Меня любили…
…Куда же скрылись вы теперь,
Кто близок вам другой?
Проснувшись, первое, что я ощутил — головная боль. Прочитав мои мысли, Ларс сразу же протянул бутылку, чтобы можно было опохмелиться. Я, еще не столько осмысленно, сколько просто рефлекторно потянулся к блестящей бутылке. Короткий глоток горькой жидкости чуть привел меня в чувства. Медленно, но верно свинец начал отплывать от головы. Я осмотрелся по сторонам. Знакомым осуждающим взглядом смотрела на меня Алиса. Курт сидел с закрытыми глазами, должно быть, тоже отсыпаясь. Ларс безучастно глядел в стену, плавно проносящуюся справа от него. В вагоне — если эту импровизированную из бетонных плит, арматуры и досок тачанку можно было так назвать — ехали еще двое в форме и трое в штатском. Ехали в полном молчании, не столько скорбном или тяжелом, сколько просто в неловком. Я вдруг подумал, что вероятно сам был причиной неловкости. Я тут-же спросил Ларса: — Я что-то натворил, пока был пьяный? — Только что-то кричал и плакал во сне. Кошмары? — Не совсем, скорее воспоминания, — по голосу, Ларс услышал мой стыд за все произошедшее, от части и во сне. — Да ну, не так и много ты сделал плохого. Я и сильнее кутил, — Ларс глухо усмехнулся. — Это почти накануне, недели за три до того, как мы встретились. Мы в той самой подземке надрались, Мюллер бегал в женском платье на спор. Потом позвали «Девочек», и даже предлагали одну из них нашему оберсту, а тот, только молча всем выписал выговор и исправительные работы. — Да разве это дело? — вмешалась Алиса, немного повеселев. — Мы, в засаде один раз сидели. Сидим в кустах, и Рома достает самогонку, ну, они со старым Иваном и выпили немного. А Иван, он из советских партизан старой закалки, он еще с сорок первого немцев бил. Сначала в Литве, потом под Москвой, потом к партизанам прибился, и на длинном рейде отбился от своих где-то в Галиции. У него была любимая байка, как он одним только топором в августе сорок первого обезвредил немецкий танк. Роман под градусом засомневался в этой истории, и как на зло именно в этот момент по дороге пошла немецкая колонна. Разгоряченный Ваня решил показать, что есть еще порох в пороховницах. Бросился на броневик с топором. Немцы от такого совсем испугались, даже стрелять не сразу начали. Старик, не промах оказался, поломал топором крупнокалиберную спарку на броневике. Остальных немцев пулемет выкосил. Напугал он нас конечно. — Боевой дед, ничего не скажешь, — вмешался Курт. — Это хорошо, когда есть на ком отыграться, когда алкоголь свое берет. Мы вот сидели однажды в Линце, в кафе, «У толстушки Ингрид». Кафе, это конечно сильно, это кабак был, если не сказать бордель. Мы тогда в увольнении были. Если кто помнит, в пятьдесят шестом коптские террористы захватили египетскую олимпийскую команду. После завершения операции по освобождению заложников, ночью мы пошли в кафе. Четверо в военной форме, четверо из тех героев предотвративших международную трагедию, ну конечно нам наливали за счет заведения. Мы быстро напились, а когда я очнулся, мы уже были на разбившемся ягуаре, который врезался в императорский дуб. Ларс кинул сдавленный нервный смешок, раньше он такого явно не слышал. Такие пьяные развлечения были для него в новинку. Алиса тупила взгляд, будто недоумевая, что такой с виду серьезный и взрослый человек когда-либо занимался таким. — Владелец ягуара хотел нас упечь в моабит, а потом непременно вздернуть в плётцензее. Само-собой из обиды за импортную машину, но аргументировал он свою позицию «посрамленной честью родного города Гитлера». В итоге у него ничего не получилось, а я с тех пор зарекся пить коньяк. В туннеле снова стало тихо. Я, буркнул первое, что пришло в голову. — Ну и дрянь, выходит, этот алкоголь. — «Да», «да», «точно», абсолютная», — глухо отозвалось, когда я это сказал. Хотя меня колола досада не за старого Ивана, не за ягуар с дубом, даже не за выговоры с исправительными работами, а за то, что самогон оказался таким быстропроходящим