я в глаза твоих видел...

      Валентин узнаёт его сразу. Пшеничные волосы и огромные голубые глаза. Слишком чистые. Слишком неподходящие для наследника дома Окделл, что отныне и навсегда носит клеймо мятежника, лишённого королевского доверия и милостей. Это Ричард. Чей портрет выткан на золотом гобелене родословных Великих Домов Талига.       Придд его царапину, что рассекает щеку замечает издалека, мгновенно морщась от мысли о том, что очевидно склизкий Эстебан Колиньяр останавливаться в своём самоутверждении за счёт других в Лаике так и не собирается. У Придда отчего-то сердце набатом, а овсяная каша во рту, кажется ещё более отвратительной, чем та, которой кормила его нанятая отцом гувернантка, следившая за ним сквозь пальцы, но получавшая весьма приличное жалование.       Ричард идёт прямо к нему. Валентину хочется сорваться с места, и скрыться в глубине своей комнаты. Чтобы погрязнуть в привычном одиночестве, которое не нарушалось никем со смерти брата. Но Ричард садится рядом и Валентин чувствует как собственные волны его внутреннего, бушующего моря, разбиваются о скалы наследника рода Окделл. Ричард настоящий и живой до саднящей боли в сплетении солнечном — Придд чувствует это сразу, с детства игрушки заменяли ему люди, которых в поместье отца было в избытке, и он часто в отсутствии Джастина занимал себя тем, что изучал их. И в искусстве этом с возрастом перестал знать себе равных.        Он, Валентин Придд, в сравнении с Ричардом давно уже мёртв. — Ричард Окделл. — у него оказывается мягкий голос и смущенная улыбка. — Вообще-то, Ричард Окделл, мы не должны знать полные имена унар. — Валентин выговаривает ему хлестко, но не со зла, а больше от вымуштрованной с самого детства привычки. Но жалеет практически тут же, потому что в серо-голубых глазах напротив, что напоминают родное море, чьей солью он пропитался с самого детства, отчего-то сквозит разочарование в перемешку с обидой. Поэтому собственное имя слетает с губ быстрее, чем успевает проанализировать сказанное мозг: — Валентин. Удивительно, мы изучаем портреты родословных всех дворянских домов, а после нам предлагают сыграть в игру где мы не узнаем друг друга. Как в этих двоих не узнать баронов Катершванц? — в ответ на его слова Ричард лишь тихо смеётся, а Валентин ловит себя на том, что он не остаётся как всегда привычно серьёзен. Губы трогает непроизвольная улыбка. — Видимо вам, Валентин, единственному не подсунули стекло в полотенце? — Поверьте, Ричард, вы не один, кто попал под шаловливую руку местного злобного духа Лаика, именуемого как Суза-Муза. На мою долю стекла тоже хватило.

***

      Их комнаты, по иронии госпожи судьбы, становятся соседними. Валентин вообще-то не против, но сходиться с кем-то столь близко и быстро, спустя долгое время после статичного одиночества, в которое он запер сам себя, кажется ему пугающе-странным. Первым пересекать границу чужого «я» он не намерен. Ричард также держится особняком, кивая в знак приветствия перед занятиями, позволив себе порой коротко заговорить с ним об их насущном общем быте в Лаике, а под вечер растворится в дверях своей комнаты. Придд думает о том, что лучше соседа пожелать было бы просто нельзя. Тихий, такой же как и сам Валентин, что остаток времени перед отбоем любит проводить с книгой. Страшно представить, что было бы, попадись ему в соседи два шумных барона. Лишь только раз, Валентин услышал, как Окделл пел. У него оказался красивый, мелодичный баритон, который привлекал к себе внимание, заставляя слушать. Он пел балладу про одинокого рыцаря, который не боялся идти против прогнивших устоев аристократического общества. Про рыцаря, что был отвергнут всеми, кроме его самых близких друзей, которые как и он опирались лишь на законы чести, что древнее, чем сам мир Талига. На секунду, Валентин замирает, позволив себе представить поющего Ричарда Окделла. Серо-голубые глаза, устремленные за нить алого, сгорающего заката. Валентин знает — Ричарда границы Талига сжимают, заставляя задыхаться от давящей на его плечи пустоты и сжигающего мечты клейма сына бунтовщика. Дай ему волю, свободу действий, он бы воспарил, чтобы увидеть мир за горизонтом.       Как и сам Валентин. Но титул наследников Великих Домов клонит их всё ближе к земле. Валентин глаза закрывает и всё также видит море, что разбивается о скалы замка Надор, который растворяется в тумане опускающейся ночи.

***

      Их соединяет Игра, даже против воли быть может. Белые дублеты на фоне предгрозового сизого неба смотрятся гротескным, чуть аляповатым пятном, а Валентин думает, что идея капитана Арамоны разделить их, чтобы ещё больше оттолкнуть друг от друга на «старое» и «новое» дворянство, выглядит донельзя отвратительной. Он смотрит на Ричарда, который лишь губы сжимает в ответ на нападки и колкости Эстебана, думая о том, что в нём действительно много терпения — выработанно-выстраданного. Они проигрывают команде Эстебана из-за собственных противоречий, упрямости и адреналина, что бурлит в крови подобно вулканической лаве. И кажется, в этот момент Ричард становится центром. Подаёт руку упавшему на землю Арно, а после говорит: пылко и сбивчиво, истинно веруя в собственную правоту и наделяя ею же их самих. Валентин слушает его, позволяя не сдерживать косую улыбку, что ломает губы и что-то внутри. Ричарду Окделлу хочется верить. Ричарду Окделлу хочется вручить собственную честь и позволить вести себя куда-то по извилистым тропам.       Ведь он, Валентин Придд, так отчаянно устал быть один.

