Папочка

— Угостишь? Зачем ты подошел ко мне? На тебе столько голодных взглядов — мало? Выбрал бы того бархатного мальчика с заломленными руками, он подставит зад хоть в туалете, упирая коленки в край ледяного унитаза. Или если аппетиты сегодня другие, подсел бы к кавказцу у дальнего столика, он выдерет тебя в своем джипе, зажимая рот рукой, заставляя глотать собственные хрипы. Каждый из них по-своему хорош, но главное, в отличие от меня, ни один не смог бы написать твое имя в паспорте в графе «дети». Если же и они не по вкусу — клуб полон. Готовые, растянутые дырки, сочные члены, жадные кукольные рты. Быстрая подзарядка: сунул в розетку, высосал электричество — и снова полная батарея. Живут в твоем ритме. Разве ты здесь не за этим? Разве не чувствуешь, что я захочу другое? Я слишком много торопился в жизни. Если ты приплывешь ко мне, рыбка, я буду разделывать тебя долго. Ты почувствуешь каждую косточку. Вряд ли ты готов к такому. Я молчу, вдруг он поймет, что ошибся. Но нет. Он сидит на барном стуле справа, и только угол рта тянется вверх в улыбке. — Так угостишь? — Сколько тебе? Смеется. Смех низкий, хриплый, хочет доказать, что мужчина. — Достаточно, чтобы сидеть на коленях взрослых дядей. Он заметный. Скуластое лицо, темные глаза на загорелом лице, большой рот. Одет неброско — белая футболка, голубые дырявые джинсы, белоснежные кроссовки — в таком гулять с девушкой на пляже, а не впитывать чужой пот в гей-клубе. Долговязый, но складный, в нем все сходится, как удачный тетрис: длинные руки, худые ноги, спутанные темные кудри и обветренные губы. Улыбка немного кривит — на подбородке два небольших продольных шрама. Двойное подчеркивание для нижней губы. Это сказуемое хочется потрогать пальцем. Поворачиваюсь к бару: — Гиннесс, — я видел, что темнело на дне его предыдущего бокала. — И мне еще апельсинового, без мякоти, — ненавижу ошметки. — Сок? — он поднимает брови, на лбу проступает морщинка — но тут же скрывается, понимая, что ей здесь пока не место. — Не люблю пьянеть раньше времени. — Оранжевый шепот льдинок в стакане. На языке сладко и кисло. — Мне еще везти тебя к себе в номер. Снова смех. Два больших улыбчивых глотка. Он протягивает ладонь — левую. Правая кисть в эластичном бинте. — Макс, — хорошо трясет, даже левой. Но что же ты, Макс, хочешь быть взрослым, но так и не дорос до Максима? — Александр, — съедаю «Егорович», будто с ним можно сглотнуть и пару десятков лет между нами. Он отпивает еще и ставит бутылку на стойку. — Поедем? Вот так просто? Мелькает мысль, может, ему нужен спонсор? В моих часах и запонках и правда видны деньги, но нет, он здесь не за этим. Пусть его Hermès явно подержан, куплен со скидкой где-нибудь на Vestiaire, но в манере нет ни заискивания, ни лишней раскованности — такое я чувствую сразу. Нет, он не просит в долг. Обмен, который он предлагает, равноценен. — Твои друзья, — я киваю в сторону громкой компании. Последний шанс передумать, ну же. Он легко жмет плечами. — У них и без меня веселье. Значит, решено. Сладко и кисло. Сладко от предвкушения вечера и кисло от страха утра. На зубах вяжет совесть. Я же просил без ошметков… *** В машине кладу ладонь ему на колено. Не лапать, просто чувствовать, что он здесь. Ощущать в прорези джинсов теплоту кожи. Дать ему знать, что думаю о нем, когда стою на светофоре, когда включаю поворотник, когда давлю на педаль газа. Он молчит, все так же смотрит в окно и только едва заметно наклоняет колено ближе. — Что с рукой? Он смотрит на забинтованное запястье и сжимает кулак, кривясь от боли. — На матче травмировал. Теперь восстанавливать неделю. — Теннис? — я поворачиваю к центру, вклиниваюсь в правый ряд. — Профессионально? — Ага. — Он разминает пальцы. — Пару дней уже болело. Светофор пламенеет красным, я торможу. — Зачем тогда играл? — Второй год подбираюсь к финалу, хотел взять кубок. Еще против говнюка Рудова, он меня три раза по корту размазывал. А с победой есть шанс в молодежку попробовать, на сборы в Италии. В молодежку? Значит, ему