обезболивающим. Насколько бы медленно не ехал БА, мы плелись на этой дрезине по путям не больше часа, а я уже все вспомнил, мне снова есть до всего этого дело. А вагон и не собирался ехать быстрее. Спереди ехал броневик, старый, русский броневик с башней. Еще тридцатых годов производства. Их переделывали под дрезины, и похоже именно один из таких ехал сейчас вперед и тянул за собой пару вагончиков. Броневик проржавел насквозь. Скрипел и пошатывался на путях, но продолжал движение. Неумолимый маленький труженик старого мира, еще более старого. Как будто, этот стальной ослик ждал, когда Pax Germanica кончится. Вот он дожидался, ворча дизельным мотором, и все-таки дождался. Наконец он остановился, и мы вышли на станцию. Поднялись наверх, вокруг все было таким пустым, каким не было никогда, и даже свет, горевший на станции, только еще больше опустошал меня. На улице тоже одинокий ветер колыхал по брусчатке последние листья. Из-за туч выглядывало солнце. Просвечивая через тонкие облака, оно очерчивало на земле невыразительные тени. Я уже и забыл, что такие существуют. Дневные тени, вот ведь зрелище. Кажется, нет в том ничего необычного, а я все равно отвык, и все равно мне было не по себе их видеть. Тишина была выборочной. Ветер шевелил что-то невесомое, малочисленное и непременно мертвое, как те же самые листья. Где-то вдалеке рвались снаряды, в старом городе шли бои, жестокие и интенсивные. Таким-же утробным ревом, каким кашляли пушки, в небе ревели самолеты. Они пролетали на небольшой высоте, помахивая крыльями в такт стрекотания их орудий, и иногда где-то там, еле уловимо слышался свист падающих бомб. Хотя он звучал так невыразительно, будто и не было их. Точнее были, конечно, где-то они и падали и разрывались, только их свист услышать было невозможно, а свистели бомбы в голове, те, которые так и не упадут никогда. А кроме выдуманных бомб с самолетами и пушек с ветром, никто и не голосил. Когда не говорили они — не говорил никто, все молчали. И на этой тишине я скользил пытаясь не упасть, пока шел те пятьсот метров до вокзала. Только пулемет, когда я уже был на пороге, где-то за углом прострекотал мне «Прощай». И проехавшая там-же машина напоследок взвизгнула мне покрышками. Внутри Нойенхагенский вокзал выглядел не таким грандиозным, как южный, он все еще изобиловал колоннами и гравюрами, напоминая, что этот, когда-то самостоятельный городок, ныне намертво и безвозвратно врос в Берлин. Только не было здесь той грандиозности, как на южном вокзале, словно тому центру — Фюрер как мать, а этому, как мачеха. И вроде бы все здесь то же, только есть какая-то неуловимая грань. Первое, что бросалось в глаза — малолюдность. Хоть зал был и меньше, он казался намного более просторным. Просто от того, что пол южного вокзала почти беспрерывным шлейфом, как единым слоем покрывали беженцы, а здесь немногочисленные обездоленные лишь жались в углах, освобождая пространство. Здесь вообще было меньше людей, а многие и вовсе походили на тех, кто просто пользовался неприкосновенностью вокзалов. Они напоминали бандитов, использующих этот вокзал для простой передышки. Некоторые кучковались, гремя оружием, а некоторые напряженно вставали по разные стороны зала, и было понятно — это конкурирующие банды, которые лишь только из-за одного недоразумения не открыли друг по другу огонь. Каждый здесь напряженно переглядывался с десятком таких-же людей. Курт сразу-же отделился от нашей кучки, Ларс побрел вслед за ним. Как мне пояснила Алиса, садиться на поезд нужно через уговоры и угрозы, и куда легче это делать тем, кто одет в военную форму. А лучше, чтобы рядом вообще не маячил никто подозрительный. Для них подозрительный — любой штатский. А уж ей, с ее непонятной формой и вовсе лучше там не находиться. Я еще раз оглянулся по сторонам. После чего Алиса добавила: — Подготовь деньги заранее. Поездка на одного — сто десять тысяч или около того, здесь цены совсем другие. Я хмыкнул, и снял рюкзак. Порывшись в