***

      Эта ночь — холодная, светом пустым, лунным, протекает в каждую трещину в стенах замка. Валентин не спит. Он лицо прячет в горячей подушке, чувствуя как тонет. Стремительно и без малейшего шанса на спасение. Письмо отца предстает перед глазами размытыми строчки, но суть бьёт в виски ноющей болью. «Сын, со дня на день ожидай моего приезда в Лаик. Твоё последнее письмо и желание стать оруженосцем маршала Рокэ Алва ввело меня в крайнее беспокойство за тебя и твою дальнейшую судьбу. Любящий тебя отец». Придд сквозь зубы шипит, думая о том, что отец никогда никого не любил. Кроме себя и своей аристократической спеси. Где-то на фоне собственного воспаленного сознания возникает призрак умершего Джастина, что гомерически хохочет, сверкая пустыми, мертвыми глазами и издевательски тянет: «Вина за меня, тебя никогда не оставит, а титул наследника рода и наш дражайший отец сломят тебя окончательно». Валентин глаза жмурит, до отвратительных фиолетовых мушек, что россыпью остаются под веками. «Это не ты, брат. Не ты. Ведь ты же знаешь, мне было всего лишь десять. Я бы не смог спасти, уберечь от гнева отца. Прости меня, Джастин, прости». Валентин с кровати рывком поднимается, на кулаках, поджимая под себя вечно мерзнущие ноги. Кажется, матушка ещё в детстве называла его русальем — за искрящиеся медные волосы и постоянное ощущение холода. Меховые дублеты всегда были его спасением. Валентин укутывает себя в одеяло по самую макушку, думая о том, что сегодня ему не уснуть. И тогда он слышит, не прислушиваясь даже тихий, приглушённый вскрик за стеной. Отчего-то вспомнился больной щенок, скуливший так же, которого он в детстве в тайне протащил в свою комнату, не без помощи брата. У него были огромные, мудрые глаза, в которых сквозило смирение и обреченность на свою судьбу. Но тогда Валентин не сдался. Выхаживал его день за днём, меняясь с братом и подкупая горничных, поваров, чтобы те сохранили тайну. Каким-то чудом удалось. Отец не заметил, а щенок выздоровел и был оставлен у них. Дверь в комнату Ричарда даже не скрипит — открывается бесшумно, пропуская Валентина в полумрак комнаты: внутри горит только свеча на тумбе возле кровати. Окделл на кровати сидит обнажённый до пояса, нахохлившись словно воробей, сверкая серыми глазами. Под его руками — пара листков пергамента, исписанных убористым почерком от и до, но странно скачущих со строчки на строчку, это Придд даже отсюда видит. Валентин понимает — скорее всего это письма от матери. От сестры может. А ещё, что проснулся он резко и свечу зажег, чтобы изгнать свой липкий ночной кошмар. — Ты кричал. — Валентин садится рядом, краем глаза замечает, как нервически дергает в ответ плечом Ричард, словно от страха, что его вот-вот ударят. — Я разбудил тебя, прости. Не хотел. — он себя в броню сковывает себя сразу же. Защищаясь упрямством наследственным, воистину Окделловским. Делая вид, что всё хорошо. Что он сильный и справится, что помощь ему ничья не нужна. Ведь сам, потому что, по натуре своей — спаситель несчастный. Любого вытащит, забыв о себе самом, позволив опускаться на самое дно собственных страхов. — Знаешь, когда мне снились в детстве кошмары, я всегда прибегал к матери, в тайне от отца. Он часто был в разъездах и это как понимаешь, лишь играло мне на руку. Она брала меня к себе в кровать и прежде, чем вновь я засыпал, держа её как всегда за руку, говорила мне о том, что мы властны над тем, чтобы не допускать кошмары из снов в собственную жизнь. Что должны оставлять сны во снах и бороться, пока есть силы вопреки обстоятельствам. Ричард в ответ, смотрит на него практически в упор. Изучающе, цепко. А после кивает и произносит на выдохе, хриплое «спасибо.» Они до самого рассвета не могут наговориться. Словно дети, получившие наконец долгожданную свободу. Говорят о моментах из детства, вспоминая счастливые лишь, любимые места в родных краях. Ричард обещает показать ему Надор, говоря о том, что за замком есть чудесное поле: «Где знаешь, рассвет, словно пурпур, затопляет все небо и ты ощущаешь себя столь крошечным по сравнению с открывающейся бесконечностью». Валентин улыбается, убеждённо заверяя его в том, что и в его родовой Придде есть что посмотреть и это, придётся ему, Окделлу определению по вкусу. Они говорят, стараясь не думать о том, что принесёт им будущность завтрашнего дня.