двадцать один, не больше. Я легко поглаживаю колено. — Ну и что? Как кубок? — Взял. — А сборы? — Вечером напишут. Странное чувство щекочет в легких. Гордость? Неуместное тепло так приятно, что я наслаждаюсь. — Молодец. Он отворачивается, но я вижу, как у него загораются скулы. На светофоре зеленый. *** Он стоит в моем номере, оглядывая стерильную чистоту хилтоновского люкса: шоколадные портьеры, картины в стиле арт-нуво, зеркала и плазму. Громадную кровать, демонстративный тюбик смазки и пачку презервативов на столике рядом. — Мило. Мило… Я подхожу, встаю вплотную. Сам ты милый. Милый Максим, моя темноглазая находка. Одной рукой притягиваю за талию к себе, другой касаюсь волос. — Душ направо. Он ухмыляется: — Я чистый. Волосы у него на затылке — гибкие кольца, пружинят в пальцах. Я целую его, крепко. Он мягкий, гиннесс немного горчит, но даже это приятно. Как только он входит во вкус — отрываюсь, заставляю тянуться открытым ртом, просить о добавке. Хлопаю по щеке и повторяю с нажимом: — В душ. Он кривится в шутливой досаде, но выполняет. Идет к светлой двери, стягивая по пути футболку. Мышцы прогуливаются по спине и плечам — хочу гладить их, когда буду заниматься с ним любовью. Пока в ванной шуршит вода, я открываю бар. Теперь можно. Коньяк обжигает гортань и греет желудок. Медовая теплота растекается по телу, и я сажусь в кресло. Жду, пристроив стакан на подлокотник. Стараюсь не думать. Только смотрю, как за окном догорает фонарями ночной город. В комнату он возвращается сияющим и чистым, одетым лишь в белое белье, которое я заранее оставил на краю ванны. Кончики волос намокли, в ямках ключиц блестят крошечные капли. Он пахнет отельным L'occitane — лаванда и цитрус — и с гордостью показывает тренированное тело. — Можно мне? — он кивает на коньяк у меня под локтем. Я качаю головой: — Не стоит. Мог бы сказать, что коньяк после пива отзовется ему завтра горьким сожалением, но «завтра» — запретное слово. Так что я просто допиваю и хлопаю по креслу. Ты, кажется, хотел посидеть у взрослого дяди на коленях? Горяче-влажный, угловатый, мне приятна его тяжесть. Снова хочу его губы. Прижимаю к себе спиной, поворачиваю ему голову и целую — теперь запойно, взахлеб, шаря по коже руками. Соски грубеют под пальцами, живот сжимается прессом. Мне нравится, как он отвечает, как торопливо дышит, как млеет от прикосновений. Веду ниже, обрисовываю бедра и раздвигаю ему ноги. Легко — кончиками пальцев — касаюсь белья. Поглаживаю через плотный хлопок. Грею ладонью. Когда он вот так откидывается на меня, можно ласкать всю промежность: напряженный член, мошонку и дальше между ягодиц. Я трогаю с нажимом, слитным движением, оттягиваю резинку и кромку трусов вокруг бедер, то и дело прохожусь по оголенной коже пальцем — и скоро он ерзает на моих коленях, вжимается в пах. Вместо поцелуев кусает. Отрывается и дышит, дышит, обжигает громким дыханием. — Хочу попробовать тебя, можно? Хриплая просьба проходит искрой по ширинке. — Постараешься без рук? Я расцепляю объятие, и он сползает на пол. Умело разделывается с ремнем и пряжкой, вжикает молнией, вызволяет член из трусов. Послушно касается — только губами. Сухо и целомудренно целует. Проходится под головкой, ведет вниз. Ласкает яйца языком, засасывает и отпускает. А потом скользит выше, вбирает в рот головку. Возбуждение растет, хочется прикрыть глаза и впитывать только эти ощущения — бархат языка и влажные губы — но его вид, сосредоточенно-старательный, слишком заводит. Глажу его по затылку, убираю кудри со лба, чтобы открыть лицо. Хочу смотреть, хочу видеть, как он скользит вверх и вниз по моему члену. Как вскидывает взгляд убедиться, что мне приятно. Как вбирает совсем глубоко и раздувает ноздри в поисках вдоха. — Ты такой красивый, Максим. Он стреляет лукавым взглядом. Ненадолго выпускает меня, облизывает потемневшие губы. — Спасибо… папочка. Засранец. — Не зови меня так. — Беру за подбородок, чтобы точно услышал. — Ясно? Улыбка растягивается, чуть вбок из-за шрамов. — Просто… ты