что оглушительным эхо. «Прекращай лить слезы, хватит ныть, в сторону сантименты, возьми себя в руки, только это спасло тебя в бункере, успокойся и сейчас». Что ж, сейчас успокоиться было намного проще, чем в прошлый раз. В конце концов нервничать не было никакого повода, моей жизни ничего не угрожало, а находился я не в холодной воде, а… Я поймал себя на мысли, что даже не знаю, где нахожусь. Я просто лежу не открывая глаз, лежу, лежу себе. И нет ни света, ни звука. Ощущения говорили о кровати, не слишком мягкой для меня, привыкшего просыпаться в чистой, теплой постели на накрахмаленной подушке в огромном поместье. Одеяло неаккуратно было заправлено в пододеяльник, а от того за время моего сна почти полностью из него вылезло. Дешевое шерстяное одеяло кололось, простыня тоже сползла с жесткого матраса, только подушка была мягкой и приятной. Я открыл глаза. После нескольких секунд лицезрения клякс цвета, в которые расплылось окружение, все стало четким и ясным, каким миру и положено быть. Потолок был намного ниже, чем в тех комнатах и коридорах имперской канцелярии, где я был до этого. Стены покрывала обычная краска, никакого мрамор с гранитом, как это было обычно. Я поднялся и сидя стал осматривать комнату перед собой. Комната помимо своей скромной отделки и размером была намного меньше чем другие. Интерьер не блистал дубовыми столами, шкафами, украшенными янтарем и прочими золотыми подсвечниками, лишь дешевая железная кровать на которой я собственно и лежал. Помещение в прошлом видимо было подсобкой, однако тесной она могла показаться только в сравнении с остальными комнатами канцелярии. Такому огромному зданию гигантская подсобка была вполне под стать. Из большого окна в комнату лился тоскливой свет занавешенного тучами солнца. Я уже хотел повернуть голову, чтобы осмотреть то, что находиться слева, и до того ускользало от моего взгляда, как вдруг меня окликнул такой знакомый голос. «Оклемался, я боялся, что в соседнюю койку труп положили». Облокотившись на стену, на такой же как у меня железной кровати лежал Курт, его голос, при таких словах должен был быть радостным, или выражающим хоть какие-то эмоции, но звучал безэмоционально и равнодушно. Он сидел без одеяла, в чем мать родила. Тут же я почувствовал, что и сам лежу совершенно голый. Я заметил, что на подоконнике лежали две стопки одежды. Мою венчала кожаная куртка, которую я оставил перед спуском в бункер. Я встал с кровати так резко, что в глазах помутнело. Схватил одежду и быстро переоделся. Ничего необычного в ней не было, стандартная армейская одежда, которую я, однако мерил впервые. Папа отмазал меня от армии, но не от необходимости бегать с оружием и убивать, а теперь ещё и от ношения армейских штанов да кителя. Курт тоже стал одеваться. Я оделся и заправил кровать. Еще несколько секунд я смотрел в пустоту. Не могу даже вспомнить, что тогда я ощущал или думал, помню только, что это было, помню факт транса, но не сам транс. Причем помню очень отчетливо. Эта незначительная мелочь вошла мне в память как огромный ржавый гвоздь который и выдернуть-то нельзя. Выйдя из оцепенения я провалился на кровать и подняв взгляд увидел, как на меня таращиться Курт. Смотрит прямо мне в глаза, но будто бы сквозь меня. Он улыбнулся и сказал: — Как самочувствие? — он произнёс это так же равнодушно, как и прошлую реплику. Самочувствие было ужасным, но мне как-то удалось отвлечься от каждой больной частички тела, и боль уже ощущалась лишь привкусом. Даже эхом, сопутствующим моим действиям, но не перетягивающим на себя внимание. — Живой, как ты себя чувствуешь? — по моему голосу можно было предположить, что от факта того, что я жив, мне совсем не радостно. Настолько голос прозвучал жалостливым. — Голова трещит, но жить буду, — в голосе прорезались хоть какие-то человеческие нотки. — Благодаря тебе! Правый уголок его губ еле заметно дернулся в бледной улыбке. — Как ты только дотянул меня, ума не приложу. — Взаимно, — я точно так же полуулыбнулся. — Как ты только меня нашел, пока я там лежал. — Чутье такое, — он сделал тяжелую паузу. — Неправильный