нем, я достал большой пластиковый пакет. Вынув пачку. — Откуда такое? — недоуменно спросила Алиса. — Наследство, — буркнул я. — Когда дом сожгли, нетронутым остался только сейф. Сгреб все, что было и отправился сюда. — Не мало… Я посмотрел на нее, давая своим взглядом понять, что в пакете еще с два десятка таких пачек. Не потому, что я хотел похвастаться, а скорее наоборот, чтобы показать свою близость. Что несмотря на эти золотые горы я тоже валяюсь с ними в грязи, тоже страдаю, и проку от этих денег до сих пор не было, и впредь не будет. Я передал одну пачку Алисе, чтобы она высчитала деньги. В этот момент мимо проходила какая-то девочка, увидев деньги, она удивленно присвистнула, и десять секунд спустя, облокотившись на мое плечо спросила: — Эй, богач, не хочешь повеселиться в туалете за пятьдесят марок? Я даже не сразу понял, что произошло, а поняв, рефлекторно отпрыгнул от нее. Выглядела она совершенно ужасно. Худая и маленькая, ей было лет четырнадцать. Под глазами были огромные складчатые синяки, которые она попыталась замаскировать тушью. Так же, при помощи помады она попыталась спрятать и герпес на губах. Ее блестящие золотые волосы небрежно сплелись. Одета она была совсем не по погоде, оголяя те части тела, которые должны были дразнить. Но я не был способен воспринимать хоть сколько-нибудь сексуально этого ребенка. Она, кажется удивилась тому, с каким недоумением я на нее смотрю. После ступора, я хоть как-то, но все-таки смог собрать мысли. — Девочка… — сказал я растерянно, вовсе не желая верить в то, что она действительно предлагает мне такие услуги. — Тебе… Тебе вообще сколько лет? — Не так много, чтобы это мешало твоему удовольствию, папочка. Я посмотрел на нее с таким ужасом и отвращением, что даже ей, определенно повидавшей некоторые виды, наверное, после такого взгляда стало чуть не по себе. — Так ты будешь платить, фраер? время-деньги, — она ткнула меня в пах, после чего я сразу же взял ее за запястье. Второй рукой хлопнул ее по тыльной стороне ладони, наказывая ей больше так не делать. Она посмотрела на меня как на идиота, и повторила, собираюсь ли я пользоваться ее услугами. И вдруг, мне это против воли представилось. Представилось, как кто-то гадкий и потный, без стыда пользуется телом этого несчастного ребенка. Меня передернуло, появился рвотный позыв. Она все это время стояла на месте, смотря на меня своими впалыми глазами, вокруг которых неумело, еще совсем по-детски была намалевана туш. Она была такой маленькой, такой тощей, бледной и хрупкой. Кто-то вроде Курта не напрягаясь смог бы переломить ее пополам. Она вообще не походила на живого человека, скорее на куклу. Вот и шарниры, там, где у людей суставы. Плоская грудь и бедра, не под стать представительницам этой профессии, которых я видел раньше. Словно ее тело и правда было вырублено из полена. И волосы на голове, блестящие и почти слипшиеся, как у куклы. Я вдруг понял, как ей тяжело жить, понял, что она, даже, в силу возраста не по своей вине, втянута в это. — Д-д-держи деньги! — я кинул ей три купюры, в пятьсот марок каждая. — Н-не делай такого, ты ведь еще совсем девочка, что ты вообще творишь, ты ведь еще ребенок… — и еще много всего подобного я ей сказал. А она только смотрела на меня своими тусклыми глазами, с выражением полного непонимания. Словно за нее и вовсе до сих пор никто не беспокоился. Может так и было. И мне подумалось вдруг, как тяжело жить таким людям. Когда единственный, кто хорошо с тобой обращается — героин или амфетамин, и тот за свою любовь заламывает запредельную цену. А все остальные только в отвращении тебя гонят, или грубо пользуются, словно вещью. А иные и вовсе не замечают, просто идут по своим делам, и сморят сквозь тебя. — Спасибо тебе, парень. Ты странный, но хоть не жмот. Девочка улыбнулась, натужно, словно искренне улыбаться ей стало не так привычно, как делать это притворно. Она пробормотала себе под нос еще что-то нечленораздельное, ее губа задрожала, и не закончив