такой нежный. — Хочешь жестче? Он молчит, выжидает. Мол, я все сказал, дело за тобой. Решишься? Если ты просишь. — Иди к кровати. Ляг на спину, откинь голову с края. Он целует мою ладонь. Говорит с улыбкой: «Хорошо» и поднимается. Шуршит подошвами по ковру. Точеные лодыжки и мускулистые икры. Длинные ступни, ровные пальцы — идеально. Мне в нем нравятся даже пятки. Пока он устраивается на королевском матрасе, я неторопливо раздеваюсь. Пиджак, галстук, рубашка — вешаю на плечики, несу во встроенный шкаф. Аккуратно складываю брюки, снимаю белье. Чувствую его взгляд, оценивающий мое тело. Тебе нравится? «Взрослый дядя» хорошо сохранился? Что ж, не только ты знаешь, с какой стороны держать ракетку. Он ерзает на кровати, откидывает голову — но все равно недостаточно. Я беру его под мышки и помогаю улечься ближе, свесить голову сильнее. Как раз на уровне моего паха. Кровать высокая. Удобно пройтись влажным членом по улыбке, постучать по щеке, прижаться… — Открой рот, — удобно толкнуться головкой в горячие губы. Двигаюсь коротко и быстро, ввожу и отстраняюсь, пусть привыкнет. Размазываю слюну по подбородку. Даю полизать, примериться, занять удобную позу, а потом одним махом — глубже. По гладкому языку и до горла. Терпи, терпи. Смотрю, как закаменел в усилии пресс, как напряглась шея, как сошлись брови. Еще, еще немного — вот молодец. Вынимаю член и даю отдышаться. Наслаждаюсь видом: блестящие губы, дрожащая грудь, натянутые до предела трусы. — Еще открой, — я вставляюсь снова. Двигаюсь с размахом. Теперь вбиваюсь с оттягом, на всю длину. Он податливый и мягкий, расслабляет горло. Упирается пятками, стискивает простынь кулаками, но не отталкивает. Только по вискам бегут слезы. Чемпион. Не сдается. — Еще? Он облизывается. Раскрывает рот, приглашая. Я вгоняюсь членом. Теряюсь в ритме, снова трахаю жестко, толкаю его к самой границе — пока не чувствую, что ему хватит. — Устал? — склоняюсь к нему и мягко целую, помогаю подняться. Тянусь к столу за водой. — Выпей. Он благодарно пьет, роняя на грудь прозрачные капли. А я еле держусь. Это крепкое молодое тело, шея с острым кадыком, пьяный от возбуждения взгляд. Хочу его себе, хочу, чтобы просил и раздвигал подо мной ноги. Прикусывать загривок, тянуть за кудри, сделать так, чтобы кончил, не касаясь… Нет, не так, не нахрапом. Все это будет — но позже. — Ложись на живот. Лицом на подушки. Он такой послушный. Мне нравится его кожа. Загорелая, на плечах немного веснушек. Я целую шею под волосами, позвонки, а потом прохожусь ладонью. Ниже, к пояснице, глажу ягодицы сквозь хлопок. Прихватываю ткань между ног и натягиваю, пережимая кожу в паху и на члене. Он глухо мычит в подушку и приподнимает бедра. Не терпится. Истомился. Спускаю трусы, оголяя белые беззащитные половинки. Идеально гладкие. Выбрито и между ними. И это так красиво — ноги в грубых темных волосках, а здесь нежно. Подарок, который он подготовил. Для меня. Растягиваю ягодицы, прохожусь языком по стиснутым мышцам. Еще раз, теперь проскальзываю внутрь, ввинчиваюсь туда, где горячее. Он сжимается и хрипло стонет. Я целую снова. — Подержи. Медленно, будто сонно, он закидывает руки назад и растягивает себя. Самая ранимая, уязвимая поза. Она говорит: «Я доверяю тебе, я сейчас с тобой слабый. Тебе решать, что с этим делать». Смазка пахнет малиной. Грею между пальцев и втираю тепло в промежность. Он легко принимает палец. Ненадолго прихватывает, но тут же просит больше. И вот уже скоро помогает, насаживается, сгибает ноги в коленях. Жадно глотает расслабленным анусом, направляет, где удовольствие острее. Давай, не стесняйся, покажи мне, как тебе нравится больше. Я позволяю ему трахать себя моими пальцами, только обхватываю плечи, чтобы не дергался слишком рьяно. Быстрее, быстрее, глубже. Он явно потерял контроль — не хрипит, а коротко хнычет. Вдруг сует руку под живот — но не дергает, а с силой сжимает у самого корня. — Я сейчас кончу… Для меня это знак. Вынимаю пальцы и засаживаюсь членом. Жестко, до самых яиц. Какой же он