я берсеркер. Настоящих берсерков чутье зовет убивать, а меня все тянет спасти кого-то. Он поежился и опустил взгляд. — Думаю, прирожденный убийца вряд ли бы помог мне в такой ситуации, — шутливо, почти в стиле Ларса попробовал я утешить его, — в конце концов в контртеррористическом подразделении должны помимо убийц террористов быть и те, кто помогает их жертвам. — Контртеррористическом? — Берсеркеры ведь заниматься именно этим? Разве не так? Вас в газетах так и называют. «Профессиональнейшее контртеррористическое подразделение на земле». Курт глухо, словно задыхаясь, усмехнулся. — Не будь дураком, это все чушь! — Прямо-таки чушь? — Ты знаешь, кто такие берсеркеры? — издевательским тоном спросил он. — Историю ты знаешь? — Самые смелые и яростные викинги. Элита их общества. Берсеркеров своей охраной избирали северные короли, и всего дюжины хватало для защиты короля от любой угрозы! Я заметил, что вещаю пафосно и визгливо как Геббельс, и что в моей речи много слов про ярость и смерть, но нет ничего связанного с милосердием, и борьбой со злом. Нет в моих словах чего-то, что могло бы связать их с благородными контртеррористами. Курт насмешливо улыбнулся. — Берсерки — это безжалостные убийцы. Их ярость — плод шизофрении и эпилепсии, или галлюцинаций от накачки мухоморами. Берсерки не имели страха в той же степени в какой им было чуждо сострадания. Несколько таких могли разграбить и стереть с лица земли целую деревню. Они самые варварские отродья, какие только были среди викингов. А викинги — это не великая культурная цивилизация нордической крови. Викинги — это мародёры и разбойники, терроризировавшие Европу все раннее средневековье. Может они и оставили много после себя, но только потому, что словами и золотом они орудовали куда реже чем топором. Мне было не сложно поверить в такую трактовку истории викингов, нацистская пропаганда не гнушалась лепить героев из убийц и подонков. В конце концов, чем считались СС до всех этих войн? Их называли образцовыми солдатами, их превозносили как образец чистоты, созидательного благоразумия и непоколебимой лояльности рейху. А сейчас выяснилось, кем они были. Таких чистеньких себя они запачкали, и всегда пачкали кровью невинных. Кровью, что всегда обагряла их руки по самые плечи. О каком созидательном благоразумии вообще может идти речь, если главной целью их лидера было уничтожение мира ради своих бредовых идей о мнимой эфемерной чистоте. Думать об их лояльности и вовсе не хотелось, ведь думая о поступке Гейдриха, уже сложно было сказать, является ли бездумная преданность добродетелью в принципе. Когда все, что говорили о лице германского нацизма оказалось ложью, верить в слова от той же самой машины пропаганды, о давно ушедших в прошлое берсерках было не так уж просто. Но верить в непогрешимость одноименной дивизии было для меня просто необходимо. Берсеркеры воевали в СС со времен гражданской войны, они — контртеррористы, значит, те, с кем они сражаться — террористы. Примитивная логика, но она подтверждалась фактом демонической сущности шуцштаффель. Такая же примитивная детская логика подсказывала, что добро всегда сражаться против зла, поэтому сомнения в верности навешенного на Берсеркеров ярлыка «добра» и давались мне с таким непосильным трудом. — Но все же, это ведь просто название. — Название — это важно, во флоте же корабли не просто так называют. И потом мы впитали в себя традиции берсеркеров. Командирам каждого из двенадцати полков дивизии, тогда, когда это была ещё дивизия, а не корпус, мы давали прозвища, прозвища были именами двенадцати берсерков личной охраны короля Краке. Знаешь, что изображено на медали, которую выдают уходящим в отставку берсеркерам? Весло. Это традиция викингов. Они отдавали сходящему на берег викингу его весло, в память о дракаре на котором он ходил походы. Эту традицию берсеркеры обыгрывают ещё раз, оружие, приписанное к солдату или офицеру, после отставки должно остаться ему, и стать его табельным, — он фыркнул, наверное, от того, что не почувствовал за плечом ремня своего родного автомата. Его взгляд еще