даже этот скулеж она, кажется решила убежать куда-то в толпу. — Стой, — ее окликнула Алиса. Девочка так ее напугалась, что застыла на месте, хотя явно желала скрыться. — Ты сама по себе, или есть крыша? — спросила Алиса через пару секунд, когда девочка пришла в себя. — Я… я тут… — девочка замешкалась. — Спокойно, — размеренно заговорила Алиса, делая соответствующий жест. Девочка подошла. — Как тебя зовут? — Молли. — А настоящее имя. «Молли» замешкалась. Но, чуть подумав, все-таки буркнула, что-то под нос, так, что Алиса этого даже не расслышала. — Повтори, пожалуйста. — Натя, — повторила девочка, уже отчетливее. — Отлично, Натя, — Алиса чуть смягчилась. — Отведи меня к своему Папику, я в долгу не останусь. По рукам? Натя посмотрела на нее испуганными глазами, но, кажется согласилась. Они прошли чуть в сторону. Сначала шла Натя, за ней метрах в пяти Алиса, а еще через пять метров я. У стены стоял парень в замызганном дождевике. Всего на пару лет старше меня, но уже заметно полысевший. Увидев Натю он прилизал сальные волосы. Девочка подошла к нему, и приобняла, встретившись с Алисой взглядом. Спустя секунду взгляд Алисы скользнул в сторону. Она посмотрела на него, он улыбнулся кривыми гнилыми зубами, и Алиса улыбнулась в ответ. Две секунды он таращился на нее, а она чуть прищуривала глаза. В мгновение вытащив из кобуры браунинг, она сделала выстрел ему пах, а за тем два в голову, после чего вернула пистолет на место. Все действие заняло не больше трети секунды. Звук выстрела громом разлетелся по помещению. Форма зала способствовала тому, чтобы звук показался еще более оглушительным. Мертвый сутенер упал на землю, а напуганная Натя контринтуитивно спряталась от трупа за спину Алисы. На станции сразу поднялся галдеж. Эта территория была нейтральной, здесь редко стреляют. Всех переполошил этот звук, однако паника стала исчезать так же быстро, как вспыхнула. Быстрее всех на стрельбу, на удивление отреагировали малолетние «подопечные» убитого. Шестеро детей собрались вокруг тела, смотря на то, как уже мертвый сутенер истекает кровью. Натя хотела сбежать, но Алиса крепко схватила ее за запястье, почти расцарапав его в кровь. Девочка заскулила от боли, но Алиса толкнула ее вперед, на встречу телу. В этот момент подошла охрана, которая, по всем правилам должна была открыть по Алисе огонь. Тем не менее, охраннику сразу бросился в глаза факт того, кто был «жертвой». Несколько стражей обступили тело полукругом. Один из них пошарил в кармане у трупа, найдя маленький дамский Вальтер. — Самоубийство, — произнес он, смотря на Алису, и сам почти улыбаясь от абсурдности этих слов. Другие, несмотря на очевидность обратного, закивали, соглашаясь с ним. Охрана могла сочувствовать СС, сочувствовать вермахту, подпольщикам, бандитам, красным, черным, да хоть малиновым, но в своем отношении к этому человеку, они были едины, и у всех них было единое противоположное мнение об Алисе. Даже бандиты по сторонам не воспользовались инцидентом и не начали стрелять друг по другу, только тихо хлопнули в углу еще одного такого ублюдка, который попытался смыться. К телу мучителя Нати сползлось человек семь, примерно такого-же возраста и вида, как и она. Сразу после подошло несколько человек в форме Рейхсбана. Они собрали детей, спрашивая у тех документы. Как оказалось, все те, у кого было какое-бы то ни было удостоверение личности, были несовершеннолетними, не достигнув и шестнадцати лет. У Нати документов не оказалось, но и без них было понятно, что девочке точно нет шестнадцати. Человек в форме махнул в сторону кассы, и подозвал туда детей. Дети пошли нестройной кучкой за проводником, только Алиса подозвала к себе Натю. Девушка нагнулась, уперев руки в колени, и что-то сказала Нате. Та потупила взгляд на тело, потом на Алису. Алиса добавила, более отчетливо: — Ты поняла, какую допустила ошибку? Девочка кивнула. — Ты не хочешь к этому вернуться? Девочка снова кивнула. — Молодец, — Алиса потрепала ее по белокурой