Идеал

Прости меня, я не узнал Своей души несовершенство. Твой бесподобный идеал И сердца нежное блаженство.

Печальным взглядом я внимал В твоих глазах отраду чувства, И в них чудесный идеал - Прекрасный деятель искусства... С холодным ветром улетают последние октябрьские листья, в воздухе отчего-то веет невероятной, неясной и необычайно жгучей тоской. Она и в тот день была особенно нежна и печальна. Моя милая, светлая муза. Я никогда не зову её по имени, кажется, это и необязательно, ведь что имя? Прелестное сочетание букв, сливающихся в единый сладостно-нежный слог. Однако для меня она была важнее звуков, её имя относилось ввысь, трепетало в моем сердце и неминуемо забывалось, оставляя в душе лишь её. Мою дорогую, любимую её. Она была солисткой в своём оркестре, актрисой в своём театре и поэтессой в своём Серебряном веке. Каждый, знавший её, звал её по-разному, однако для меня она неизменно оставалась именно той, кого я столь нежно и страстно любил. Она была нежна и томительно прелестна, когда день ото дня пела "Очи чёрные", и так истинно и откровенно выражались в ней её чувства, что, казалось, для души её нет прекрасней ничего, чем эти чёрные, страстные и жгучие очи... О ком она столь чувственно пела? Каждая мышца её, каждое движение, любая улыбка и взгляд дышали невероятной, несносной любовью! Я это видел! Конечно, легко сличать любовь с лица человека, когда сам до смерти любишь его! Она любила... Все, что пишу я, все это я знал от неё самой: я видел её страсть и нежность, а виновника их я не знал, но она меня с ним познакомила. Она познакомила меня с его руками, чёрными очами, голосом и аристократической выправкой. Говорила, что он актёр, солист... Господи помилуй, как же пылала она при виде его рук! Отдамся Купидону и скажу: Ещё ни одна женщина столь не млела перед мужчиной. Перед его руками, пальцами, ладонями, предплечьем... перед голосом, что казался ей до исступления чарующим, сладким, величественным. Она днями и ночами повторяла вслух, выстанывая из своего сердца слова Пушкина: "Мой голос для тебя и ласковый и томный..."! Никто ещё, казалось, не млел в божественной и ласкающей страсти перед глазами человека. Перед глазами мужчины. И да, как бы мне тяжело ни было это осознавать, но даже мне моя нимфа смогла внушить, что вот он - идеал мужчины, человека, аристократа, перед которым я (признаюсь, я дошёл до этих ужасных мыслей самостоятельно)не человек, не мужчина! Да, моя дорогая, я не он... И никогда им не буду. Прости мне несовершенство моей души... Стояла унылая, истинно ноябрьская погода. Лучи солнца озаряли нашу кухню(мы с ней жили в одной квартире, хотя были скорее сожителями, нежели товарищами), однако редкое его тепло, ложась на её милые щёки, холодно грели их, а мои - неприятно жгли, после пронзая болью. Все, даже природа чувствовала мою тоску и отыгрывала её на моем теле. Я чётко и болезненно осознавал мои чувства, но что я знал о ней? Когда я хотел обнять её и дать ей ласку любящего, неданную мне, она краснела и смущённо отворачивалась, аргументируя свою неприкосновенность моральными принципами. Мы долго вечерами пили чай с бергамотом при свете старого бронзового канделябра, которому она дала чудное имя Люмьер на французский манер ( с фр. Lumière - свет). И свет этого канделябра был для неё нежнее любых моих прикосновений. Для неё почти все вещи, находящиеся при ней, имели неописуемо важное значение: Люмьер, пистолет, выполненный в стиле восемнадцатого века, того же стиля шпага и пыльная, но поражающая мой взор своим изяществом треуголка с опушкой и даже тот чай, который мы пили каждые утро, день и ночь. Она им наслаждалась, в этом бергамоте было для неё что-то родное (и сейчас я даже догадываюсь об этой вещи), а я глотал его за компанию с ней, ибо ненавидел этот вкус и запах. И к Люмьеру ревновал страшно, она ведь любила его... И к патефону, что столь покорно дарил ей раз в три - четыре дня "Чёрные очи" . Особенно поражали меня строки "Ах, недаром вы глубины темней, вижу траур в вас по душе моей. Вижу пламя в вас я победное..." Она с нежностью и лаской относила их к любимым глазам, а я - к себе. Сожжено сердце бедное... Кто же этот невероятный победитель? Он победил её гордость, неприступность, холодность её натуры (чьим родителем и оказался) и завоевал её сердце навеки. Я видел его, но не знал лично. В те дни моей несчастной любви я готов был возненавидеть и руки, и голос, и карие глаза артиста, натуру которого никогда не знал, лишь за то, что его страстно любила моя избранница. Для меня он был причиной ревности, а моя нимфа звала его на латинский манер "Meus victor", и господи, только сегодня узнал я истинное значение этих слов. Больший трепет глаз человеческий не видывал: как она сияла, видя и слыша его, как блестели её глаза, как дрожало её тело, как чисто и отрадно звучало её лирическое сопрано в унисон с его баритоном... Яркое, незабвенное и неистовое по своей опьяняющей силе исступление поражало всю стать моей нимфы... Патефон снова дарил нам "Очи", а с её уст лились стихотворения поэтесс Серебряного века: "Неповторимая рука, прекрасная рука...", "Прекрасных рук счастливый пленник на левом берегу Невы..." Ах, как же она мечтала с ласкою прильнуть к его рукам... И я к своему ужасу и трагической тоске осознавал свое несовершенство, меня терзала ревность, я знал, что он - Идеал, - недосягаем для меня... "И гнев в душе моей пылал, Необратимый, вольный, дерзкий!... " - воскликнул я вчерашним вечером, вновь увидев в её глазах нежность женской страсти. Она обернула ко мне тогда заплаканное лицо, и в её душе словно заиграла "Чакона для скрипки соло" Баха... В тот вечер я её больше не видел. Совсем иной она сделалась на следующее утро. "Очи" больше не звучали, окна были плотно зашторены, так что Лейтенанта Шмидта не показывалась более, Люмьер дымил, но не горел, и из патефона отчаянными возгласами вырвалась минута за минутой, не прекращаясь, "Чакона"... Я редко видел её в тот день. Лицо её было худо и печально, кожа удивительно бледна и тускла, а нежные губы нервно дрожали. Этот день был - 7 ноября. День ранее сгубил тысячи человеческих сердец: множество женских и одно мужское. В половину двенадцатого, как сейчас помню, я услышал некоторое волнение в её комнате. После, ровно в полдень, она вышла ко мне, крепко обняла меня, словно на прощание, обернула ко мне взгляд заплаканных, измученных душевными терзаниями и скорбью очей и без шапки, в расстегнутом пальто судорожно выбежала из квартиры. Дверь издала мучительный для меня в ту минуту "хлоп"... Я знал. Я понял в ту секунду, разбуженный хлопком входной двери, решительно все. Её ждала Смоленка...