Краски

Когда я в первый раз увидел Минхека, он курил. Сжимал меж тонких, донельзя изящных пальцев, сигарету, что заполняла едким дымом маленькое помещение, и смотрел в окно. На улицу, на сильный ливень, что, не жалея сил издевался над прохожими, поливая их с головы до ног, превращая в некое подобие статуй. Так он сказал мне. Я тогда назвал это сравнение странным, нелепым, каким-то необычным, как и он сам. Тогда Минхек лишь посмотрел на меня так, как не смотрят на незнакомца. Нежно и тепло. В том взгляде было что-то дикое, необузданное, манящее. Желание поддаться ему перебивало все на свете. Ему и этим длинным пальцам, перепачканным в краске. Невообразимо хотелось упасть на пол и не думать ни о чем, утянуть его за собой и целовать. Много, томно и нежно. Обязательно долго. Настолько, насколько хватит сил. Плевать, если кто-то увидит, ведь это не проходное место, а уединенная студия для одного человека. Самого необыкновенного и пленительного. Я не мог понять, что творится у него в голове, да этого и не требовалось, наверное. Просто хотелось заглянуть туда, в тот поток мыслей, что рождает на белом холсте шедевры раз за разом. Мне было до жути любопытно какие эмоции и слова могут заставить писать подобным образом. Его картины, они же обычные, ничем непримечательные из сотен таких же. Но когда те стоят рядом с создателем, когда он смотрит на них серьезным взглядом, гладит, аккуратно прикасается и улыбается — взрыв. Именно он. В самом сердце, чудовищно сильный и громящий все вокруг. Им накрывает, пыль и куски от бывшего «я» оседают на органы, заставляют кашлять, чихать, смущаться и смотреть на него во все глаза. Изучать и хотеть большего. А он лишь сжимает меж пальцев сигарету, источающую ужасный запах, и идет к холсту. Писать что-то новое. Так он отдаляется ото всех. Уходит в студию, ставит большую незримую перегородку и запирается в своем мире, в который нет входа никому больше. Ни друзьям, ни прохожим, ни агентам по продвижению и продаже. Я подглядывал. Не смел подойти ближе, а уж тем более зайти, приоткрывал дверь и смотрел за ним во все глаза. За легкими движениями пальцев и улыбкой на губах, за тем, как он ставит горячий чай слишком близко к банке для промывки кисточек и часто принимает одно за другое. Каждый раз я порывался сказать, что он путает емкости меж собой, но не решался, лишь смотрел на губы Минхека, что приобретали необычный цвет и не понимал, почему ему все равно. Будто нравится. Уже потом я узнал, что он считает обычный чай без примесей не таким вкусным. Он ярко улыбался, упоминая этот факт. То, что он пишет — шедевр, как создает и подходит к делу — это искусство. Сама его суть. Как подготавливает свое рабочее место, выдавливает краски, смешивает и сжимает очередную сигарету в губах, как закрепляет лист на мольберте и быстро набрасывает композицию. Много, так много вещей он делает, перед тем как прикоснуться к работе красками. В тот момент, когда это все-таки происходит, все вокруг оживает. И он сам. Стоит и сияет, словно этот миг самый счастливый в его жизни. Минхек любит свои работы, каждую из них. Даже наброски, пусть незавершенные и незамысловатые. Он бережно хранит их. Я как-то урвал момент и спросил его об одном рисунке, он улыбался не потому, что хотел пофлиртовать или что-то еще — ему показался такой вопрос глупым. Смеялся, говоря, что у каждой картины есть душа и особенная история, даже у самой мелкой каляки на оторванном клочке бумаге. Там и его частичка есть. Везде, в каждом в творении. Тогда я захотел заполучить одно из них, не важно какое. Я так безумно желал притронуться к его душе. Сердцу. Он же такой необычный. Притягивал меня, а я не смел признаться в чем-то очень важном, хотел, чтобы он сам понял то, что я не озвучиваю даже наедине с самим собой. Я мечтал собрать его разрозненные осколки души, соединить их в одно целое и оставить рядом с собой навсегда. Мне казалось только так я смогу быть счастлив. Я даже мольберт купил, краски какие-то, кажется, масляные, потом еще акварель, темперу и гуашь, чтобы уж точно попасть в цель докупил карандаши и палитры. Позвал к себе и попросил научить писать картины. Такие же красивые как у него. Минхек не согласился, сразу же отказался и не объяснил причину, лишь назвал меня глупым. Так и сказал: «Ты такой глупый, Кихени». Заулыбался и по уху меня щелканул, словно понимает все и вся, но специально не идет. Дразнится. После чего снова запирается в своем мире, залезает в бетонный кокон и курит, намного больше и сильнее. Втягивает в себя сизый дым с такой чудовищной силой, будто хочет утонуть в нем и навсегда исчезнуть. Когда он одновременно сжал в губах вторую сигарету, я не выдержал, вмешался. В тот момент Минхек посмотрел на меня отчужденно, дико. Будто загнанный зверь. Оскалился, сломав от напряжения кисточку напополам. Треск дерева означал не только трагическую гибель некогда любимого инструмента, но и нечто другое, понятное лишь нам обоим. Было странное ощущение, что мы не в реальном мире. Вокруг дым, в нос ударяет сильный запах растворителя и краски, а глаза напротив прижигают. Он так и стоял не двигавшись, а я лишь потом понял, что вошел на его территорию, куда прежде никто не ступал. Подошел так близко, что не оставил и шанса на побег. Может я и не должен был, но так отчаянно хотелось понять его и ощутить все на своей шкуре. Мы сорвались. Не