голове. — А теперь пообещай, что никогда снова таким не займешься. Ради меня, хорошо? Девочка быстро закивала и на ее глазах появились слезы. — Держи, — Алиса протянула ей свой браунинг. — Возьми его, но используй только в крайнем случае. Алиса обняла ее. — Ты уже пережила самое плохое, вернешься ты к этому или нет — зависит только от тебя. Будь умничкой, я в тебя верю! Девочка поцеловала Алису в щеку, и побежала в след за остальными. Алиса потерла место поцелуя. Она снова улыбалась как-то по-новому. Совсем уж не притворно и не вымучено. Хотя, спустя секунду, эта улыбка снова потонула в настороженно-равнодушном напряжении ее лица. Я просто стоял рядом, и не знал, что сказать. Молчал, и смотрел Нате в след. Алиса тоже посмотрела туда, и в то время как я все еще не знал, чем закрыть тишину, промолвила: — Я помню, как передо мной поставили такого, и дали в руку этот пистолет. Мне самой и тринадцати не было. Он тогда говорил про то, что он из бедноты, что немцы убили всю его семью, и он не мог по-другому заработать денег, говорил, что он тоже жертва, что каждый выживает так, как может, — отвращение на лице было заразительным, я подхватил его, и ей это доставило чувство гордости. — Почему-то, когда такое говорил он, это ни у кого бы не вызвало жалости, а когда об этом говорят солдаты и полицаи, у кого-то просыпается сочувствие. — Да уж, настоящий выродок, — вздохнул я. — Не удивительно, что они так легко собирают вокруг себя таких-же несчастных уродов. — Несчастных уродов? — недоуменно заметила Алиса. — Таких как Натя или эти дети. — Они еще дети, нельзя называть их уродами, — отрезала Алиса, таким тоном, каким люди пытаются пристыдить собеседника. — Просто оступились и совершили ошибку. — По мне так, это не ошибка, а пропасть, — возразил я, все еще с отвращением потирая ладонь в которой было ее запястье. — К тому-же, они сами виноваты в том, что ошиблись. — Никто не застрахован от ошибок. Вот взять канцелярию, там мы все ошиблись. Ты ошибся, думая, что внутри что-то есть, Ларс ошибся, когда не пошел с тобой вниз, оставив тебя в уязвимом положении, Ганс за свою ошибку вообще поплатился жизнью. А Курт ошибся, что вообще в свое время сюда попал. Даже я ошиблась. Думала, что дворец фюрера это фюрербау… И в этот момент, меня как молния ударила. Все ее дальнейшие слова потонули в белом шуме, затерялись в тени пронзившего мой ум озарения. Я вдруг подумал, что и я мог просто все неправильно понять. До меня дошло, насколько не интуитивно название «дворец» в отношении рейхсканцелярии, и насколько сильнее оно подходит фюрербау. Насколько просто их перепутать. Особенно иностранцу, как Алиса или как… Старый Голландец, рассказавший мне где «ЭТО» нужно искать. Я схватился руками за голову. Дорога снова заимела смысл. Я огляделся по сторонам и увидел в стороне Ларса. Не думая ни о чем я сломя голову рванул к нему. Заикаясь и торопясь, я попытался объяснить ему поток своих мыслей. К счастью, Алиса, подошедшая вслед за мной, кажется поняла, о чем я говорю, и как могла, пыталась объяснить, что я имею ввиду. Ларсу было сложно это понять не только потому, что я сбивался и заикался, да вдобавок в принципе с ним одновременно и не в такт говорили сразу двое. Растерянное и взволнованное состояние Алисы я заметил даже сквозь завесившую тогда мой разум пелену, я чувствовал, что она хоть и выглядит куда более безразличной, чем любой обычный человек, но тем не менее, взволнованна сильнее, чем когда-либо до этого. Ларс тоже замечал это, а от того чувствовал себя ошарашенным. Тем не менее, потратив некоторое время, мы все-таки смогли объясниться с Ларсом. Когда он понял ситуацию, глаза его округлились, а сам он только выпалил: — Курт, нам нужен Курт! Берсеркеров учат особенностям региональной топонимики! Это часть диверсионной подготовки Шуленбурга. Найдя Курта, даже не пытаясь ему ничего объяснить, я протараторил ему про топонимику, про дворец и возможно про некого голландца. Он меня мало понял, поэтому