больше потупился в пустоту, и только полминуты спустя добавил, — и теперь, когда мы здесь в канцелярии, чуть больше сотни человек… — Он поник и еле слышно буркнул под нос. — это все, что осталось от фрайкора, — А потом, словно опомнившись, снова начал. — И теперь, когда мы здесь — чуть больше сотни человек, можно оглянуться, и посмотреть на то, что осталось позади. Он громко вдохнул, поднял голову, и я встретился с ним глазами. Снова этот пустой взгляд… — Посмотреть таким взглядом, — он показал на свои глаза. — Надеясь, что получиться взглянуть на прошлое, а не сквозь него… Его взгляд действительно создавал такое ощущение, что он будто бы смотрел сквозь меня. — …На свое отражение… — озвучил он мою мысль. — Оставшаяся сотня с небольшим, прошедшие этот путь стали настоящими берсерками, а остальные двадцать тысяч ушли на горящей лодке. Берсеркерам на роду было написано умереть, или стать теми, чьими именами они себя называют. — Я не понимаю, о чем ты говоришь… — Хочешь понять — пройдись по коридору, — отрезал Курт и быстрым шагом пошел к выходу. Я еще несколько минуть сидел, и смотрел в пустоту. Уже давно осточертевший вой звучал в голове. Вой вихря мыслей. Вихря, перелистывающего их так быстро, что ни за одну из них не получается, как следует уцепиться. Я встал и подошел к двери. Ручка казалась мне непомерно тяжелой, не хотелось даже пытаться открывать дверь. Проснулись, казалось давно погребенные под тяжестью лет детские страхи, страхи увидеть за дверью монстров. Набравшись мужества я открыл портал в мир, о котором говорил Курт. Я вышел в коридор, он привел в большой зал, по всем сторонам в нем тут и там сидели солдаты, остатки солдат. Я попытался вспомнить все, что знал об этом подразделении, всю его историю, какие-то события. Однако множество газетных записей о самом элитном, и к тому же самым известном подразделении мешались в непонятную кашу. Я попробовал выжать из нее самое главное. Эти сто с небольшим человек, неполная рота, единственное, что осталось от славного фрайкорпса «Берсеркер». Пройдя две гражданские войны, фрайкор не потерял и десяти процентов своего состава. По окончании войны СС в него влили потерявшую десять полков из двенадцати, не менее элитную дивизию «кронпринц Вильгельм», за несколько месяцев последней войны, кидаемый на самые сложные участки фронта, фрайкор выгорел с двадцати двух тысяч человек до пяти неполных батальонов, в конце концов, не ставших дожидаться конца. В один день они просто не вышли на радиосвязь, а потом неизвестная колонна машин по южному шоссе въехала в Берлин. История новостных сводок о корпусе на этом кончалась, однако история самих берсерков на этом не закончилась, к сожалению… Я мог наблюдать разложения жалкого огрызка свободного корпуса проходя вдоль поломанной мебели; запачканных всяческой гадостью, пыльных стен; испорченных смеха ради картин на этих самых стенах. На небольшом диванчике сидели трое солдат, вдумчиво читая… Манифест компартии! Не так уж и плохо само по себе, но страшно представлять, что заставило людей, впитавших нацистскую идеологию вместе с молоком матери, что были отобраны в элитное подразделение, подразделение вся история которого строится на борьбе с коммунизмом, уверовать в идеи Маркса. Быть может это было формой побега от реальности? И бежать было от чего, парой метров левее сидели ещё четверо, один из которых рассказывал, а своих сексуальных похождениях, с активисткой Шпееристкой, с медсестрой красного креста, с женой какого-то солдата, с пятиклассницей, разумеется все происходило против воли девушек, кроме разве, что последнего случая, и то лишь потому что девочка к тому моменту была уже несколько часов как мертва. Этот «солдат» рассказывал свои истории с диком упоением и во всех подробностях, до той степени, что меня начало тошнить. Где-то в углу в приступе белой горячки лежал и кричал что-то несвязное ещё один фрайкоровец, сие событие стало здесь обыденным, и внимание на него никто не обращал. Все уже были сломлены. События последних лет словно прокрутили их через мясорубку, да и слишком мало сил и много