помню, кто раньше — я или он. Да и неважно. Я может быть глупый, да, вот только тоже многое понимаю, вижу и слышу. Чувствую. Минхек не смог обмануть меня своей показной холодностью и усмешками, а я сумел достучаться. Прийти и забрать. Поселиться в его голове и груди, заставить на прежде грустных, мрачных картинах появиться буйным краскам и цветам. Ярким, многочисленным и потрясающим. Я видел, как он злился, в испуге стирал их мокрой мочалкой, не жалея ни времени, ни сил. Чтобы никто не увидел изменений. Чтобы я не догадался. И кто из нас еще более глупый. Хотя мы оба странные и бесстрашные. Плюющие на мнение остальных. Именно поэтому ты, не обращая никакого внимания на приоткрытую дверь, с силой толкаешь меня спиной к мольберту, вжимаешь белую рубашку в все еще свежие краски. Пачкаешь ее, делаешь маленькой деталью чего-то особенного. Большего. Теперь эта вещь принадлежит тебе. Она часть твоего мира. Как и я сам. Ты скалишься как зверь, а я, забыв обо всем, целую тебя. Нагло залезаю пальцами в красную краску и прикасаюсь к твоему лицу. Размазываю ее, не боясь ничего испортить, а ты ждешь. Впрочем, самую малость. Я же знаю, в долгу ты не останешься, лезешь ко мне, пачкаешь больше, резко переворачиваешь лицом к холсту, прижимаешь щекой, перепачканными руками вцепляешься в волосы, тянешь на себя. Когда этого становится мало, ты ставишь другой холст, большой и белоснежный. Зажимаешь в моей руке рыжую кисточку из синтетики и макаешь ее в синюю краску. Замахиваешься, проходишься рваной раной по бумаге и подталкиваешь вперед. Будто бы я сам должен совершать остальные шаги, словно бы могу отпустить тебя и двигаться легко и непринужденно. Я прижимаюсь к тебе спиной, пачкаю, заставляю отскочить как от огня, после чего смеюсь. Как ты и учил, беру краску с палитры, замахиваюсь и делаю мазок, но не по бумаге — тебе. Ты смешно растерялся, видимо осознавая, что на самом кончике носа у тебя теперь большая зеленая клякса. В ответ ты уперся в мою перепачканную рубашку носом, терся об нее, хохоча как умалишенный. Вместе мы создали какой-то совершенно новый вид искусства: прикасались к очередным чистым холстам руками, торсом, губами, оставляли на них не только понятные каждому отпечатки, а намного большее — чувства. Переплетенными пальцами мы сжимали тюбик желтой краски так сильно, что она не текла, а словно салют взрывалась и пачкала нашу итак пострадавшую одежду. Впрочем, мы не замечали этого, лишь брали очередной тюбик и прощались с его содержимым самым варварским способом, не думая ни о чем, кроме того, как же невероятно это мгновение. Где-то спустя час, когда вокруг нас не осталось чистого пространства, ты усадил меня на пол, нетерпеливо стал стягивать с плеч рубашку и заворачивать спортивные штаны к коленям. Хмурился отчего-то, примерялся и размышлял, а потом взял самую широкую кисть и стал писать новый шедевр прямо на мне. Ты так ответственно подошел делу, увлекся настолько, что мне было страшно тебя отвлекать. Никогда в жизни я не видел тебя настолько серьезным и сосредоточенным, ты будто бы сознанием был где-то далеко от сюда, не в этой студии. Не со мной. Тогда я протянул к тебе ладонь и коснулся. Нежно и очень осторожно. А потом ухватился за ногу и прижался лицом к колену, мне было очень важно не потерять тебя, а ты не мог остановиться, все продолжал, словно умалишенный, делать из меня свой очередной изыск. Красил кончики моих светлых волос в розовый, а макушку в фиолетовый. Странный такой. Нагнулся к моему лицу, смазано коснулся губ поцелуем и продолжил заниматься творчеством. Я чувствовал себя живой раскраской: ты обводил определенные точки на моем теле одним цветом, а потом закрашивал совершенно другим, хмыкал и иногда стирал все. Пытал меня холодной водой и мокрой мочалкой и только после удачного подбора цвета успокаивался, дарил нежные поцелуи и улыбался. Тянулся за сигаретами и много курил. Когда на улице зажглись фонари, а я уже не просто сидел на полу — лежал, а ты на мне, потому что вымотался и устал, мы услышали чьи-то шаги в коридоре. Это шел старый ворчливый охранник, а у нас была идиллия, которую нельзя нарушать кому-то третьему. Мы как глупые подростки спрятались в тесный шкафчик в углу студии и задержали дыхание, на наше счастье, тот просто выключил свет и ушел, может, понял чего по раскиданным вещам и все еще стоящей при входной двери обуви, а может поленился сопоставлять факты. Мотивы поступков охранника не так важны, как то, что Минхек своими собственными руками вложил в мое естество кусочек своей души, что остался вечным напоминанием о начале нашего бурного романа. Сейчас, по прошествии нескольких лет, я все также, совсем как тогда, смотрю на тебя с ярким огнем в глазах. Ты, впрочем, всегда отвечаешь мне тем же: подмигиваешь, улыбаешься и даришь поцелуи. Никогда бы не подумал, что ты настолько тактилен, ведь раньше при любом удобном случае ты избегал меня и подшучивал, ставя в максимально неловкое положение, а сейчас жмешься своей щекой к моей ладони и целуешь ее. Оставляешь след, пропитываешь своим запахом и пристально смотришь в глаза. Безмолвно призываешь сменить вертикальное положение на горизонтальное и проваляться так как минимум вечность, растворяясь в нежностях и тесных взаимодействиях. А мне ничего не остается, кроме как поддаться, ведь ты мой личный художник, а я твое лучшее творение.