мягкий… Даю себе пару вдохов, чтобы запомнить теплоту, зацеловать затылок, обхватить ладонями плечи. Немного нежности напоследок. А потом… До задушенных криков, до скрипа кровати, до взбитых простыней и вспотевших лопаток. До зашедшегося сердца, осипшего горла. До тех пор, пока он не сжимает меня внутри, выгибаясь. Я бьюсь еще, растягивая его удовольствие, раскачиваю длинными волнами. Пусть ему будет хорошо, пожалуйста, пусть всем телом запомнит мою заботу. Держусь из последних сил. Он знает. Когда я сдираю презерватив, он уже повернулся и открыл губы. Оргазм выплескивается тугими горячими струями. Сперма брызжет на язык, подбородок, волосы под ухом. Меня продирает так, что все мышцы — разваренные спагетти. Я устало упираюсь в матрас над его макушкой, и он тянется языком, слизывает последние капли с еще болезненно возбужденной головки. Я кладу ладонь на покрытый испариной лоб. — Все, все. Хватит. Сцеловываю соль с подбородка и ложусь рядом. Он лежит напротив. Смотрит с робкой улыбкой, и я открываю руки. Мы снова кожа к коже, только теперь без пошлости. Просто роднимся телами. Он говорит что-то, еле слышно, но я знаю. — И я тебя, Максим, — целую между бровей. У нас последние минуты. Он засыпает. А я еще долго глажу пружинки у шеи. В голове пусто — до завтра. До завтра. *** В ванной шумит вода. Я стою у двери. Он знает, что я караулю. Я знаю, что он знает. Теория игр, мы в нее часто играем. Наконец замок говорит: «Клик». Первым я чувствую запах лаванды. Он такой уютный в белой футболке, голубых джинсах и белоснежных кроссовках. Глаза чуть красные, из-под ворота торчит засос, на скулах небритость. Справа — влажные кончики волос, там, где вчера… Нет, «вчера» — невозможное слово. Вчера не бывает. Есть только лживо-молчаливое сегодня. Он какой-то сгорбленный, будто старается казаться меньше. — Привет. Я киваю на телефон. Должны были уже сообщить. — Как там? — Взяли. Сердце стучит. Хочу сказать: Я горжусь. Ты молодец. Я в тебя всегда верил. А вместо этого выходит: — Слишком «черпаешь» снизу. Делай паузу после замаха, а то и вторую руку разобьешь. Он покорно кивает. — Ладно. Хочу сказать: Останься еще. Расскажи мне, как ты. Я скучаю. — Завтракать будешь? Тощий, как… — Не могу, написали, час до тренировки. Вечером вылет. Мне так жаль. Когда мы снова увидимся? Я хочу встречаться, проводить время вместе. Я каждый день беспокоюсь. — Ладно. Он суетится. Убирает волосы со лба, проверяет телефон, хлопает себя по карманам. И глотает-глотает-глотает слова, кадык на шее так и ходит. Почему мы не говорим друг другу правды? Когда-то же было по-другому? — Соревнования девятнадцатого, в Турине. Приедешь? Конечно, приеду. Сяду в первом ряду. Ни за что не пропущу твою новую победу. — Если не буду занят. Он уже повернулся к двери. Иди, иди, и не говори ничего больше. Пусть так и будет, и никогда не повторится то, что началось с игры, когда твои друзья приняли нас за любовников, а ты решил подыграть — ради шутки. С каждым бокалом в тот вечер эта шутка заводила нас дальше. А в конце — до самого ада. Но сейчас промолчи — и это больше никогда не случится. Я буду гореть запретным, грязным, но буду один. И счастлив, что ты свободен от этой ноши. Он делает шаг за порог, и я выдыхаю. Передумал! Освободился! Решил, что ему это больше не нужно. На языке кисло и сладко. Кисло от одиночества и сладко от надежды: он наконец-то найдет того, кто ему нужен. Возможно, и я когда-нибудь снова научусь спать ночами. Он берется за ручку двери — и вдруг: — После матча… встретимся отметить? Не смотрит в глаза, но напряжен так, что еще немного — и я услышу, как скрипят позвонки в шее. Свинец оседает в легких. Но я сам виноват, за столько лет задолжал алименты любви, я сам должен расплатиться. Не бойся, я буду тем, кто тебе нужен. Пусть даже жизнь до встречи и после — моя личная геенна. — Я вышлю название клуба. Он улыбается — кривоватой улыбкой и шрамом под губой, куда ему в десять лет залетело ракеткой. — Ладно, пока, пап. Я люблю тебя, Максим. — До встречи.