следующий вопрос ему задавал Ларс: — Может ли под дворцом фюрера иметься ввиду фюрербау? — В северных Судетах у них были дворцы, еще в Австро-Баварии и Восточной Пруссии, обычно там «замками» и дворцами фюрера зовут местные резиденции Бормана и Гитлера. Опережая мои предположения и повышая мой восторг до запредельного уровня, он добавил: — За пределами Германии канцелярию вообще редко называют дворцом, отчасти из-за ее административной роли. Даже в колониях и вассалах такое название — редкость. — Например в Нидерландах? — спросил я. — Да, пожалуй, что и в Нидерландах, — Курт говорил медленно, и от моего немотивированного восторга чуть растерянно. Я хотел вдруг вскричать от радости, хотел просто выкрикнуть что-то неосмысленное, просто потому, что был счастлив, как никогда. Просто от того, что вцепился в хвост удачи, и твердо ухватил ее, забираясь на спину. Ларс опередил меня, в момент, когда я когтями зацепился за пояс фортуны, он, судя по крику, уже оседлал ее и твердо держал у загривка. Откричавшись, на пике чувств он обнял меня, моя щека уперлась в его ухо, когда я посмотрел на недоумевающую Алису. Ларс, кажется, тоже поймал чей-то непонимающий взгляд, и вернулся в адекватное положение. Желая окончательно убедиться в том, что нам действительно стоит возвращаться, я задал Курту еще несколько вопросов: — Может ли в бау быть что-то из личных вещей фюрера. — Наверное, — протянул Курт. — Вероятно, даже очень вероятно если мы говорим о Гитлере, он держал часть вещей в канцелярии и мюнхенской резиденции, но, пожалуй, в бау их больше всего. Мое лицо сверкнуло надеждой. В точку! Это может быть оно. Каждый раз, когда Курт отвечал, Ларс зависал в неопределенности, не зная, какой ответ был бы положительным. Но в моменты моей реакции, его лицо взрывалось восторгом настолько заразительным, что даже Алиса немного улыбалась. — На поиск может уйти много времени? — Не могу сказать, но если нужно что-то из вещей фюрера, то скорее всего это будет в спальнях или кладовках на четвертом этаже, там не такая большая площадь. — Есть-ли способ перетащить оттуда несколько крупных сумок сразу, скажем, семь или восемь. — Да, вполне, насколько я знаю в здании завалов нет. Все мне благоволило, буквально каждая деталь играла мне на руку. Оставалось задать последний вопрос. — Есть ли там мародеры? — Нет, там постоянные бои, а в остальное время шныряют банды, к тому-же нижние этажи частично выгорели и малоинтересны ворам. Я заликовал. Все играло мне на руку, идеальнее и быть не может. Надо только добраться! Только дойти! И только ощутив в воздухе паузу, я вдруг понял, что предыдущий вопрос на самом деле не был последним. Оставался еще один… — Вы ведь поедете со мной? Молчание потяжелело. Мне самому отчетливо ясно было безумие этой авантюры. А им, уж тем более. Да и что говорить, вот сейчас передо мной люди, которые хотят покинуть это место. Пусть Ларс и заражен моим энтузиазмом, но здесь в первую очередь чтобы покинуть город. Курт, уже не такой юный, не такой сорвиголова чтобы не задумываясь снова пойти в сердце Берлина. А Алиса… Алиса, уже даже как мне самому казалось, сделала слишком много одолжений, чтобы так просто согласиться на еще одно. В конце концов, она меньше всех горела такими авантюрами. Меньше всех ей были интересны «богатенького немецкого мальчика». Меньше всего она могла отделить мою цель от капризов. Меньше всех… Меньше всех она думала, перед тем, как сделать шаг. Просто шагнула, и положила руку на мое плечо, без слов говоря: «Я с тобой». И Курт, тоже протянул мне руку, такую крепкую и верную руку, какую мне еще никогда не доводилось пожимать. Ларс, присвистнув, добавил: — В путь дорогу! Хлопнув меня по спине он указал к дверям, выходящим на южную платформу. — Там разгружаются армейские грузы. Вероятно, по крайней мере одна колонна будет идти по маршруту на запад, на отдалении от зоны соприкосновения. Мы сможем вместе с ними добраться до Унтер-Ден-Линден. Выйдем на платформу и поспрашиваем