воспоминаний у них было, для того, чтобы испытывать что-то кроме апатии, всеобъемлющей пустоты и безразличия. У двери на выход из проклятого здания я, пересекаясь с еще парой берсеркеров, у одного от злоупотребления самопальными наркотиками прогнили оба запястья, а лицо походило на что-то среднее между свиным рылом и скомканным листком бумаги, у другого нос приобрел странную форму, по нему, а также цвету кожи я безошибочно определил болезнь — сифилис, характерная сыпь, волдыри на руках, цвет глаз, судороги и запах выдавали ещё целый букет разнообразных венерических и не только заболеваний. Ускорив шаг я как можно быстрее проскользнул мимо них, и громко хлопнув дверью выскочил на улицу. Там, в парадном дворе, облокотившись на колонну, куря тонкую помятую сигарету, уже стоял Курт. Я посмотрел на него, и наши взгляды снова пересеклись. Хотя, я и не был уверен из-за этого чертового пустого взгляда. Он на секунду растерялся, когда поймал мой взгляд, но потом сразу же ухмыльнулся. — Вот и прорезалась пустота в глазах, — с издевкой произнес он. Я вдруг заметил, как действительно смотрю будто бы сквозь него, и через мгновение, судя по реакции Курта, взгляд вернулся в норму. — Такое бывает, когда шок короткий, это быстро проходит. — Я… Я понимаю, теперь, наверное, — мысли путались, не получалось соотнести этих людей с берсеркерами. С отрядами Олендорфа, с Дирливангерами в конце концов, но не с берсеркерами, — но ведь они не были такими. — Они были людьми, но не были собой. Возможность и необходимость убивать, как власть, показывает истинную суть человека, — его голос впервые звучал без какого бы то ни было налета равнодушия, без механических ноток, искренне. –Знаешь, я ведь тебя спас, и ты меня спас, у нас среди берсеркеров такая взаимность зовётся связью лезвий, как у секиры, когда два лезвия по обе стороны от рукояти работают друг за друга. Это связь сильная, связь пути. Знаешь, я свою суть нашел так же, как и остальные. Только нашел в другой стороне. С ними мне не по пути. Но может по пути с тобой? Он положил руку мне на плечо, а мне думать над его словами было почти физический больно. «Какой путь? Ничего нет, мой путь — это уехать на поезде поджав хвост, или умереть пытаясь». Стараясь не демонстрировать подавленность я посмотрел во двор. Несколько броневиков и автомашин, и у одной из них… Ларс с Алисой, я не видел их должно быть меньше суток, но все равно не раздумывая бросился к ним. Подбежав, и чуть не врезавшись в машину я протянул Ларсу руку. — Живой! Ну ты даешь, мне Курт все про твой заплыв рассказал! Вот же водолаз! — тараторил он пожимая мне руку. С долей грусти, от еще вертящегося в памяти осознания провала, я все равно слегка улыбнулся. Из машины пулей вылетела приободренная Алиса и тоже протянула руку, я слегка приобнял её, а она, не ожидая, но не противясь такой нежности сказала: — Ты и правда герой, только ползать было зачем? Будто бы в этом бункере важное что-то, — я было хотел начать говорить о важности бункера как она продолжила и своими словами совсем меня ошарашила. — Теперь-то ко дворцу фюрера поедем, — она акцентировала внимание на слове «поедем», и демонстративно облокотилась на машину. — В дворец фюрера? — не поняв переспросил я. Ларс уже было хотел пошутить, дескать дворец фюрера так далеко, что аж близко, мол вот дворец дуреха, перед тобой! Но я опередил его, прямо сказав: — Канцелярию называют дворцом фюрера. Глаза Алисы расширились, а зрачки наоборот сжались, она поняла, что для меня значил отъезд отсюда с пустыми руками. Она густо покраснела и поняла вдруг, как из моих рук ускользнула надежда. Какую потерю я сейчас ощутил. А Ларс, хоть и выглядел ни хуже обычного, кажется тоже это понимал. Он молча полез в кузов грузовика, и махнул мне рукой зазывая к себе. Только вот взмах его был каким-то сонным, вялым, совсем неохотным. И плавным, словно ладонь продиралась сквозь густую гречневую кашу. Пока он еще не залез внутрь, я его спросил: — Ты ведь Курту все разболтал? — Все, — без тени стыда произнес медик. Я еще раз вздохнул: — Тогда не удивляйся. Он теперь с нами.