людей. Через двадцать минут мы действительно нашли колонну, которая двигалась по направлению к Потсдамскому вокзалу. До Унтер-Ден-Линден они проезжали почти прямо над фиолетовой веткой метро, делая две остановки в Лихтенберге и Шпреинзеле. Обе делались с целью раздать населению припасы, и забрать детей на вокзал. С недавних пор, как мне рассказал новый знакомый по имени Гюнтер, Шведский и Британский короли предложили убежище всем немецким «сиротам» и бесплатные «детские вагоны» начали ходить в порты маленьких приморских деревень, где их забирали британские корабли. Как я понял, именно на таком поезде сейчас уезжала Натя. Обе остановки должны были длиться по 8 часов. Пусть, добираться так приходилось долго, зато под прикрытием вооруженных людей. К тому-же, мою душу грело, что мы поможем сделать благое дело. Нас забрали без вопросов, ни требуя военных документов, которые были только у Алисы и Ларса. Курт, с удивлением обнаружил, что у него с собой только карточка удостоверения личности, которую он держал в чехле вместе со штык-ножом. Похоже, паспорт он потерял, хотя и сам не знал, когда. Хотя, нужных штампов у него не было, в его принадлежности к армии никто не сомневался. Даже меня, похоже приняли за солдата, потерявшего свою форму. Это было не редкостью. Даже свежие «серые», выходившие из вагонов, зачастую были одеты как попало. Длинные шинели, помнившие эпоху вельткригов, в которые намертво въелась складская пыль. Наспех подшитая униформа. Сшивалось и подшивалось все, зачастую, нитками неподходящих оттенков, не серым или оливковым, а каким было. К сожалению, нас рассадили по разным грузовикам. Ларс, Алиса и Курт ехали в триста пятнадцатом мерседесе в начале колонны, а меня, как бездокументного, посадили в хвост колонны, в кузов полупустой шестисот тридцатки. Там уже было несколько человек, мы быстро перезнакомились. Я уже упомянул Гюнтера, это был парень лет тридцати пять, с густыми рыжими, но при этом прямыми волосами, и того-же цвета усами. Он говорил с бельгийским акцентом, так как по своим словам, родился там, от немецкого солдата, в честь которого и был назван. Кроме имени он ничего об отце и не знал. Гюнтер был разговорчив, но не весел как Ларс, а наоборот ворчлив и сварлив, хоть и впечатление создавал совсем беззлобное. Против него сидел Генрих. С квадратными скулами, и птичьим носом на грубо вылепленном лице, он походил на камень. глубоко посаженные глаза отстраненно смотрели по сторонам, а говорил он короткими рубленными фразами. Его разжаловали аж из Оберста в рядовые, за трусость, и по сути, по беспределу. Он должен был оставаться в этом звании до тех пор, пока его часть не выйдет из окружения. Тогда уж, пусть им займется военно-полевой трибунал. Но в итоге до трибунала дело так и не дошло, а Генрих этого кажется и не хотел, он воспринимал это как свой штрафбат, как цену, которую он заплатил за трусость. И по тому он ей не противился, поскольку знал, что даже эта цена не так велика по сравнению с жизнями солдат, которые могли бы ее лишиться из-за этого его проступка. Он часто костерил командира батальона майора Хакнерманна, за то, что тот действует зачастую не очень-то профессионально, а тот, хоть и мог поставить к стенке старого Генриха за одно лишь его слово, все равно слушался его, кивал и записывал. Старый Генрих, кажется думал только о батальоне и ни о чем другом, потому что ничего другого у него не было, ни семьи, ни родины, ни погонов. Оскару, на вид нельзя было дать и восемнадцати. Так и оказалось, ему шел семнадцатый год, в войска он попал потому как остался сиротой и идти ему было некуда. Его подобрал батальон ведущий бои в Бескове, против местного мятежного полковника. Там его батальон разделали под орех, осталось только две роты, которые и подхватил поезд. Оскар следовал русской поговорке, которую озвучил Константин — «молчи — за умного сойдешь». Он боялся показаться слишком маленьким и потому мало говорил и много смотрел по сторонам своими большими голубыми глазами. Щеки у него были впалые, какие свойственны сельским мальчишкам, о том-же говорил и до сих пор не сошедший загар. Его лицо контрастировало с румяной пухлой физиономией Гюнтера. Он был одет в одну только не застегнутую шинель. Под ней была рваная майка, из-под которой виднелись широкие, не по годам плечи, но при этом очень худая грудь. Когда он вдыхал, под кожей очерчивались ребра. Как уже было сказано, говорил он мало, но во время беседы, иногда удивленно восклицал чему-бы то ни было необычному. Причем, делал он это совершенно непроизвольно, и каждый раз, когда что-то на подобии «Ух ты!» или «Вот это да!» вырывалось из его губ, он тут-же смущался и слабо колотил верхушкой кулака себе по губам. Морозы середины осени заставляли его зябнуть, и каждый раз, когда дул порыв ветра, он все плотнее укутывался в шинель, хоть и старался не показывать, что он мерзнет. Он к тому-же и не показывал своего страха. Не выдавать своего удивления всему происходящему. И не демонстрировать своей растерянности от всего вокруг происходящего, хоть и бегающие зрачки крупных голубых глаз выдавали его с потрохами. Он, очевидно из-за их кривизны, старался не показывать и зубов, пусть они и были такими белоснежными, какие мало у кого бывают. Он ни с кем особо не говорил, и только к Константину, предварительно набравшись мужества, иногда осмеливался обратиться. У Константина тоже был какой-то акцент, хоть и не сильно узнаваемый, но отдающий чем-то на стыке Швабского и Русского. Он говорил, что родился в Польше, и вместе с семьей был одним из первых колонистов на Урале. Говорил, что он военных корреспондент, но конкретную газету не упоминал. Я, вообще не знал, что газеты еще печатают, хотя может быть он был иностранным гонзо-авантюристом, как Лерой или Дэвис? В любом случае, именно с ним мы уже успели установить приятельские отношения. Он много говорил о том, что уже видел на других фронтах, но в Силезии он раньше не был, и неустанно спрашивал меня, как обстоят дела там. На вид он был лишь чуть-чуть старше, хотя после вопроса о возрасте, я узнал, что мы с ним были ровесниками, наверное, его старили усы с бородкой и рытвины на лице, он сказал, что это последствия оспы, до сих пор ни разу не видел людей, болевших оспой, особенно таких молодых. Константин совсем не шутил, и никогда никого не перебивал, наоборот, сразу замолкал, когда слышал, как кто-то другой говорит. Он вообще больше слушал, чем говорил, и иногда что-то выписывал в блокнот. Его все считают «умником», так его постоянно просят, что-то рассказать о Сибири, ведь никто из нас никогда не бывал так далеко. На это он замечает, что Сибирь находится к востоку от Урала, а он жил к западу, и вообще даже не близко к горам. Хотя и о Сибири он знал много, и по его словам, даже однажды бывал в Советской России. Вообще, он имел какие-никакие ответы почти на все вопросы. Как оказалось, для репутации умника больше и не надо. Достаточно просто иметь длинные и сложные ответы на простые и глупые вопросы. К тому-же, он никогда сам не встревал в разговоры со своими знаниями, и подавал голос, непосредственно в те моменты, когда его об этом просили. Только на один вопрос он не смог с наскоку ответить. Один раз Оскар спросил его: — Ты не знаешь, когда уже закончится эта война? Константин чуть посмотрел куда-то вперед, очертив глазами разбитый купол вокзала, и добавил: — Честно говоря, я не уверен, что она вообще закончится. Так у вас здесь все странно… Не знаю, как и сказать, здесь все не такие озлобленные, как я думал, скорее очень напуганные. Может быть, когда станет не так страшно — тогда война кончится. — Так, если война идет, как тут успокоиться? — Спросил Гюнтер, начав с издевкой. Но на последних словах, кажется он и вправду искренне задался этим вопросом. — Раньше я думал, что для того чтобы перестать бояться, нужно очень сильно устать. Но здесь все настолько же измотанные, насколько и напуганные. Теперь я не знаю, как этому народу обрести покой…